Русская религиозная философия. А был ли мальчик? (2)

Замазать противоречия

Семён Франк, например, пытался обосновать «реальность бытия бога» и объявил его «абсолютным бытием», связующим дискретную материю, не дающим миру распасться. Но, как говорилось выше, отождествив бога и природу, Франк «открыл» обыкновенный пантеизм. Стремясь откреститься от обвинений в пантеизме, Франк заявил, что бог не творил зла, что он вообще является не творцом, а только первоосновой, «конкретным началом», мира. Однако и здесь он оказался изобретателем велосипеда, а точнее, религиозного учения «панентеизм», основатели которого, немецкие мыслители Краузе и Бутервек, умерли почти за полвека до рождения Франка¹.

Позже попытку усидеть на двух стульях — замазать противоречия между материализмом и идеализмом, для удобства переименовав их в «субъективизм» и «универсализм» — предпринимал профессор Лосский. Но пришёл он к тому, что объявил идеализм подлинным «реализмом», а интуицию — лучшим способом познания мира, а в итоге лишь повторил основные идеи Лейбница, дополнив их дурно понятым учением об электронах (Лосский сравнил души с электронами, а весь мир объявил состоящим из душ-электронов и, конечно, творца душ — бога). Кстати, рисуя иерархическую картину мира, он заодно оправдывал и иерархическое, классовое и сословное, строение общества.

Бердяев выводил начала своей философии из Достоевского и вполне может считаться экзистенциалистом религиозного толка. Он утверждал «примат свободы над бытием». При этом на него благотворно повлияли знакомство с произведениями Маркса и общение с русскими и зарубежными революционерами. Маркс дал ему прививку диалектики, а революционеры продемонстрировали нравственный идеал. Бердяев до конца жизни называл Маркса гением, хотя и считал, что стремление человека прорваться из царства необходимости в царство свободы имеет религиозное содержание. Утверждал, что свобода угодна богу, но она первична даже по отношению к нему, над ней божество не властно, и потому, кстати, не может предвидеть человеческих действий (хотя и может влиять на человека) и не ответственно за творимое человеком зло. Первичная, несотворённая свобода вольна породить и зло, и потому судьба свободного человека на протяжении всей мировой истории трагична.

Исходя из этой идеи, он ввёл концепцию «нового средневековья». Как смена античности тёмными веками была временным упадком культуры, но стала прогрессом в общеисторическом плане, так и потрясения ХХ века, гибель «старой культуры» могут привести к дальнейшему прогрессу, вполне диалектически рассуждал Бердяев.

Писания Бердяева оказались сильно замусорены религией, идеализмом, но в них содержатся верные замечания, вытекающие из воспринятых гуманистических элементов христианства, из худо-бедно усвоенного диалектического метода, репрессивные элементы религиозных учений отторгаются благодаря экзистенциалистским представлениям о свободе. До целостной философской концепции это всё не дотягивает, но в качестве публицистики или мемуарной литературы творчество Бердяева может представлять интерес, а отдельные оценки или умозаключения оказываются точными.

Индивидуализм и патология против ясности мысли

Сходные дефекты мышления демонстрирует и Владимир Соловьёв, идеализм мешает ему мыслить, заставляет подменять анализ игрой слов. Человека он рассматривает не только в искусственном отрыве от истории, но и в не менее искусственном отрыве от других людей, от общества, заявляя: «Философское познание есть заведомо действие личного разума или частного лица во всей ясности его индивидуального сознания. Субъект философии есть по преимуществу единичное я как познающее»².

Уже в этих строках чувствуется тот буржуазный индивидуализм, исковеркавший впоследствии сознание «религиозных мыслителей» до полного умопомрачения. Вспомним гиппиусовское «люблю я себя, как бога». Бемпредельный эгоист, «любящий себя, как бога», оторван от окружающих людей, но не способен поверить даже и в бога³, а значит, обречён.

Как известно, Гиппиус, Мережковский, Розанов патологически боялись смерти, а патология и страх отнюдь не способствуют ясности мысли. Эти «мыслители» не выстраивают стройных систем, они ищут любых доказательств существования бога, чтобы перестать бояться. Кроме того, как уже сообщалось, они почувствовали в церкви орудие против ужаснувшей их народной стихии. И поскольку их задачей было обмануть себя и народ, то занимались они не доказательствами, а спекуляциями. Интеллектуалы сперва заигрывали с религией под видом «свободы интеллектуального и духовного поиска», но закончили абсолютной несвободой — интеллектуальным пресмыкательством казённой церковью и её догматами.

Есть ли у «религиозных философов» собственная онтология, то есть учение о бытии, о действительности? В наличии такого учения можно заподозрить только Соловьёва. Во всяком случае, он постоянно использует слова «бытие», «сущее», «сущность», но, как я уже говорил, Соловьёв рассматривает все эти понятия в духе классического идеализма, и ничего принципиально нового он в идеалистическую схему не привносит. Для него все явления действительности являются лишь отражением абсолютного духа, «сущего».

«Когда я говорю: я есмь или этот человек есть, и затем, когда я говорю: эта мысль есть, это ощущение есть, то я употребляю глагол быть в совершенно различном значении. В первом случае я применяю предикат бытия к известному субъекту, во втором – к предикату субъекта – другими словами, я утверждаю в первом случае бытие как реальный атрибут субъекта, что оно и есть в самом деле, во втором же случае я утверждаю бытие только как грамматический предикат реального предиката, что может иметь только грамматический же и смысл и не соответствует ничему действительному. В самом деле, эта моя мысль или это мое ощущение суть не что иное, как известные образы бытия моего субъекта, некоторое мое бытие, и когда я говорю: я есмь, то под есмь в отличие от я разумею именно все действительные образы моего бытия – мысли, ощущения, хотения и т.д.»⁴

Говоря человеческим языком, Соловьёв утверждает, что «быть», значит «быть у кого-то». То есть, как у человека «есть» мысли и чувства, точно так же и человек «есть» у бога, как мысль или чувство. Вот и всё. Бога он именует «Абсолют» и описывает вполне в стиле средневековых схоластов: «Абсолютное… свободно от всяких определений… есть ничто и всё: ничто — поскольку оно не есть что-нибудь, и всё — поскольку оно не может быть лишено чего-нибудь»⁵. Похожие пассажи можно найти у Блаженного Августина или кришнаитских проповедников.

Довод не в пользу Соловьёва

Некоторые, например, доктор философских наук В.А.Кувакин, утверждают, что своим отказом от онтологии (отказом бытию в первичности) Соловьёв приблизился к экзистенциализму, сконцентрировался на самоощущении человека. Но признание бытия бога умаляет значение человека и его переживаний (чувства одиночества, страха смерти, и ответственности за свободу), так что ни экзистенциалистом, ни «экзистенциологом» (по Кувакину) Соловьёва назвать нельзя. Его либерально-демократическое чрезмерное превознесение свободы личности сочеталось с религиозным принижением человека перед богом. «Современный человек осознаёт себя внутренно свободным, осознаёт себя выше всякого внешнего, от него не зависящего начала, утверждает себя центром всего, и между тем в действительности является только одной малой и исчезающей точкой на мировой окружности», — писал Соловьёв в своих «Чтениях о богочеловечестве»⁶.

Конечно, Соловьёв гораздо серьёзнее подходит к коренным вопросам философии — вопросам бытия, сознания, материи — чем остальные российские «религиозные философы», но это, скорее, довод против остальных, чем в пользу Соловьёва. В отличие от них, он не отбрасывает материю, считает её необходимым условием бытия божества, но в этом плане он лишь реанимирует некоторые пантеистические идеи древнегреческих философов, не рождая из них ничего нового. Кстати, похожие мысли ранее высказывал и Достоевский.

Да и пантеизм Соловьёва приводит его не к освобождению от божества в том смысле, что мир проникнут богом, и делайте, что хотите, а к требованию воссоединения распавшегося мира в боге, возврата к абсолюту, устранению разнообразия. Человек есть инструмент этого воссоединения материи с божеством.

Соответственно, источником всех бед человека, источником мирового зла он объявлял материальное начало в человеке, которое мешает ему прозреть, тянет его вниз. Как и Достоевский, Соловьёв утверждал, что «человек есть вместе и божество и ничтожество», а выход видел во внутреннем освобождении.

Противоречивость философских взглядов Соловьёва, как и Флоренского, связана с его стремлением синтезировать различные системы и учения, не посягая при этом на незыблемость православных догматов. Поэтому из сопряжения и смешения различных идей не рождается качественно новой идеи, которая могла бы быть усвоена последователями, определить новое направление мировой философской мысли.

Ничего принципиально нового

Последователями Соловьёва стали русские символисты, но это потому, что Соловьёв в доступной и изящной форме представил им учение Платона. Соловьёвское стихотворение «Милый друг, иль ты не видишь» стало манифестом нарождающегося символизма.

Милый друг, иль ты не видишь, 

Что все видимое нами — 

Только отблеск, только тени 

От незримого очами?

Милый друг, иль ты не слышишь, 

Что житейский шум трескучий — 

Только отклик искаженный 

Торжествующих созвучий?

Что тут принципиально нового? Идеальный мир эйдосов, и реальность, как бледное неверное отражение потустороннего мира и его явлений. Бесспорно, платоновская мысль выражена, красиво, метко, но это именно платоновская мысль.

Философия, или точнее метафизика Соловьёва, вращается вокруг традиционных понятий классического идеализма: «бытие», «абсолют», «дух» и т. д. Он делает шаг назад от гегелевского безличного «абсолютного духа» к личному богу христианства. Но это связано не с возрождением древних богословских традиций, а, скорее, с буржуазным индивидуализмом «русской религиозной философии». Её представителям очень хотелось возвысить и одновременно отделить личность, индивидуальное сознание от общества, от материи, от бытия (у Бердяева, например, на иных страницах половина фраз начинается с «я»).

Эстетика, метафизика, духовность…

Взгляды остальных «религиозных философов» ещё темнее и примитивнее. Способ мышления Флоренского Владислав Ломанов аргументировано характеризует как ненаучный, «алхимический», даже когда отец Павел пытается рассуждать о математике: «Это не научно. В этом можно искать что угодно — эстетику, метафизику, “духовность”, что угодно, но только не науку»⁷. Он также показывает, что Флоренский не был в курсе наиболее актуальных математических теорий и продолжал пересказывать давно опровергнутые положения.

Религиозный и научный метод мышления враждебны друг другу, поскольку наука стремится сделать непонятное понятным, религия — запрещает это. Флоренский же был не просто религиозным фанатиком, но верил и в магию имён и чисел, верил, что слова и числа есть откровения потустороннего мира и несут в себе мистическую энергию, что имя определяет характер и судьбу человека.

В своей борьбе с достижениями науки Флоренский и под его влиянием Розанов договорились до отрицания коперниканской модели вселенной. Причём не понравилась она им тем же, чем когда-то инквизиции — недостаточной духовностью. Флоренский умудрился уже при власти большевиков на свой счёт издать работу, в которой пытался опровергнуть коперниканскую систему мира и обосновать гелиоцентризм. Розанов же в своём «Апокалипсисе» писал: «Заботится ли солнце о земле? Не из чего не видно: оно её “притягивает прямо пропорционально массе и обратно пропорционально квадратам расстояний”. Таким образом, 1-й ответ Коперника о солнце и о земле был глуп. Просто глуп. Он “сосчитал”»⁸, «и Лаплас понимает столько же, сколько гимназист»⁹.

Мозаичность, разорванность

Позднее после того как Розанов впервые в жизни столкнулся с настоящими лишениями, стал голодать, как голодало большинство народа, он серьёзно скорректировал свой идеализм: «Вот вам и “свобода человеческой личности”. Нет, “душа свободна” — только если “в комнате тепло натоплено”. Без этого она не свободна, а боится, напугана и груба»¹⁰; «думаю, что “дела плоти” суть главное, а “дела духа” — так, одни разговоры»¹¹. Лишнее подтверждение того, что идеализм — это идеология сытых. Вольно было «религиозным философам» рассуждать о потусторонних тайнах под «севрюжину с хреном».

Впрочем, хоть голодный Розанов и умерил свой идеализм, но учиться думать, под старость ему было уже поздно, а его публицистический стиль так и остался мозаичным, разорванным. («На предмет надо иметь именно 1000 точек зрения. Это „координаты действительности“, и действительность только через 1000 и улавливается»¹²). Теперь ему это ставят в заслугу, говорят, что он предвосхитил современный интернет-жанр «живого журнала»¹³. По большей части его писания — это фрагментарные замечания, настроения, мысли по поводу, зачастую длиной в несколько строк. Конечно, в них можно попытаться разглядеть некие магистральные идеи, но систематизирующую работу мысли придётся проделывать вместо самого «мыслителя». Впрочем, желающих хватает, тем более что обрывочные высказывания Розанова очень удобны для любых интерпретаций.

Возьмём, к примеру, такую заметку из его журнала «Апокалипсис нашего времени» (№4):

ИЗ ТАИНСТВ ХРИСТОВЫХ

«Не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзания Ти дам яко Иуда…»

Как это сказано… О, как сказано… И чудятся какие-то действительно страшные тайны за сказавшим так или, особенно, за увидевшим что-то…¹⁴

Вот, собственно, и всё. Конец заметки. Сказал писатель пару фраз, намекнул на «какие-то страшные тайны» и ушёл в сторонку — думайте, что хотите. И ведь думают.

Ни научной ценности, ни применимости

Наконец, хочу ещё раз подчеркнуть, что все «религиозные философы» были поклонниками немецкой философии (Канта, Фихте, Шопенгауэра, Ницше, Шеллинга, Шелера, Кьеркегора), и это при том, что западная философия после 1848 года сама находилась в серьёзном кризисе, связанном с отходом от идей Просвещения. Но отечественные писатели-идеалисты даже на фоне этого упадка ничего не смогли создать и чем-либо обогатить мировую мысль. В начале ХХ века Эрнест Радлов пишет: «К русской философии нельзя пока предъявлять слишком больших требований, в ней пока ещё нет ни своего Декарта, ни Бэкона, ни Канта. Есть лишь благие начинания под влиянием западной философии»¹⁵. Сами по себе концепции «русских религиозных философов» не обладают научной ценностью, применимостью и прогностической силой.

Соловьёв¹⁶ и Розанов предсказывали близкий конец света, а он не случился. Другие предсказывали полный крах и одичание русского народа после революции. Напротив, советские люди стали самой читающей нацией, первыми вышли в космос и добились небывалых успехов на поле науки и культуры.

Конечно, отдельные замечания или оценки этих «мыслителей» могут быть верны. Например, встречаются верные замечания в их критике народничества или ошибок отдельных марксистов. Бердяев справедливо иронизирует над попытками дополнить марксистскую теорию за счёт идей совершенно неподходящих философов (Авенариуса и Канта) или над идеалистическими перегибами Луначарского и Богданова.

Помните, как Носов писал про Незнайку: «Читать он выучился только по складам, а писать умел только печатными буквами. Многие говорили, будто у Незнайки совсем пустая голова, но это неправда, потому что как бы он мог тогда соображать? Конечно, он соображал плохо, но ботинки надевал на ноги, а не на голову, — на это ведь тоже соображение надо».

Вот и Ильины с Флоренскими тоже ботинки, слава богу, надевали на ноги, а не на голову (у них встречаются отдельные справедливые критические замечания о позитивизме или богдановщине), но это не делает их настоящими философами. А попытки Флоренского опровергнуть гелиоцентрическую картину мира или самоотравление Соловьева скипидаром (этой жидкости он придавал не то мистическое, не то целебное значение и пропитывал ею всё, что мог — обрызгивал постель, одежду, бороду, волосы¹⁷) определённо отдают абсурдом.

Цель бытия интеллигенции

Флоренский, как уже говорилось, пытался совместить всё со всем: различные религии, западные философии, теософию и магию, науку. Философ Лосский, на которого работа «Столп и утверждение истины» произвела большое впечатление, утверждал, что Флоренский пытался в познании найти нечто среднее между интуитивным синтезом и рациональным анализом. Проще говоря, Флоренский пытался «изобрести» диалектику, основываясь на негодном для этого материале, и, похоже, игнорируя при этом труды настоящих диалектиков: Гегеля, Маркса, Энгельса или хотя бы Герцена и Чернышевского.

Бессистемность мысли «религиозных философов» является лишь частным проявлением «индивидуализма и неспособности к дисциплине и самоорганизации» российских либералов, которые ещё в 1904 году отмечал Ленин¹⁸.

А Максим Горький формулировал эту мысль так: «В идеале целью бытия интеллигенции является свободное служение интересам народа… И каждый раз, когда органическая связь интеллигенции с народом разорвана, вольно или невольно, интеллигенция оказывается в пустоте, погружаясь в бездонную трясину индивидуализма, испытывает муки одиночества и, теряя присущий ей социальный идеализм, заболевает социальным одичанием»¹⁹.

То, что сегодня нас возвращают к этим выброшенным на свалку истории именам, представляют их в качестве вершин и последнего слова философской мысли, является явным призраком регресса, отступления назад на целый век и ещё более, ибо даже в своё время эти авторы не были прогрессивны.

Где-нибудь поближе к власти

Довольно противоречивая картина получается: «религиозные философы» то ниспровергали и вышучивали церковь, то кланялись ей, то воспевали революцию и ругали монархию, то боролись с революцией рука об руку с фашистами и вздыхали по монархии, а также пытались разумными доводами обосновать бесполезность разума. Какова же истинная сущность этих авторов? А сущность их заключается в буржуазности, то есть в буржуазной непоследовательности, интеллектуальной лени, приспособленчестве и трусости, отсутствии морального и интеллектуального стержня, в воинствующем эгоизме и проповеди неравенства.

Вот современный мещанин и подбирает себе пророков по душе в зависимости от степени собственного «социального одичания». Современные интеллектуалы стремятся убедить, в том числе себя, что они заслуживают привилегированного положения в сложившейся системе — над рабочими и служащими, где-нибудь поближе к власти. Причём власть (то есть высших бюрократов и стоящих за ними олигархов) современная мелкобуржуазная публика ненавидит, но им же и завидует: сама не прочь хапнуть при случае и тоже мечтает о шикарной и праздной жизни.

Точно так же себя вели и «религиозные философы». Вся эта публика готова была обличать вышестоящих высокородных аристократов, но не допускала мысли о том, чтобы самим обойтись без прислуги, чтобы уравняться в правах и в достатке с трудящимися. Они осознавали бессмысленность религиозных установлений, но не считали нужным избавить народ от предрассудков. Правительство они ненавидели, но народа они боялись.

В вышеупомянутой книге «Философия неравенства», вышедшей в 1918 году, Бердяев писал: «Нам не дано знать, почему один богат, а другой беден, почему каждому выпадают на долю те или иные испытания, люди не должны думать, что они справедливее бога и могут исправить несправедливость промысла <…> Господин и раб могут быть братьями во Христе, оставаясь в своем социальном положении»²⁰. Там же он заявлял, что частная собственность является божественной основой общества, что любая революция — разбой, а евхаристия — наилучший вид питания.

Подобные же мыслишки мелькали и у прочих «религиозных философов», особенно после революции. Вот Розанов кинулся доказывать, что «можно жить на кухне, “в прислугах” — “счастливее господ”», что «социализм вообще плосок, доска», а «небо… оно там, где рабство. Где рабы счастливее господ»²¹. Правда сам он почему-то такого счастья не возжелал и от всеобщей трудовой повинности предпочитал увиливать.

Защита буржуазных ценностей и «скреп»

До революции Розанов писал «направо» и «налево», легко менял точки зрения и оценки, что позволяло современникам упрекать его в беспринципности. Писал много, зарабатывал отлично, имел не менее 47 псевдонимов. Чем не пример для современного журналиста?

В ранний период творчества его волнуют «философские» темы, он активно сотрудничает с изданиями консервативного толка, материальное благополучие ему принесли статейки на пикантные темы в газете «Новое время» и журнале «Весы» (см. также его двухтомную книгу «Семейный вопрос в России»). Для солидности это всё называлось «исследование мистики плоти и пола».

Сергей Булгаков ещё после 1905 года взял под защиту буржуазные ценности, сопротивление им со стороны социалистов объявлял «барством», старался оправдать развращённость буржуазии тем, что, видите ли, ей революционеры скрепы расшатали²². А оппортунизм и лизоблюдство он объявляет добродетелью смирения²³.

Булгаков утверждает, что революционеры намерены изменить условия жизни людей, потому что вслед за Руссо уверовали в изначальную доброту «естественного человека», которому лишь мешают внешние обстоятельства. Булгаков же проповедует ещё более наивную веру в первородный грех, то есть в изначальную испорченность человека. Кстати, и сегодня либералы оправдывают уродства капитализма «несовершенством человеческой природы». Но суть заключается не в том, чтобы раскрепостить изначально доброго человека или загнать в рамки неисправимо испорченное животное, а чтобы изменить обстоятельства, вскармливающие худшие стороны человеческой натуры на условия, способствующие раскрытию лучших человеческих черт.

Гершензон также превозносил буржуазный эгоизм, клеймил интеллигентов за то, что они заботились о других, а не о себе, называл это «развратом», отсутствием любви, веры и даже человечности.

Струве настаивал, что власть всегда права, что только правители имеют право делать историю, а народ должен безропотно исполнять любые их указания. В качестве компенсации народу предлагается «духовная деятельность» и «самовоспитание», то есть право ходить в церковь и причащаться по воскресеньям.

«Хотели быть обманутыми и соблазнёнными»

Авторы «Вех» призывали интеллигенцию преодолеть разрыв между «правдой-истиной» и «правдой-справедливостью» через «смирение» перед истиной (то есть принять существующий порядок вещей, отказаться от его критики и преобразования), отказаться от политических взглядов и «бескорыстно служить истине», то есть замкнуться в узконаучной сфере. А разве не так поступает большинство современных преподавателей? Кстати, именно то большинство, которое активно пропагандирует «религиозных философов».

Поведение Зинаиды Гиппиус должно импонировать современным феминисткам в стиле Femen или Пусси Райот: она предпочитала эпатировать салонную публику, фотографироваться в штанах (по тем временам это было «вау») или афишировать свои «свободные» интимные отношения, но ровным счетом ничего не сделала для того, чтобы помочь беднейшим крестьянкам, научить их грамоте или защитить их права и достоинство.

Бердяев так характеризовал представителей «серебряного века»: «В атмосфере (культурной элиты) много было бессознательной лживости и самообмана, мало было любви к истине. Хотели быть обманутыми и соблазнёнными. Терпеть не могли критики». Ещё проще и яснее высказался Горький: «Когда человек хочет узнать — он исследует, когда он хочет спрятаться от тревог жизни — он выдумывает»²⁴. Эти оценки можно применить к среде буржуазных интеллектуалов различных эпох.

Умствования «религиозных философов» являются завуалированной апологией эксплуататоров и паразитов, контрреволюционной и антикоммунистической пропагандой. Хотя внешне «религиозная философия» сегодня вписана в монархически-православную канву, в действительности она является выражением буржуазной идеологии. Востребованность «религиозных философов» среди пропагандистов сегодняшнего режима и в среде интеллектуалов-гуманитариев говорят о глубоком кризисе российских правящих кругов, кризисе государственной идеологии, открыто паразитарном характере власти и обслуживающих её интеллектуалов, об их отчуждённости от народа.

Как и сто с лишним лет назад, защитники режима и либеральные оппозиционеры сходятся в ненависти к коммунизму, в своём страхе перед народом и одновременном презрении к нему, в стремлении убаюкать «страшного зверя» религиозными байками.

Но если фокус не сработал тогда, не сработает и теперь.

Дмитрий Косяков. 2016-2018 гг.

Русская религиозная философия слева направо. Введение.

Русская «религиозная философия» и революция

Русская «религиозная философия» и православная церковь

Русская «религиозная философия» против отечественной культуры

Русская религиозная философия и фашизм. 1.

Русская религиозная философия и фашизм. 2

Русская религиозная философия и фашизм. 3

Русская религиозная философия. А был ли мальчик? (1)

Примечания