Русская «религиозная философия» и революция

Вы надеетесь, что он [народ] все-таки проснется и заговорит, как валаамова ослица? Да, он проснется, но разбудят его не сладкие голоса ваших поэтов, не дым из кадильниц, - народ могут разбудить только фабричные свистки. Он проснется и заговорит, и голос его будет неприятен для слуха. Или вы надеетесь на ваши дебри и болота? Здесь можно подремать еще с полстолетия, верю. Но не называйте это мессианством.

Алексей Толстой. Хождение по мукам

Как бы ни старались нынешние идеологи, однако, вот незадача, заявленные элементы «великодержавного нарратива» при ближайшем рассмотрении плохо стыкуются между собой. Патриоты старой России не знают или предпочитают помалкивать о том, что большинство обожаемых ими философов сочувствовали и даже помогали революционерам и выступали с критикой монархического строя.

Более того, многие из них, не будучи сами революционерами, оказывались кровно связаны с революцией и, шире, с прогрессивным движением через близких друзей и родственников.

Отец священника Павла Флоренского, Александр Иванович Флоренский, был человеком научных взглядов и, хотя сам происходил из духовного сословия, посвятил свою жизнь науке, а не религиозному культу.

Старший брат Николая Бердяева, Сергей, был последовательным демократом, выступал против антисемитизма, критиковал черносотенное движение. Жена Бердяева, как и её сестра, была членом РСДРП.

Иван Бунин в девяностые годы, благодаря влиянию брата, вращался в народнических кружках, тесно общался с толстовцами.

Отчим будущего «веховца» Семёна Франка шесть лет отбыл в сибирской ссылке за участие в «Народной воле».

Если же говорить о самих «мыслителях» и их взглядах, то, например, обожаемый нашими кафедрами, Владимир Соловьёв, в 1881 году выступил в защиту участников покушения на Александра II, написал императору Александру III прошение об их помиловании и произнес публичную речь в зале Кредитного общества, в которой взывал к христианским чувствам царя: «Народ русский признаёт только одну правду Божию, а она говорит: «Не убий»… Пусть царь и самодержец России заявит на деле, что он, прежде всего христианин…»¹ Необходимость помилования революционеров он обосновывал и философски, утверждая, что закон — это «ограничение личной свободы требованиями общего блага», но не полное уничтожение личной свободы вместе с личностью. За это выступление Соловьёва выслали из Петербурга и лишили права читать публичные лекции.

Лишённый возможности преподавать, Соловьёв вёл скитальческий образ жизни, часто находясь на содержании у друзей, нуждаясь, что во многом и предопределило его раннюю смерть.

Несмотря на то, что политические взгляды Соловьёва оставались туманны и аморфны, стоит подчеркнуть, что он отрицал «священное право частной собственности» и выступал за права трудящихся, утверждал, что всякому крестьянину и рабочему должны быть гарантированы не только необходимые средства к существованию, но и досуг для духовного совершенствования.

В 1881—1883 годах он написал «Три речи в память Достоевского»², в которых оценивал его как гуманиста, борца с социальным злом.

Соловьёв выступал против империализма (во всяком случае, зарубежного): осуждал «всемирный грабёж» со стороны Великобритании, «подвиги Варрен Гастингса и лорда Сеймура», «насильственное онемечение соседей» со стороны Германии³. Был борцом с антисемитизмом, возлагал вину за упорное неприятие евреями христианства не на евреев, а на самих христиан. В 1890 году цензура не пропустила в печать декларацию против антисемитизма, написанную Соловьевым и подписанную рядом писателей и ученых. Она была напечатана за границей.

Ещё один непосредственный предшественник мыслителей «серебряного века», весьма повлиявший на Флоренского, богослов Владимир Машкин (архимандрит Серапион) также упрекал церковь в ереси «цезаропапизма», излишнем подчинении царю, отказывался совершать богослужения, если в храме присутствовала полиция, Гапона называл мучеником за истину, прославлял Великую французскую революцию и оправдывал практику революционного террора ссылками на библейские тексты, за что в конце концов был сослан в Оптину пустынь, где и скончался.

Главный теоретик русского символизма, мистик, ярый антиреволюционер, защитник сословного неравенства, первый публично назвавший русский народ «хамом»⁴, Дмитрий Мережковский в гимназические годы также не избег привода в Третье отделение (за организацию кружка любителей Мольера)⁵. В ранних своих стихах он писал о любви к людям («Сакья-Муни»), восхищался жертвенностью и подвижничеством («Аввакум»). В юности он был близок к кругам народников, влияние на него оказывал писатель-народник Глеб Успенский. Мережковский был знаком с идеями толстовства, даже хотел сделаться сельским учителем. Общаясь с народниками, изучая народную культуру он увлёкся русским сектантством, путешествовал по глубинке.

Жена Мережковского Зинаида Гиппиус, чьи пасквильные «воспоминания» о революционной России обожаемы нынешними монархистами, в прозе дебютировала рассказом «Простая жизнь», в котором с состраданием описала жизнь и униженное положение домашней прислуги и который был благосклонно принят либеральным журналом.

«Кровавое воскресенье» и вовсе стало для супругов потрясением, сильно шатнувшим их влево. Гиппиус впервые задумалась о политике и сразу сильно ею увлеклась, наполнив свою прозу гражданскими мотивами. «Да, самодержавие — от Антихриста», — писала поэтесса⁶.

Гиппиус и Мережковский стали активно выступать в печати против царизма, обличать консерватизм, даже уехали в Париж, чтобы действовать ещё свободнее, где выпустили сборник антимонархических статей, близко общались с революционерами (прежде всего, эсерами), в том числе со знаменитым террористом Борисом Савинковым. Гиппиус писала, что одним из главных интересов супругов стала «серьезная русская политическая эмиграция, революционная и партийная»⁷. Литературным результатом этого общения стали сборник рассказов Гиппиус «Алый меч» и коллективная работа — драма «Маков цвет».

Стоит отметить, что квартирка в Париже, в которую эмигрировали супруги после Октябрьской революции, была куплена именно тогда и первоначально предназначалась для бегства из царской России.

Писатель, православный мыслитель и будущий нацистский симпатизант Иван Шмелёв, по слащавым фантазиям которого сегодня рассказывают детям о жизни в царской России, начинал как писатель-реалист, дорожил дружбой и мнением Горького, а в своих произведениях жалел «маленького человека».

Семён Франк ещё в гимназии участвовал в марксистских кружках, а в 1899 году будучи студентом подвергся аресту и высылке из Москвы без права проживать в университетских городах. Вскоре он эмигрировал в Германию, где принял участие в образовании нелегального Союза освобождения.

Будущий священник Сергей Булгаков в юности увлекался марксизмом, поддерживал отношения с Карлом Каутским, Августом Бебелем, Виктором Адлером, Георгием Плехановым и другими марксистами, причем Плеханов аттестует его как «надежду русского марксизма»⁸. Он создал себе имя, опубликовав в 1896 году выдержанную с марксистских позиций книгу «О рынках при капиталистическом производстве». А итогом его общения с германской социал-демократией стала двухтомная книга «Капитализм и земледелие», она же стала его магистерской диссертацией, после защиты которой в 1901 году он сделался профессором Киевского политехнического института по кафедре политической экономии. Причём когда в 1903 году Мережковский и Гиппиус допустили его к редактуре их журнала «Новый путь», Булгаков открыл в редакции борьбу с символизмом именно с социалистических позиций, и в конце концов при поддержке Николая Минского (который вообще тогда считал себя последователем Ленина) и Николая Бердяева вытеснил из редакции мистически настроенных супругов. В 1905 году, нацепив красный бант участвовал в студенческой демонстрации. Уже много лет спустя он заявил, что якобы на демонстрации ощутил «веяние антихристова духа» и, придя домой, выкинул бант в сортир. Но это правда лишь наполовину. Булгаков действительно «приблизился к церкви» и впервые побывал на исповеди в 1905 году. Но сделался он всё-таки христианским социалистом. В 1906 году в качестве такового он стал депутатом II Думы. Впоследствии разум Булгакова подкосили два события: в 1907 году разгон 3 Думы, а в 1909 смерть горячо любимого сына Ивашечки.

Василий Розанов выразил сочувствие революции 1905 года в книге «Когда начальство ушло» (1910). Более того, в письме Гершензону в 1909 году он восхваляет революцию за её интернационализм: «В революц<ии> русской мне одна сторона до сих пор мила: что в ней умер “Эллин и иудей”. Евреи о д н и тоже легли костями на русских баррикадах. Этого тоже невозможно не запомнить»⁹.

Популярный в современной России философ «серебряного века» Николай Бердяев пребывал в революционном лагере не менее десяти лет и начал, как и многие молодые люди того времени, с кружков самообразования. В 1897 году во время обучения на естественном факультете Киевского университета был арестован за участие в студенческой демонстрации и отсидел несколько дней в арестантских ротах. А в 1899 году, когда был разгромлен киевский центр социал-демократического движения, Бердяев за близость к этому центру получил месяц тюремного заключения и вышел под подписку о невыезде из Киева. В материалах дознания сообщается: «Составлял статьи противоправительственного характера и распространял их среди своих знакомых, а равно, как видно из его переписки, намеревался в ближайшем будущем заняться агитацией среди сельского населения империи»¹⁰. Бердяев был исключён из университета, два года, находясь под надзором полиции, ожидал завершения дела, и затем на три года был сослан в Вологодскую губернию.

Вполне контрреволюционно настроенный и крайне благорасположенный к Бердяеву В.В. Шкода пишет: «Молодого теоретика заметили, оценили как специалиста по марксистской философии. Впоследствии он читал лекции членам Киевского социал-демократического комитета, считался идейным руководителем. Но участвовал и в акциях. Как-то провёз через границу политическую литературу в чемодане с двойным дном. Бывал на Западе, встречался с лидерами русской социал-демократии»¹¹.

В 1899 в марксистском журнале «Die Neue Zeit» была напечатана его первая статья «Ф. А. Ланге и критическая философия в их отношении к социализму» и получил за неё похвальное письмо от Карла Каутского. В 1903—1904 годах наряду с Семёном Франком, Сергеем Булгаковым и Петром Струве Бердяев участвовал в организации Союза освобождения, съезды которого проходили в Шварцвальде и в Шафгаузене. «Там я впервые встретился с либеральными земскими кругами. Многие из этих людей впоследствии играли роль в качестве оппозиции в Государственной думе и вошли в состав Временного правительства 1917 года. Среди них были очень достойные люди», — писал он впоследствии в своих воспоминаниях. Позже пути Бердяева с деятелями союза разошлись, но (внимание!) потому, что Бердяев считал их недостаточно левыми. Они создавали партию конституционных демократов, а Бердяев, по собственному признанию, «продолжал считать себя социалистом». Несмотря на то, что социалисты постоянно критиковали Бердяева за идеализм, их среда казалась ему психологически ближе и нравственно чище.

Даже любимый философ Солженицына, Путина, Михалкова и генпрокурора Устинова Иван Ильин вплоть до 1905 года считал себя либералом, то есть противником монархического строя¹².

Авторы знаменитого контрреволюционного сборника «Вехи» (в большинстве своем члены кадетской партии) тем не менее признавали, что русская интеллигенция началась именно с социалистических идей, а до того в России был лишь «образованный класс». Эту же мысль высказал впоследствии «сменовеховец» С. Членов: «Старые “Вехи” были пророческой книгой. Они доказывали, что все моральные и религиозные принципы русской интеллигенции заключены в революции. Это очень не нравилось авторам “Вех”, но факт они констатировали верно»¹³.

Повсеместно в сборнике, критикуя революционные идеи, авторы пишут «наша интеллигенция думает так-то, ведёт себя так-то», пишут «интеллигенция», безусловно имея в виду «революционная интеллигенция». В предисловии к первому изданию «Вех» Гершензон написал: «Революция 1905—6 гг. и последовавшие за нею события явились как бы всенародным испытанием тех ценностей, которые более полувека как высшую святыню блюла наша общественная мысль»¹⁴.

Исследователь искусства и философии «серебряного века» Ирина Шевеленко подчеркивает, что идеологи «русского модерна» отличались от современных российских националистов, вроде Дугина и Хирурга, крайне негативным отношением к институту государства и конкретно к российской государственности, что в идейном плане в период 1907-1914 гг. на них сильно влиял немецкий анархизм: «Они мыслят себя вовсе не силой, которая будет поддерживать государство в его ретроградных упорствованиях, как это называет Билибин»¹⁵. Она же отмечает, что интерес интеллектуалов в старообрядчеству носил не чисто культурный характер, но также был тесно связан с протестной, антигосударственнической традицией староверов.

Можно списать все эти факты на «заблуждения молодости», припомнить знаменитую приписываемую Черчиллю сентенцию о том, что «кто в юности не был революционером, у того нет сердца…» и т. д. Но дело совсем не в этом, а в том, что до конца XIX века отечественная интеллигенция была более-менее едина, революционеры и либералы нередко выступали единым фронтом против общего врага — российского самодержавия. В этом сказался запоздалый характер российского капитализма: в то время как в Европе революции 1848-1849 годов уже провели черту между буржуазией и пролетариатом, в России буржуазия политически еще не имела повода выказать (и осознать) свою контрреволюционность. Это и обусловило временный необъявленный союз между социалистами и либералами. К последним и примыкают вышеназванные господа.

Горький писал об этом периоде: «Известно, что интеллигент-разночинец несколько недоношен историей; он родился ранее, чем в нём явилась нужда, и быстро разросся до размеров больших, чем требовалось правительству и капиталу, — ни первое, ни последний не могли поглотить всё свободное количество интеллектуальных сил. Правительство, напуганное дворянскими революциями дома и народными бурями за рубежом, не только не выражало желания взять интеллигента на службу и временно увеличить его умом и работой свои силы, — оно, как известно, встретило новорожденного со страхом и немедля приступило к борьбе с ним по способу Ирода.

Молодой, но ленивый и стеснённый в своём росте русский капитал не нуждался в таком обилии мозга и нервов.

Позиция интеллигента в жизни была столь же неуловима, как социальное положение бесприютного мещанина в городе: он не купец, не дворянин, не крестьянин, но — может быть и тем, и другим, и третьим, если позволят обстоятельства.

Интеллигент имел все психофизические данные для сращения с любым классом, но именно потому, что рост промышленности и организация классов в стране развивались медленнее количественного роста интеллигенции, он принужден был самоопределиться вне рамок социально родственных ему групп»¹⁶. То есть искать союза с народом, с крестьянством против царского режима.

Царский режим был ненавистен всем, кроме небольшой придворной клики, его вредоносность была очевидна даже «религиозным философам».

Собственно, и марксизм был принят русскими либералами в качестве оправдания прогрессивности капитализма по сравнению с феодализмом, из рамок которого так толком и не выбралась Российская империя. Кроме того, марксизм был хорош с точки зрения критики народничества, а народничество было главной революционной идеологией в России до конца XIX века. Главным печатным органом русского «легального марксизма» стал журнал «Новое слово». Некоторые из его авторов даже пострадали от царского режима, а в 1897 году по решению трех министров и обер-прокурора святейшего синода Победоносцева журнал и вовсе был запрещён. Но дальше разрыва с народничеством и признания исторической закономерности капитализма буржуазия, конечно, всё равно идти не собиралась. Троцкий утверждал, что «такими обходными путями анархически-народническая интеллигенция превращалась в либерально-буржуазную»¹⁷.

1848 год стал переломным для европейской культуры и философии потому, что в этот момент европейский, и в первую очередь французский, пролетариат выступил за свои собственные интересы, которые оказались противоположны интересам буржуа. В результате этого закономерного размежевания интересов бунтарство и демократизм европейской буржуазии стремительно идут на убыль, вчерашние глашатаи свободы начинают рьяно выступать за «порядок», за «обуздание черни», а пролетариат уже ведёт борьбу не под флагами и лозунгами буржуазии, а против неё.

В России революционных взрывов, подобных европейским, не было вплоть до 1905 года. Это позволило «демократическому» периоду российского революционного процесса затянуться и сохранить видимость альянса между революционерами и либералами. И только во время Первой русской революции господа буржуа смогли непосредственно столкнуться с революционным народом. И этот народ им не понравился. Только тогда буржуазные идеологи — все эти Булгаковы, Ильины и Гиппиусы — кто раньше, кто позже, переползают в стан реакции.

Переход либералов на сторону царского правительства консолидировал разнообразные эксплуататорские и паразитарные классы, в первую очередь помещиков и капиталистов, отсюда и смешение в единый контрреволюционный хор представителей разнообразных идейных течений, тех, кто ещё вчера «грешил» мелкобуржуазной революционностью.

Следует отметить, что к началу ХХ века демократические настроения коснулись и церковных кругов, появились т. н. священники-модернисты, которые приближались к социальным вопросам и критике монархического строя через христианство, начало оформляться внутрицерковное либеральное обновленческое движение. «Наличность либерального, реформаторского движения среди некоторой части молодого русского духовенства не подлежит сомнению: это движение нашло себе выразителей и на собраниях религиознофилософского общества и в церковной литературе. Это движение получило даже свое название: “новоправославное” движение», — пишет в 1905 году Ленин, анализируя феномен попа Гапона¹⁸.

Обновленчество не было случайным поветрием, а имело глубокие корни в российской культуре и церковной истории. Современный историк Владлен Логинов пишет: «Истоки обновленческих идей <…> уходили в далёкое прошлое. И с ними были связаны имена не только религиозных деятелей и философов, но и духовные искания Фёдора Достоевского, Льва Толстого и других. Но организационно реформаторское движение среди духовенства и верующих стало оформляться только в годы Первой русской революции.

Слишком тесная связь РПЦ со «старым режимом», превращавшая церковь в своего рода «идеологический департамент» и назначаемым им обер-прокурором Священного Синода, никак не соответствовали протестному духу мирян, да и приходского духовенства, вырвавшемуся наружу в это время.

Идеи «обновления« церкви приобрели тогда особую популярность в среде либеральной интеллигенции. Но были среди деятелей движения, в том числе среди священников — депутатов Государственной думы, сторонники и более радикальных партий — социал-демократов, социалистов-революционеров и т. п»¹⁹.

Деятель обновленческого движения, церковный историк Борис Титлинов вспоминал: «И дальновидные и недальновидные церковные либералы видели, что самодержавие идет к упадку… Если в этот критический момент церковь останется в прежнем положении, то она неразрывно уже свяжет свою судьбу с судьбой самодержавия. Надо… перейти на церковно-общественную платформу, опереться на церковное общество: вот основная мысль либерально-церковного направления»²⁰.

Профессор Киевской духовной академии, брат «религиозного философа» Сергея Булгакова Афанасий Булгаков в статье «Французское духовенство в конце XVIII в. (в период революции)» в скрытой форме призывал православное священство принять активное участие в революции: «Что оно [французское духовенство периода революции] могло сделать? Как могло оно предотвратить братоубийственную народную резню? Оно не могло с открытою душою и с полным убеждением выступить на защиту старого порядка вещей; потому что это значило бы защищать полное попрание законов божеских и человеческих, и потому, — естественно, оно должно было или оставаться молчаливым зрителем ужасных событий или, сознавая справедливость народных требований, становиться в ряды недовольных и вместе с ними переживать все ужасы революции»²¹.

А после Февральской революции в Петрограде был учрежден «Всероссийский союз демократического православного духовенства и мирян», который издавал собственную газету на деньги Синода. Временное правительство сотрудничало с Синодом, а члены «союза» в целом положительно отнеслись и к последовавшим Октябрьским событиям. Неудивительно, что и к революционным событиям 1917 года «религиозные мыслители» отнеслись по-разному. Не было однозначного неприятия революции даже у будущих эмигрантов и пассажиров «философского парохода». Особенно радостно они встретили Февральскую революцию, свергнувшую монархию, и передавшую власть либералам в лице кадетского Временного правительства.

Первую мировую войну супруги Мережковские приняли отнюдь не восторженно, высказывались против участия в ней России, зато Февральскую революцию встретили с воодушевлением, как долгожданную свободу, и поспешили подружиться с Керенским. Это не помешало Гиппиус позднее обругать его в мемуарах, впрочем, она там вообще всех ругает. Стоит отметить, что тексты, опубликованные уже в эмиграции под видом дневников, на самом деле таковыми не являлись, а были написаны спустя годы после событий и отражали не непосредственные впечатления Гиппиус а более поздние «мысли по поводу» происходивших или выдуманных событий.

На самом же деле отношения с большевистской властью у Мережковских складывались, хоть и не идеально, но для супругов вполне удачно: никто их не притеснял и не преследовал, в 1919 году Мережковский даже получил мандат на чтение красноармейцам лекций по истории и мифологии Древнего Египта. Супруги воспользовались этим мандатом для бегства из России, но к контрреволюции примкнули отнюдь не сразу: в Польше они «разочаровались в политике Пилсудского» а заодно и дистанцировались от Савинкова и его антибольшевистских прожектов²².

Вот и Василий Розанов провозгласил русское царство «прогнившим», и именно этой гнилостью объяснял неотвратимость и стремительность революционных событий: «Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три. Даже «Новое время» нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей»²³.

Павел Флоренский революцию изначально принял в качестве явления эсхатологического²⁴, даже утверждал, что идея коммунизма была воплощена в Троице-Сергиевой лавре Сергием Радонежским²⁵, сотрудничал с советской властью, вёл педагогическую деятельность во Вхутемасе (беседы с ним вспоминал советский философ Михаил Лифшиц), работал также в области техники и материаловедения, а с 1921 года — в системе Главэнерго, принимая участие в реализации проекта ГОЭЛРО. Его научную деятельность поддерживал Троцкий. Другое направление его деятельности в этот период — искусствоведение и музейная работа, Флоренский работает в Комиссии по охране памятников искусства и старины Троице-Сергиевой Лавры. В конце двадцатых Флоренскому предоставили возможность эмигрировать в Прагу, но он от неё отказался и впоследствии попал под маховик сталинских репрессий. Но в этом обвинять большевиков уже бессмысленно, ибо большевики-ленинцы были единственной реальной силой, сопротивлявшейся распространению власти Сталина и его бюрократического аппарата, и только перешагнув через их трупы, Сталин смог развернуться во всю ширь и затянуть гайки.

Иван Шмелёв Февральскую революцию принял восторженно и поехал в Сибирь встречать освобождённых политкаторжан, выступал на собраниях и митингах с речами о «чудесной идее социализма»²⁶, зато Октябрьской революции испугался, от социальных перемен сбежал с семьёй в Алушту, где продолжил комфортное житьё на «Вилле Роз». Смерть сына, белого офицера, и нехватка продуктов (тема изысканной и обильной пищи занимает очень важное место в закатном творчестве писателя) окончательно рассорили его с революцией. Между тем его дореволюционные произведения продолжали пользоваться популярностью в Советской России как образцы демократической литературы.

Даже у такого столпа антибольшевизма, как Сергей Булгаков, сквозь мистический бред и собачий лай в адрес русского народа прорывались мысли о справедливости революции и народного гнева. «Теперь вдруг оказывается, что для этого народа ничего нет святого, кроме брюха. Да он и прав по-своему — голод не тётка. Ведь и мы, когда нас на четвёрки хлеба посадили, стали куда менее возвышенны», — писал он в работе «На пиру богов». И там же задавался вопросом: «Может быть, и впрямь есть в большевизме такая глубина и тайна, которой мы до сих пор не умели понять?»

Бердяев также революцию 1917 года в целом принял и по-своему философски оправдал. «Я давно считал революцию в России неизбежной и справедливой», — заявил он. При этом подчеркивал, что либерально-буржуазная революция в России была утопией: революция в России могла быть только социалистической, поскольку это соответствует «сущности» русского народа, ищущего царства божьего и стремящегося к правде (то есть к устройству жизни в соответствии с христианской моралью, так, как понимает её народ), а не к истине, то есть к примирению с действительностью, как с воплощением божественной воли (которую правильно понимают и толкуют, конечно, только «религиозные философы»). «Русский человек не очень ищет истины, он ищет правды, которую мыслит то религиозно, то морально, то социально, ищет спасения»²⁷, — писал Бердяев, тем самым, признавая, что революция была осуществлена самим народом и в соответствии с его устремлениями, а не была навязана ему горсткой заговорщиков. Русский народ, по Бердяеву, религиозен, открыт и «коммунитарен», то есть склонен к восприятию социалистических учений и устройству жизни на коллективистских началах.

Вот что пишет о жизни Бердяева «под игом большевиков» вышеупоминавшийся В. Шкода: «Для Бердяева эта жизнь не была сплошным кошмаром, как её представляли многие дворяне и люди умственного труда. Он не чувствовал подавленности. Напротив, был мощный творческий подъем. Была активная работа. Написал четыре книги (некоторые биографы упоминают о пяти книгах), создал Вольную академию духовной культуры, где проводились курсы лекций, семинары и диспуты. Из лекций в Академии сложилась книга “Смысл истории”. Был одним из организаторов Всероссийского союза писателей и около года его фактическим председателем. К новой власти относился непримиримо. Но власть почему-то его терпела. Даже выделила академический паёк»²⁸.

Более того, в 1920 году Бердяев был избран профессором Московского университета, проработал там год и всё это время свободно критиковал марксизм. Да, в новой России Бердяев в конце концов не прижился, однако, даже несмотря на свою любовь к немецким буржуазным философам, не смог жить и в Германии. Сбежав от нацистов, Бердяев стал утверждать что «жизнь при капитализме, это —звериная жизнь», что «приятие истории (Bejahung der Geschichte) есть в то же время приятие революций»; что будущее принадлежит социализму²⁹. Бердяев настаивал, что у него «всегда была советская ориентация».

Более того, в 1938 году Бердяев издал довольно интересный труд «Истоки и смысл русского коммунизма», в котором, наряду с религиозной чепухой и эмигрантским брюзжанием присутствует и достаточно серьёзная апология революционного коммунизма вообще и Октябрьской революции в частности. Бердяев подчеркивает, что Октябрьская революция была не заговором большевиков, как это утверждали белоэмигранты, а подлинно народным восстанием, что трудящиеся больше не захотели терпеть вековой гнёт, и без этого переворота в душе народа никакой Ленин не смог бы осуществить захват власти. При этом большевики дали выход не только народному гневу, но и могучим силам созидания, таившимся в людях, которые при старом режиме были скованы.

Вот как суммировал идеи данного произведения историк Вадим Роговин:

«Напоминая, что отвержение имущественного неравенства было одной из основных идей первоначального христианства, Бердяев писал: “У большей части учителей церкви мы находим осуждение богатства и богатых, отрицание собственности… такие резкие суждения о социальной неправде, связанной с богатством и собственностью, что перед ними бледнеют Прудон и Маркс”. Лишь позднее иерархи церкви “начали защищать господствующие классы богатых, власть имущих”.

Отмечая, что “с коммунизмом связана мировая проблема”, Бердяев противопоставлял марксистское учение не идеологии фашизма (“совсем уж переходного” и поэтому недолговечного, по его мнению, явления), а доктрине экономического либерализма, имеющей значительно более глубокие корни в истории и большую будущность, чем фашизм»³⁰.

Выступая против сталинского бюрократического абсолютизма, Бердяев вопреки белоэмигрантскому мейнстриму критиковал его не справа, а слева, утверждая, что сталинский режим должен быть свергнут «организованной силой, которая способна была бы прийти к власти не для контрреволюции, а для творческого развития, исходящего из социальных результатов революции»³¹. В этих выводах Бердяев оказался левее многих левых.

Вторую мировую войну, по его собственным словам, «страшную войну против России», Бердяев не одобрял и «переживал мучительно» и даже заявил, что Красная армия держит меч Михаила Архангела. В разные периоды своей жизни считал Маркса гением, а коммунизм необходимым этапом преобразования мира (правда, в иные периоды утверждал обратное).

Семён Франк проделал похожий путь: он не просто не пострадал от революции, напротив, пошёл в гору: в 1917 году возглавил историко-филологический факультет Саратовского университета, а в 1921 году возглавил кафедру философии в Московском университете. Правда, и ему в конце концов пришлось отправиться в приятное морское путешествие, но он прекрасно обосновался в Берлине, потом в Париже, потом в Лондоне — в общем, повидал европейские столицы. А вот его брат Михаил остался в СССР и продолжил плодотворную деятельность на ниве математики.

Понятно, что были и ярые контрреволюционеры, такие, как Ильин, докатившиеся в своей ненависти к революции до откровенного фашизма, о них речь пойдет ниже.

Суммируя вышесказанное, можно сказать, что буржуазные интеллектуалы в большинстве своём неустойчивы, как и мелкая буржуазия вообще, они склонны искать комфорта и потому принимать сторону сильного, искать сотрудничества с установившимся порядком. Они могут поддаться революционному порыву, и так же легко разочароваться, слинять под воздействием либеральной или черносотенной среды. Они могут сослужить некоторую службу, находясь в обозе революции, но зачастую не выдерживают серьёзных испытаний, отходят в сторону при отливе революционной волны.

Романтизм индивидуального террора и отвлечённое, снисходительное народолюбие влекло Гиппиус, Мережковского и прочую «приличную» публику к партии эсеров. Идеи партии социалистов-революционеров были, конечно, шире и сложнее, Но Мережковский и иже с ним не шли дальше мелкобуржуазного романтизма в духе Ибсена.

Вот что писал Троцкий о мелкой буржуазии в революции: «Наименее устойчивой из предпосылок переворота является настроение мелкой буржуазии. Во время национальных кризисов она идет за тем классом, который не только словом, но и делом внушает ей доверие к себе. Будучи способна на импульсивный подъем, даже на революционное неистовство, мелкая буржуазия лишена выдержки, легко теряет дух при неудаче и от пламенных надежд переходит к разочарованию. Острые и быстрые смены ее настроений и придают такую неустойчивость каждой революционной ситуации. Если пролетарская партия недостаточно решительна, чтобы своевременно превратить ожидания и надежды народных масс в революционное действие, прилив быстро сменяется отливом: промежуточные слои отвращают свои взоры от революции и ищут спасителя в противоположном лагере»³².

«Религиозные философы» могли сближаться с кадетами, с эсерами, они радостно приняли Февральскую революцию именно потому, что она свергла самодержавие, но привела к власти не простой народ, а «солидную буржуазную публику» — Гучковых и Милюковых. А вот Октябрь большинство из них уже не могло ни принять, ни толком осмыслить.

Исключение из их среды составил только Николай Бердяев.

Русская религиозная философия слева направо. Введение.

Русская «религиозная философия» и православная церковь

Русская «религиозная философия» против отечественной культуры

Русская религиозная философия и фашизм. 1.

Русская религиозная философия и фашизм. 2

Русская религиозная философия и фашизм. 3

Русская религиозная философия. А был ли мальчик? (1)

Дмитрий Косяков. 2016-2018 гг.

Примечания