Русская «религиозная философия» против отечественной культуры

Религиозные философы и наследие славянофилов

Третьим усердно насаждаемым мифом является представление о том, что «религиозная философия» является единственно возможным продолжением традиций российской философской мысли, и что большевики со своим «философским пароходом» полностью пресекли традицию отечественной философии и попытались насадить некую искусственную и чуждую российскому народу культуру.

Это неправда. В отечественной культуре существовали две параллельные философские традиции, иногда они соприкасались, но чаще противостояли друг другу, остро полемизировали и нередко прибегали к силе.

Консервативно-охранительная традиция в XIX веке была представлена Хомяковым, Киреевским, Уваровым, Погодиным, Шевыревым, Леонтьевым и прочими «славянофилами» различных мастей и оттенков. «Религиозные философы» утверждали, что развивают идеи этих авторов (хотя в не меньшей степени опирались на немецких реакционных философов).

«Славянофилам» противостояли демократы (называть их «западниками» в корне неверно¹) в лице Герцена, Писарева, Белинского, Чернышевского, Лаврова, Ткачева. Их предшественниками можно назвать декабристов, ещё раньше — Радищева. Это мощная традиция, изобилующая яркими фигурами, оригинальными открытиями. Наследниками этой традиции стали Плеханов, Горький, Ленин, Луначарский и многие-многие другие мыслители революционного лагеря. Победа революции в России была, в том числе и результатом победы этой философской традиции.

Причем первыми прибегли к силе для подавления своих оппонентов отнюдь не демократы, а охранители. Многие литераторы данного направления не только пользовались государственной поддержкой в обмен на «патриотическую» пропаганду, но и, как Булгарин и Греч, как авторы «Московских ведомостей», клеветали, доносили на своих оппонентов. А оппоненты не могли им ответить прямо, поскольку мигом могли быть обвинены в неблагонадёжности со всеми неблагоприятными последствиями.

Отвернувшись от прогресса

Чтобы понять механику появления «религиозной философии» «серебряного века» стоит заглянуть на полвека назад в Западную Европу, поскольку в это время там имел место схожий процесс. Революции 1848 года покончили с революционностью европейской буржуазии и с мелкобуржуазным социализмом. Напуганная буржуазия метнулась в лагерь реакции, стала искать компромисса со своими вчерашними врагами — аристократией, диктатурой, империализмом. Многие мелкобуржуазные идеологи отреклись от идеалов просвещения — свободы, разума, прогресса, равенства.

Перестав быть прогрессивной, буржуазия отказывается видеть в существующем строе противоречия и уродства, и начинает заниматься апологетикой текущего положения дел.

Особенно преуспели в этом немцы, у которых в силу отсталости буржуазии и запоздалости революционного процесса, прогрессивная культура не создала мощной демократической культурной традиции. Немецкие писатели периода реакции ухватились за всё туманное, идеалистическое, что было в философии Гегеля и Фейербаха, чтобы нападать на рационализм, демократизм, революционность. Теперь вчерашние «истинные социалисты», над которыми и до 1848 года заслуженно смеялись Маркс и Энгельс, обратили свою критику капитализма на защиту ещё более реакционного бисмарковского режима. Немецкие философы вроде Шопенгауэра, Вагнера и Ницше провозгласили идею трагической судьбы и героической покорности ей. Эта идея помогала сдаться, склониться перед наступающей реакцией.

Герцен описывал отречение буржуазии от революции следующим образом: «Либералы долго играли, шутили с идеей революции и дошутились до 24 февраля. Народный ураган поставил их на вершину колокольни и указал им, куда они идут и куда ведут других; посмотревши на пропасть, открывшуюся перед их глазами, они побледнели; они увидели, что не только то падает, что они считали за предрассудок, но и всё остальное, что они считали за вечное и истинное; они до того перепугались, что уцепились за падающие стены, а другие остановились кающимися на полдороге и стали клясться всем прохожим, что они этого не хотели. Вот отчего люди, провозглашавшие республику, сделались палачами свободы; вот отчего либеральные имена, звучавшие в ушах наших лет двадцать, являются ретроградными, изменниками, инквизиторами»².

Теперь нетрудно провести параллель с Россией и ещё раз убедиться во вторичности и несамостоятельности «религиозных философов». В первый раз у нас аналогичный процесс имел место после поражения восстания декабристов. Вчерашние фрондёры-славянофилы превратились в охранителей.

Русская интеллигенция и революция

Со временем стала набирать силу новая революционная волна, поднимавшаяся вплоть до 1905 года. Этот длительный период обусловил созревание и расцвет демократической культуры «золотого века».

Культурный подъём был тесно связан с революционным движением, с борьбой за освобождение крестьян, хождением в народ. Многие русские писатели были знакомы с революционерами. В свою очередь, революционные публицисты — Белинский, Добролюбов, Герцен — черпали из их произведений яркие образы и примеры для защиты революционных взглядов.

В статье «Разрушение личности» Горький пишет, что идеология русского интеллигента формировалась в борьбе с помещиками и царской бюрократией и в стремлении приблизиться к народу: «Он видел вокруг себя: правительство, занятое исключительно делом самозащиты, земельное дворянство, экономически и психически разлагавшееся, промышленный класс, который не спешил организовать свои силы, продажное и невежественное чиновничество, духовенство, лишённое влияния, подавленное государством и тоже невежественное.

Естественно, что интеллигент почувствовал себя свежее, моложе, энергичнее всех, залюбовался собою и несколько переоценил свои силы.

Весь этот груз тяжёлых, жадных и ленивых тел лежал на плечах таинственного мужика, который в прошлом выдвигал Разиных и Пугачёвых, недавно выдавил у дворян земельную реформу и с начала века стал развивать в своей среде рационалистические секты»³.

По следам европейской реакции

И только после поражения революции 1905—1907 гг., напуганная одновременно революционным народом и зверствами реакции, российская буржуазия порывает со сложившимися традициями «золотого века» и становится восприимчивой к веяниям европейского декадентского искусства, поскольку оно в готовом виде предлагало пути к примирению с реакцией. «Серебряный век» ковался в России впопыхах, наспех и поэтому был в большей мере инородным, заимствованным явлением.

Как «серебряный век» стал продуктом разрыва, отрицания традиций «золотого века», так и «религиозная философия» конца 90-х годов XIX века и далее была списана у «бездуховного Запада». Например, Семён Франк начинал с критики Маркса с позиции Канта, Канта трактовал с точки зрения Платона, а в конце концов заявил себя последователем средневекового немецкого теолога Николая Кузанского. «Религиозные философы» опирались на Ницше, Канта, Шопенгауэра, Кьеркегора, Фихте, Шеллинга и других европейских, и прежде всего немецких, философов.

Российская буржуазия повторяла исторический и идейный путь западных буржуа, жизнь европейской буржуазии была для российских интеллектуалов заманчивой: те жили комфортнее и чувствовали себя увереннее и свободнее. Российская буржуазия также надеялась устроить свой мещанский рай под крылышком реакции.

Не удивительно, что завершение революционного цикла, связанного с 1917 годом, то есть развал СССР и насаждение капитализма, привели к реанимации идей «религиозных философов» в России: обмещанившейся советской интеллигенции, утратившей всякую связь с революционной традицией, предстояло превратиться в типичных буржуазных интеллектуалов, и она избрала «религиозных философов» в качестве ориентиров, модели для сотрудничества с властью и церковью.

Обслуживание вкусов буржуазии

Теперь стараются не вспоминать, что, вопреки страху перед революцией, ужиться с монархией новоявленным мистикам начала ХХ века было непросто. Краеугольным камнем буржуазной культуры является индивидуализм. Однако пестовать его в царской России было не очень-то удобно. Участие в революционном движении требует чувства товарищества, самоотвержения, сочувствия угнетённым массам; верноподданнический лагерь требует приниженности перед царём и церковью — и то, и другое неприятно буржуа-индивидуалисту.

На восхваление нравов и обслуживание вкусов буржуазии было ориентировано и искусство «серебряного века». Подкрепить это искусство теоретически была призвана «философия символизма».

Мережковский в качестве теоретика искусства получил скандальную известность своими нападками на реалистический метод и символическими трактовками Достоевского, Пушкина, Гончарова и других. Даже либерально-буржуазная публика, на которую и была рассчитана новая философия искусства, символизм, отнеслась к её пророку довольно холодно, хотя поэма Мережковского «Вера», опубликованная в 1890 году, наделала много шума, и пропагандист модернизма Перцов объявил её «далеко превосходящей скучного и устаревшего Пушкина».

Надо сказать, что и Достоевский, с которым Мережковского свёл его влиятельный папаша, не одобрил литературные опыты начинающего символиста. «Слабо… слабо… никуда не годится… чтобы хорошо писать, страдать надо, страдать», — сказал он⁴. Конечно, Мережковскому было тогда 14 лет, но Достоевский показал себя отличным психологом: Мережковский так никогда и не научился любить людей, был равнодушен даже к самым близким. Отсутствие гуманизма, зацикленность на себе и отличала авторов «серебряного века» от великих предшественников.

Отсутствие простоты и «учительская» религиозность

Это не означает, что у лучших представителей «серебряного века», не было произведений, проникнутых гуманизмом (достаточно вспомнить «Старых эстонок» Анненского или «Фабрику» Блока), или что Толстой и Достоевский не впадали в отдельные периоды своего творчества в отчаяние и мистицизм. Но особенностью духа «серебряного века» стало именно преобладание чувства отчуждения, индивидуализма — то в форме иррационального ужаса перед смертью и природой, то в форме крикливого самовосхваления.

Чехов также старался держаться от Мережковского подальше, не одобрял попытки Мережковского трактовать его (Чехова) творчество в символическом духе. Чехова отталкивало от Мережковского отсутствие в последнем простоты и «учительская» религиозность. Именно Чехов воспротивился объединению журналов «Мир искусства» и «Новый путь». «Как бы это я ужился под одной крышей с Д. С. Мережковским, который верует определенно, верует учительски, в то время как я давно растерял свою веру и только с недоумением поглядываю на всякого интеллигентного верующего», — писал он Дягилеву.

Культура «золотого века» при всём её идейном богатстве и философской глубине тяготела к простоте в смысле доступности и ясности изложения, в этом был её принципиальный демократизм. В то время как «серебряный век» и его идеологи уже тяготели к элитарности, к вычурности и изысканности, к усложнённости формы, за которой зачастую скрывалась бедность содержания.

Как писал Брюсов, критикуя современных ему «тайновидцев»: «Я вовсе не прочь читать между строк. Но я требую, чтобы затаенное там действительно стоило того, чтобы его прочесть. Сколько я ни знаю символических произведений, в них “между строк” можно вычитать только такие изречения мудрости, как: “Красота оправдывает все”, “Истина, не оживленная чувством, бессильна”, “Любовь искупает всякий грех и возвращает душе невинность”, “Художнику, унизившему свой Божественный дар ради земных выгод, нет другой надежды, кроме нирваны”, и т.д. и т.д.»⁵.

Русский Эберс

Публиковали Мережковского неохотно, широкого интереса к его писаниям не было. Зарабатывал он в основном переводами европейских и американских писателей, признавал огромное влияние Эдгара По и Шарля Бодлера на своё творчество. Самого Мережковского именовали не иначе как ницшеанцем или «русским Эберсом», но никто не подумал бы назвать его продолжателем отечественных литературных традиций, новым Достоевским или Чеховым (хотя Мережковский не уставал доказывать, что все крупные российские писатели были символистами, как и он сам). Только однажды, да и то иностранный комментатор, обозреватель английской газеты «Daily Telegraph», окрестил Мережковского «достойным наследником Толстого и Достоевского», однако русская критика таким сравнением единодушно возмутилась, да и сам Мережковский открестился от этой похвалы.

В момент, когда на Льва Толстого ополчилась православная церковь, Мережковский, несмотря на своё юношеское увлечение толстовством, присоединился к травле русского классика в прессе⁶. «Следуя за Л. Толстым в его бунте против Церкви, как части всемирной и русской культуры, до конца, русское культурное общество дошло бы неминуемо до отрицания своей собственной русской и культурной сущности; оказалось бы вне России и вне Европы, против русского народа и против европейской культуры; оказалось бы не русским и не культурным, то есть ничем. В толстовском нигилизме вся постпетровская культурная Россия… <думая>, что борется с Церковью, то есть с историей, с народом, за своё спасение, — на самом деле борется… за свою погибель: страшная борьба, похожая на борьбу самоубийцы с тем, кто мешает ему наложить на себя руки», — писал Мережковский в пасквильном докладе «Лев Толстой и Русская Церковь». Оно и понятно: для символиста Мережковского ритуал, внешняя обрядность — это самое главное, единственная святыня, и тот, кто не чтит ритуалов, тот, значит, не верит ни во что, нигилист.

Примерно тогда же вышел и трактат Мережковского «Л. Толстой и Достоевский», в котором Толстой снова поливается грязью за «нигилизм», а Достоевский превозносится за «мистицизм». Надо сказать, что эта оценка примитивизирующая, оглупляющая творчество обоих писателей ожила в наши дни и нередко звучит с университетских кафедр⁷.

Щепки в мутной воде

Не странно ли, что символисты, будучи утончёнными эстетами и поборниками неземной красоты с извращённым удовольствием описывали всё гадкое, болезненное, уродливое: могилы, трупы, умственную и физическую неполноценность, грязь.

«Ян шагал, несмотря на дождь, который забирался к нему за воротник. Он и не заметил, как повернул на Пряжку. Пилили какой-то тес или дрова. Щепки и поленья плавали в мутной, шоколадной воде. По довольно крутым берегам тут росла трава, настоящая августовская трава: мокрая, не пожелтевшая, а изношенная, истертая. Непонятное строение из красного кирпича, длинное, однообразное, с прозрачными аркадами, высилось на противоположной правой стороне. Узкая набережная тянулась. Вдруг за углом она оборвалась, перешла в пустую площадь, и показался дом, мутно-желтый, обнесенный высокими стенами, и все-таки весь видный, точно стоящий на возвышении. Темнели малые пятна решетчатых окон. Бывают дома живые, бывают веселые и грустные. Этот дом был не мрачен и не весел — он был похож на труп. Большой, окоченевший труп с незакрытыми, но невидящими глазами, с серыми тенями и грязными налетами на холодном теле. Ян свернул во двор, где на убогой клумбе вял мокрый пион — и вошел внутрь. Дверь на блоке тяжело стукнула за ним…»⁸

Это отрывок из рассказа Зинаиды Гиппиус «Зеркала», давшего название вышедшему в 1898 году сборнику. В рассказе полным-полно ещё унылых сцен, описаний запустения, разложения, от которых не хочется жить. А в сборнике — полным-полно таких рассказов. И это вполне соответствует концепции символистов о том, что красота находится вне мира, она духовна, потустороння, а мир гадок, мерзок, убог, а значит, жить не стоит труда, и людей жалеть нечего. Лучший подарок для них — смерть.

Разве это соответствует взглядам великих гуманистов — Пушкина, Толстого и даже Достоевского, которому пыталась подражать Гиппиус, подражать неудачно, поскольку главное в Достоевском она проглядела. Человеческая жизнь, жизнь на земле для гениев «золотого века» — безусловная, окончательная ценность, вспомните признание Ивана Карамазова о «клейких, распускающихся весной листочках», которые дороже рая. Ведь это признание самого автора!

Вот почему путь русской интеллигенции, обозначенный писателями «золотого века» органично вел к революционному лагерю. Даже Достоевский, будучи сознательным монархистом и православным мистиком, тем не менее видел, что его излюбленный персонаж Алёша Карамазов непременно станет революционером.

«Метафизические истины» или интересы народа

Сборник «Вехи» был призван засвидетельствовать разрыв с революционными традициями российской интеллигенции. В предисловии говорилось, что статьи писаны «не для того, чтобы с высоты познанной истины доктринёрски судить русскую интеллигенцию, и не с высокомерным презрением к её прошлому», а «с болью за это прошлое и в жгучей тревоге за будущее страны». Но это фразы. На самом деле это именно оплевание революционной (и даже просто демократической) традиции, трусливое отмежевание от побеждённых и стремление отрекомендоваться победителям.

Например, главная идея статьи Бердяева «Философская истина и интеллигентская правда» (первой статьи в сборнике) заключалась в том, что интеллигенция ради служения народу якобы отреклась от служения истине. «Интеллигенцию не интересует вопрос — истинна или ложна, например, теория знания Маха, её интересует, послужит ли она благу и интересам пролетариата; её интересует не то, возможна ли метафизика и существуют ли метафизические истины, а то лишь, не повредит ли метафизика интересам народа, не отвлечёт ли от борьбы с самодержавием и от служения пролетариату». Грубо говоря, авторы «Вех» убеждены: «человек для субботы, а не суббота для человека» — человечество должно быть принесено в жертву неким «высшим ценностям». Писатели «золотого века» с их состраданием к «маленькому человеку», сочувствем к человеку труда считали иначе. Вспомните «Утро помещика» Толстого, «Несжатую полосу» Некрасова, «Как один мужик двух генералов прокормил» Салтыкова-Щедрина и др.

В сущности, как остроумно заметил Горький, антитеза «пролетариат или истина», «человечество или божество», на самом деле, расшифровывается как «рабочие или хозяева». «Решили: с божеством. Наплевать на человечество! С божеством — удобнее, ответственность дальше»⁹.

Бердяев же прямо заявляет, с кем ему по пути: «Нужно, наконец, признать, что “буржуазная” наука и есть именно настоящая, объективная наука, “субъективная” же наука наших народников и “классовая” наука наших марксистов имеют больше общего с особой формой веры, чем с наукой». Хотя впоследствии он и с буржуазией расплевался, заявив в «Философии неравенства», что высший тип человека — это аристократ.

Сергей Булгаков (будущий о.) ту же антитезу зашифровывает так: «героизм и подвижничество». В одноимённой статье он противопоставляет борьбу за социальное переустройство (героизм) нравственному самовоспитанию (подвижничеству), а ещё проще, противопоставляет революционность и реформизм. «Подвижничеством» автор предпочёл заняться в Государственной думе. «Освободительное движение не привело к тем результатам, к которым должно было привести, не внесло примирения, обновления, не привело пока к укреплению государственности (хотя и оставило росток для будущего — Государственную Думу)».

Причём Булгаков порывает не только с российской революционно-демократической традицией, но и с едва оформившейся традицией религиозной философии, выступавшей за «свободу религиозного творчества», то есть косвенно обрушивается на Соловьёва с Бердяевым.

Россию убила литература?

Гершензон при общей невнятности своей «веховской» статьи «Творческое самосознание» произнес в ней историческую фразу: «Нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, — бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной».

Он клеймит интеллигентов за то, что они заботились о других, а не о себе, называет это «развратом», отсутствием любви, веры и даже человечности.

Повторюсь, авторы сборника признавали, что интеллигенция в России началась с усвоения образованным классом социалистических идей, что традиции российской интеллигенции — это революционные традиции. Вот от этих-то традиций и призывали отречься своих читателей авторы «Вех»¹⁰.

Кстати, после возвращения в Россию из «добровольного изгнания» в 1908 году Гиппиус ввязывается в травлю авторов, близких к руководимому Горьким издательству «Знание» и в целом «литературы, ориентирующейся на традиции классического реализма» и развивающей традиции «золотого века»¹¹.

Розанов резко отзывался о Чаадаеве за его «высокомерие несносное для русского» и «отвратительный рот»¹², ругательски ругал русскую классическую литературу, обвиняя её (а не распутинскую клику и деградировавшую аристократию) в развале империи в 1917 году: «Россию убила литература»¹³. Причём своё обвинение он бросает не только писателям-демократам Тургеневу, Горькому, Салтыкову-Щедрину, но и консерваторам Лескову, Гончарову и даже Бунину. «По содержанию литература русская есть такая мерзость, — такая мерзость бесстыдства и наглости, — как ни единая литература»¹⁴. Он обвиняет Фонвизина, Грибоедова, Гоголя, Островского за то, что они вскрывали и высмеивали пороки общества и тем якобы лишили народ гордости. Хотя тут Розанов путается или привирает: народ всю эту литературу не читал, читала интеллигенция. И не столько «оглушительно хохотала», сколько горько плакала над этими пороками. Сами вышеназванные авторы признавались, как горько и обидно им за отечество, за царящие порядки и сложившиеся нравы. Не ради смеха писали они свои произведения, а чтобы поделиться своей болью. Но Розанову до стыда далеко — он ищет, на кого бы возложить вину¹⁵ за произошедшую революцию и собственное покосившееся благополучие.

Современный «культурный чин», член Общественного совета при Минкульте РФ П. Пожигайло приводит похожую цитату из Бердяева: «Салтыков-Щедрин уничтожил власть, Тургенев – дворянство, Островский – семью, а Чехов поставил жирную точку»¹⁶. Характерно, что сегодня знамя борьбы с российской культурой из рук Розановых и Бердяевых перенимают такие мракобесы, как Прожигайло. Прикрываясь защитой отечественной культуры и традиции, они продолжают топтать и отечественную культуру, и традицию. Цитатки из «религиозных философов» им в помощь.

«Отрекшиеся обрекли себя духовной смерти»

Важно отметить, что революция имеет свою давнюю и богатую традицию, уходящую в далёкую древность и включающую все лучшие прогрессивные явления мировой культуры. Поэтому исторический процесс представляет собой не борьбу абстрактных новаторов с традиционалистами, но борьбу двух исторических традиций. Реакционеры всегда стремились зачеркнуть, отбросить достижения революционной традиции, а также исказить, упростить сокровища мировой культуры, чтобы поставить их себе на службу. Поэтому Пушкин для них — просто поэт любви и русского пейзажа, Гоголь только религиозный мистик и националист (то ли украинский, то ли русский), поэтому и «серебряный век» современным реакционерам ближе и понятнее «золотого», хотя даже символистов им приходится делить на овец и козлищ (вроде Брюсова) или лоботомировать, вырезая всё революционное у Бальмонта и Блока или купируя либерализм и антиклерикализм «религиозных философов».

Уже упоминавшийся выше С.Членов (отнюдь не большевик, а политический эмигрант после Октября) следующим образом подвел черту под «религиозными философами» из «Вех»: «Неумолимые выводы <…>, которых сами “Вехи” не поняли, сделала революция. Как только часть интеллигенции отреклась от революции на том основании, что революция совершилась не “comme il faut”, не “в строгих правилах искусства и по преданиям старины”, — отрекшиеся обрекли себя духовной смерти»¹⁷.

Большая часть политических эмигрантов-противников Октябрьской революции, осев в Европе, прониклась западническими настроениями. Политэмигрант, возвращенец и впоследствии жертва сталинских репрессий Александр Бобрищев-Пушкин писал, что российские либералы идеализировали западный политический режим, впоследстии выяснилось, что «западный строй на самом деле так же мало основан на свободе, как на христианстве Византийская империя», но эмигранты продолжали идеализировать его ради борьбы против большевиков.

В противовес российским либералам большевики оказались защитниками русской культуры, потеснив декадентов, они возродили традиции «золотого века» русской литературы, которые защищал Горький, и традиции русской демократической мысли, которые защищал Ленин¹⁸. Благодаря предпринятым усилиям по ликвидации безграмотности лучшие произведения российского искусства стали доступны миллионам граждан Советской России.

Русская религиозная философия слева направо. Введение.

Русская «религиозная философия» и революция

Русская «религиозная философия» и православная церковь

Русская религиозная философия и фашизм. 1.

Русская религиозная философия и фашизм. 2

Русская религиозная философия и фашизм. 3

Русская религиозная философия. А был ли мальчик? (1)

Русская религиозная философия. А был ли мальчик? (2)

 

Дмитрий Косяков. 2016-2018 гг.

Примечания