«Смерть автора» и её автор. Часть 2

Античная трагедия и абстрактный читатель

В заключении своего эссе, уже окончательно похоронив автора, Барт переходит к возвеличиванию и утверждению фигуры читателя. Но делает это со свойственной ему непоследовательностью и логической неряшливостью. Прежде всего он приводит в качестве примера античную трагедию: «Текст ее соткан из двузначных слов, которые каждое из действующих лиц понимает односторонне (в этом постоянном недоразумении и заключается «трагическое»); однако есть и некто, слышащий каждое слово во всей его двойственности, слышащий как бы даже глухоту действующих лиц, что говорят перед ним; этот «некто» — читатель (или, в данном случае, слушатель)».

Но, позвольте, а кто заложил эти двузначные слова в текст трагедии и намеренно заставил героев понимать эти слова по-разному, как не писатель? Писатель использует приём недоразумения, недопонимания между героями, а читатель (если он достаточно умён) воспринимает авторский замысел. Каким образом античная трагедия в данном случае подпирает концепцию «смерти автора», остаётся неясным.

Барт же этого не замечает и продолжает петь хвалу читателю. «Читатель — это то пространство, где запечатлеваются все до единой цитаты, из которых слагается письмо; текст обретает единство не в происхождении своем, а в предназначении, только предназначение это не личный адрес; читатель — это человек без истории, без биографии, без психологии, он всего лишь некто, сводящий воедино все те штрихи, что образуют письменный текст. Смехотворны поэтому попытки осуждать новейшее письмо во имя некоего гуманизма, лицемерно выставляющего себя поборником прав человека».

И снова у Барта получается чепуха. Почему это читатель — «человек без истории, без биографии, без психологии»? Вообще-то авторы издревле ориентировались на конкретных читателей и чётко себе их представляли. Любовная лирика вообще в подавляющем большинстве случаев пишется для конкретных лиц, средневековые оды посвящались государям, и без представления о конкретных адресатах некоторых произведений понимание этих произведений будет неполным.

Всякий писатель, всякий трибун ориентируется на конкретную публику. Барт же, напротив, ругая «некий гуманизм», стремится читателей обезличить. Свергнув автора, он пытается посадить на его место какого-то абстрактного и обезличенного читателя. Однако читатель это не абстракция, а всегда конкретный человек, и именно в соответствии со своей историей, биографией и психологией читатель и понимает текст.

Барт преодолевает отчуждение

Барт не диалектик, и потому кидается из крайности в крайность: от капитализма к архаике, от выпячивания личности автора к её «убийству».

Почему же откровенно беспомощное, на каждом шагу противоречащее само себе эссе Барта всё-таки стало заметным событием в интеллектуальной жизни Запада? Очевидно, оно отзывалось на некую важную потребность, удовлетворяло некий интеллектуальный и духовный запрос, решало какую-то насущную задачу. И нам стоит выяснить, откуда исходил этот запрос и что это была за задача.

Барт грозится своим «убийством автора» преодолеть капитализм и отчуждение. Как уже говорилось, для него концепция авторства «получила наибольшее признание в позитивизме, который подытоживал и доводил до конца идеологию капитализма». Однако на самом деле именно бартовская идея устранения «Автора-бога» и замены его богом-читателем, который может вчитывать в текст любые смыслы, соответствовала потребности в коммерциализации литературы.

Капитал в ХХ веке уперся в границы восточного блока и принялся осваивать новые сферы внутри капиталистических стран. Формировались новые индустрии и рынки: индустрия порнографии, индустрия туризма, индустрия искусства. Именно в шестидесятые-семидесятые годы на Западе стремительно развивается масскульт, а искусство окончательно превращается в товар и подчиняется законам индустрии.

Пушкин писал в XIX веке: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Так вот в ХХ веке вдохновение становится излишним: оно заменяется пиаром. Любую бездарную мазню можно с успехом продавать, если её хорошенько распиарить, любая попсовая песенка становится хитом, если её достаточное количество раз прокрутить по радио. Ту же самую операцию нужно было проделать и с литературой: лишить литературу объективных критериев художественности, отбить у публики чувство вкуса — тогда книга превратится в обычный товар.

Кстати, такой подход, установка на «свободу» интерпретаций, открывал путь и к профанации искуствоведения и критики. Современное искусствоведение превратилось в безответственную болтовню, выдумывание и притягивание интерпретаций и концепций к тем самым бессодержательным творениям-пустышкам. Критик превратился в менеджера по продажам, рекламщика, расхваливающего товар, но делающего это с умным видом знатока и со всякими мудрёными терминами. Интерпретация подбирается в соответствии с интересами целевой аудитории и может меняться хоть по сто раз на дню.

Как Барт дураков отменил

Конечно, Барт сознательно не преследовал таких целей, но его эссе объективно облегчало превращение литературного произведения в товар. Классическая концепция предполагала, что художественное произведение содержит в себе некую идею, некий призыв, и читатель после восприятия произведения обязан к этому посылу как-то отнестись — опровергнуть или согласиться. А уж если согласился, то может быть и поступить соответствующим образом. Грубо говоря, если плакал над «Му-му», то не смей унижать собственных крепостных.

Если же идея произведения до читателя не дошла и влияния на него не оказала, тут одно из двух — либо читатель дурак, либо писатель бездарь.

Все эти моменты (мысли, убеждения, нравственный долг) для рынка — лишние. Потребитель ничего не должен производителю, кроме денег. А уж как он распоряжается товаром — его личное дело. Раз читатель купил книгу, то дальше ему никто не указ — он может и вовсе её не читать, а дверь ею подпирать. И уж тем более читатель-потребитель имеет право видеть в книге любой смысл, какой ему заблагорассудится. «Свобода читателя» обернулась его свободой от мозгов.

То же самое и с писателем: чтобы успешнее продаваться, он и вправду обязан «умереть» в качестве автора. Он должен написать нечто такое, что понравилось бы максимальному числу читателей, допускало бы максимальное число трактовок. А значит, произведение и впрямь не должно содержать внятных мыслей и уж тем более нравственных призывов.

Идеи Барта таили в себе оправдание бесталанности и продажности для писателей и интеллектуальной лени для читателей. Это и был «дух свободы», который ощутили первые читатели эссе. Западные интеллектуалы уже изрядно утомились ролью бунтарей и критиков системы, им хотелось бунтовать и критиковать с высоких университетских кафедр и из уютных чиновных кресел.

Куда метили «бунтари»

На каких постулатах строилось здание Структурализма? Само это направление довольно пёстрое, неоднородное и, как ни парадоксально, бесструктурное. Но всё-таки некоторые объединяющие принципы таких разных писателей, как Фуко, Деррида, Барт, Леви-Стросс и Лакан мы можем выделить:

1. Решительный разрыв с предшествующей интеллектуальной традицией. Хотя, порывая со вчерашними авторитетами они могли обращаться к авторитетам «позавчерашним», таким как Кант или немецкие идеалисты.

2. Отказ от «исторического и темпорального измерений». Объекты они рассматривают вне их исторического развития и постоянно происходящих изменений. Это прямой отказ от диалектики.

3. «Атака на реализм», «смерть субъекта». Зачатки этих концепций мы отлично видим в эссе Барта. Только Барт хоронил автора, а его последователи уже похоронили «познающего субъекта». Мир непосредственно не познаваем, поскольку между ним и субъектом стоит структура. Субъект не может изменить мир по той же причине. Творит не субъект, а заложенная в его подсознании структура.

4. Соответственно, изучать нужно не мир и не историю, а заложенные в подсознании структуры.

5. Всякий продукт культуры расщепляется на «означаемое» и «означающее» (де Соссюр). Причём «означаемое» (смысл) отбрасывается, а «означающее» (знак) получает приоритет.

6. Новое знание нужно не добывать из совокупности фактов, а «производить» (Альтюссер, Леви-Стросс) — отсюда установка на сознательное выдумывание «концептов».

Бунтарство многих «теоретиков» 60-х годов на деле оказалось бунтарством интеллектуалов нижнего и среднего звена, почувствовавших отсутствие карьерных перспектив и негодовавших на своих начальников (так это вышло и со многими советскими диссидентами). Надо сказать, что начальники (руководители вузов, признанные журнальные авторитеты) и правда зачастую были не семи пядей во лбу и были достойны критики. Но, критикуя их, многие «бунтари» метили на их место.

Бунт шестидесятых во многом направлялся задыхавшимися на средних этажах системы интеллектуалами, в поддержку которых выступали студенты. Как показало время, система сумела вовремя перевооружиться и принять интеллектуалов-бунтарей на тёплые местечки, а студентам подбросить побольше секса, масскульта и «креатива».

Сегодня постулаты Барта, казавшиеся кому-то смелыми и новаторскими в семидесятые сделались, с одной стороны, научными «истинами», провозглашаемыми престарелыми преподавателями, а с другой стороны, утвердились на уровне обыденного сознания.

Мёртвые и мертвецы

Идеи Барта и его единомышленников живут сегодня в мещанских максимах вроде «каждый видит [произведение] по-своему» и «каждый найдёт [в произведении] что-то для себя». При этом предполагается, что именно в «хорошем» и «глубоком» произведении проще всего найти разнообразные смыслы и понять его по-своему, то есть гениальное произведение — то, которое нравится максимальному числу людей (т. е. лучше продаётся).

Однако на самом деле выходит наоборот: проще всего увидеть «что-то своё» в самом пустом и бессодержательном произведении. Не нужно ничего создавать, чтобы заставить каждого увидеть «что-то своё» — достаточно просто поставить зеркало.

Максимальному же числу людей понравится отнюдь не гениальное и глубокое произведение: глубина и гениальность будут понятны и доступны далеко не всем, они требуют соответствующего уровня и от читателей. Самыми «успешными» в рыночном смысле будут самые посредственные произведения с самыми заурядными и банальными мыслями. Вот только увидят в них посредственности не «разное», а одно и то же, поскольку у посредственностей одинаковое нутро и одинаковые мозги.

Заставляли ли вас в школе писать сочинение «Мой Пушкин»? Вот вам пример потребительско-мещанского отношения к гению. Каждый хочет (точнее, нас учили) иметь своего персонального Пушкина. Отвечу словами Александра Сергеевича: «Врёте, подлецы»! Пушкин ничей — только свой собственный, и принимать его придётся целиком, а не рвать на кусочки, как штаны поп-звезды семидесятых.

Теперь процесс можно считать завершённым и самовоспроизводящимся: авторы в массе своей и правда мертвы. Впрочем, и читатели тоже. Similis simili.

Язык uber alles

Упомянутое выше «обожествление» языка и иных «структур», превращение их в некую самостоятельную сущность и первичную действительность имело ещё одно крайне важное последствие, сослужившее службу тому, с чем Барт вроде как боролся (буржуазным отношениям). Барт и иже с ним утверждают, что язык сам по себе «творит» некие смыслы помимо воли говорящего. То есть, какие бы идеи ни вкладывал автор в текст, язык будет говорить вместо него, пока сам автор не поймёт сущность языка, не услышит, что «говорит его язык».

Впоследствии Барт приходит к тому, что язык является орудием власти и ключевым инструментом социализации.

Это означает, что речи самого радикального революционера-агитатора, трактаты самого мудрого марксиста-теоретика остаются глубоко буржуазными, поскольку глубоко буржуазен сам язык. Стало быть писателям нужно заниматься не разработкой теории, не агитацией, а перестройкой языка. Как только язык будет перестроен, тогда и все отношения сразу встанут на свои места. А, читатель, соответственно, должен зорко бдить и читать тексты не ради содержащихся в них идей, а ради поиска в них признаков неправильного «буржуазного» языка.

И это относится не только к языку слов, но и к языку жестов, языку искусства, языку этикета, языку моды: моде посвящена отдельная работа Барта («Система моды»), написанная в том же году 1967 году, сходные мысли звучат в более ранних статьях Барта, собранных в сборнике «Мифологии» (1957). Жиль Делёз в своей программной статье «По каким критериям узнают структурализм?» писал: «В действительности существуют только языковые структуры, будь то эзотерический язык или даже не­вербальный»¹.

По этому пути и пошёл западный левый мейнстрим. Левые стали заниматься борьбой за язык, оставив всё остальное — улицы, заводы, власть, оружие — в руках буржуазии. Интеллектуалы стали заниматься изобретением политкорректного языка: феминистки выдумали слово «авторка», следят за тем, чтобы в английском языке после каждого «man» стояло «or a woman»; в США запретили «слово на букву Н» и придумали слово «афроамериканец» и т. д. и т. п.

Левые интеллектуалы на Западе последние десятилетия занимались тем, что изобретали политкорректный язык, а активисты теперь занимаются тем, что следят за соблюдением этих норм политкорректности.

Я ни в коем случае не утверждаю, что Барт изначально преследовал цели служения рынку, когда писал своё эссе. Возможно, некоторые его идеи оказались плодотворны в плане дальнейшего развития мета-языков, например, языков компьютерного программирования. Но заодно он оказался достаточно удобной фигурой, чтобы оправдать все вышеописанные безобразия. Кого-то из философов оказалось труднее притянуть к идеологии обновлённого капитализма (таких постарались забыть), а вот Барта оказалось легко и приятно использовать. Его канонизировали.

Дмитрий Косяков. Апрель-май, 2019

«Смерть автора» и её автор. Часть 1

Примечания