Новому директору музея Курскому сверху посоветовали на всякий случай совместить «большое событие» с музейной ночью — срочно мобилизовать культурные силы города, если нужно, привлечь столичных знаменитостей, чтобы отвлечь внимание от «красных залов».
До беспокойной даты оставались считанные дни, а главные помощники Курского, как назло, как сквозь землю провалились. Но помощь высших сил в лице Десницкого, Волочёвой и Грачёвой оказалась важнее: всё удалось провернуть в срок. Поэтому на явившихся в назначенный день посетителей была обрушена вся мощь современного искусства.
Дизайнеры постарались на славу, нагородив повсюду картонных и пластиковых конструкций, так что весь музей пропитался запахом «Момента». По картонным лабиринтам прохаживались покрытые краской обнаженные девушки из модельного агентства. Количество подвешенных к потолку табуреток возросло до невообразимых размеров. Поэты и продавцы-зазывалы надрывали глотки, перекрикивая друг друга, театральные кружки выступали буквально впритирку, так что актёры путали сцены, и маньяки вторгались в постельные сцены, а комики нарушали суицидальную тоску. Повсюду мигали плазменные экраны и проекторы с нарезкой рекламных роликов и голивудских фильмов.
На музейную ночь удалось привлечь сразу две столичные знаменитости — из Москвы и из Питера. Правда, оба художника, московский протестный акционист Болотов и эпатажный питерский перформансист Никон, независимо друг от друга задумали одно и то же — раздеться и скакать голыми, но их развели по разным этажам.
С «Красными залами» же поступили так: со всех сторон обложили их музыкальными площадками, чтобы звуком максимально помешать «событию». А высокую дверь загромоздили инсталляцией под названием «Чпок» (тоже из табуреток). Автор инсталляции, студент местного худучилища, накатал длиннющее объяснение философской концепции своего творения, но для него не нашлось места, да оно организаторов не интересовало — суть творения была в том, чтобы скрыть от взоров публики вход в «Красные залы».
Ещё до начала всего мероприятия Курскому удалось-таки встретиться с Апрельским и его помощниками. Молодого директора великодушно пустили в залы. Он не увидел внутри ничего подозрительного, разве что отсутствовали (были временно возвращены в хранение) более современные экспонаты, вроде картонок с пиксельным Лениным, изображенным в духе допотопных компьютерных игр или заляпанную краской копию ленинского бюста с зажигающимися глазами.
Других приготовлений заметно не было. Апрельский (Димочка впервые увидел его) встретил нового директора, вальяжно устроившись на музейном диванчике под картиной «Смерть Ленина» и погрывая тростью. На этот раз он был во всём чёрном: в чёрном костюме, чёрных ботинках, под расстёгнутым пиджаком — чёрная жилетка. Лишь рубашка была белой, да на чёрном галстуке проступали неясные алые узоры. Волосы он распустил по плечам и, похоже, вообще имел перед «событием» приподнятое настроение.
Тем не менее он не встал и не предложил Курскому сесть. На банкетках у большой электрической карты гражданской войны сидели Дохлый с Грибоедовым и тихонько настраивали гитары, у них в ногах, положив морду на лапы, дремал огромный чёрный вислоухий пёс неопределённой масти. Когда Курский и Апрельский начали разговор, Дохлый и Грибоедов перестали тенькать. Пёс приоткрыл глаза, но раздумал просыпаться.
Пресс-секретарским чутьём Димочка понял, что сейчас лучше говорить прямо (высшему начальству эту беседу потом можно будет представить как угодно):
— О Ленине рассказывать будете?
— Если вы не против. Если есть музей Ленина, то о чём же ещё тут рассказывать? — улыбнулся Апрельский.
— Ведь вы из Праги. Что же, в России вас больше ничего не интересует? Почему не Достоевский, не Гоголь, не Пушкин, наконец? — на самом деле любимыми писателями Курского были Ильин и Мережковский, но он не был уверен, что заграничный гость слыхал эти имена.
— Да, всё это прекрасные иллюстрации. Но, по-моему, Ленин замечательный тип русского человека.
— Что же в Ульянове-Бланке русского?
— Хотя бы та самая широкая русская натура, о которой так любят рассуждать сегодня. В Ленине прекрасно отразились ее самые характерные черты.
— Вы имеете в виду хулиганство и самонадеянность?
— Нет, я имею в виду выносливость, большой запас свежих сил и… — он прищёлкнул пальцами, подбирая слово, — отзывчивость. Да, отзывчивость.
— Это организатор «красного террора»-то отзывчивый человек?
— Насилие побеждается насилием. Этого даже ваш Ильин не отрицал. Но отзывчивость, если я правильно понимаю смысл этого слова, это не просто жалостливость, а умение видеть то, что происходит вокруг, видеть во всей сложности и многообразии, уметь слышать, вслушиваться в голоса разных людей, уметь понимать, о чём говорят эти голоса и уметь давать людям то, чего они просят. Ведь в семнадцатом году в России не было нехватки в пламенных ораторах, но большинство из них говорили не о том, что хотели услышать люди. А чего же хотели люди? — Апрельский стал загибать пальцы. — Крестьяне хотели землю. И Ленин сказал: «Землю — крестьянам!» Рабочие хотели достойных условий труда и прекращения саботажа со стороны фабрикантов. И Ленин сказал: «Фабрики — рабочим!» Солдаты хотели прекращения бессмысленной войны. И Ленин сказал: «Мир немедленно!» Он просто услышал и откликнулся. Вот и всё.
— Вы приехали к нам агитировать?
— Я просто отвечаю на ваш вопрос, — Апрельский был в отличном состоянии духа, похоже, его забавляло дразнить молодого директора.
— Что вы будете делать на мероприятии?
— Как это у вас говорится, «людей посмотреть, себя показать». Но главным образом, посмотреть, конечно. А на меня что смотреть? Я уже старый. А теперь, если вы не против, мне надо собраться с мыслями.
Это было сказано с вежливой улыбкой, но повелительно, и Курский, почти против собственной воли, подчинился, хотя в последний момент у него мелькнуло желание спросить, не знает ли Апрельский, куда пропали Михалыч и Безденежных…
Однако надо было начинать. Начинать всем.
Помещения музея стали наполняться людьми. На музыкальной площадке, ближайшей ко входу в «Красные залы». Уже шевелила обнажёнными плечиками под минусовку какая-то ротастая девушка. Она пела что-то про любовь и про веру в чудо. Её слушали лишь несколько подростков, притопывая в такт, во время музыкального проигрыша она попробовала устроить тряску задом и даже сорвала аплодисменты.
Однако вторую песню ей исполнить не привелось: на сцену запрыгнул Дохлый в кожаной куртке, своих огромных очках и с полуаккустической гитарой, обклеенной разноцветными наклеечками. «Исчезни», — рыкнул он певице, и та испарилась, удивлённо хлопая ресничками.
Завладев сценой, ветеран рок-движения сел на непонятно откуда взявшуюся табуретку, ударил по струнам и завёл нечто протяжное, уставившись в точку над головами блуждающей публики. Причём гитара его торопилась, захлёбывалась, а голос, наоборот, плыл медленно, как река. Он пел что-то о сибирской природе, оживляя, одухотворяя её, перемешивая осеннее небо с запахом лесов, от этой песни становилось легко и зябко у тех, кто расслышал и застыл у площадки.
Песня всё текла, и словно изморозью оседала на стенах, хотя в городе уже давно было тепло, запах клея от инсталляций словно бы выветрился, уступив место горной свежести. Песня закончиласть, несколько слушателей всё ещё стояли, замороженные, а Дохлый тенькал нижней струной… Потом, заиграл что-то вроде цыганочки, подёргивая струны, и манерно, растягивая слова, окая, и прогованивая «э» вместо «е» запел:
На песке и на морозе
Речка-водочка бежит.
Так что вышло: «На пескэ и на мОрОзэ…» Потом вдруг взрыкнул и с подвыванием продолжил:
ы-А на каждой на берёзе
Да повешенный висит.
На барабанах позади Дохлого вдруг оказался Грибоедов. Он изо всех сил ударил по тарелкам, а Дохлый издал отчаянный рёв, так что оцепеневшие у сцены и даже проходящие мимо вздрогнули.
Хо-ло-пуп!
Прорычал Дохлый по слогам, и каждый слог сопровождался барабанным грохотом и хрипом обретшей дисторшн гитары.
Холопуп-холопуп,
Чёрная смо-ро-дина!
Холопуп-холопуп.
Здравствуй, моя родина!
Никто не понял, что он имел в виду, но слущатели ощутили мощный призыв, прилив мятежного духа. Дохлый повторил припев про «холопуп», разгоняясь, его песня обретала ритм. И он вопил в микрофон всё неистовее, оживляя и будоража толпу.
Кто крутой, тот с пистолетом,
А кто умный, тот с дырой.
Один месяц длится лето
И одиннадцать запой.
Отсидел господь на зоне
И порвал себе трусы,
Два медведя на газоне
Обожрались колбасы.
Холопуп-холопуп,
Чёрная смо-ро-дина!
Холопуп-холопуп.
Здравствуй, моя родина!
Грибоедов молотил в барабаны, Дохлый бренчал по струнам, словно хотел отрезать себе пальцы.
Кто вприсядку, кто в оглядку,
Кто не пойман, тот не вор.
Днём с огнём играли в прятки —
Напоролись на топор.
Колокольными хуями
В протокольное ебло.
Говнюками, пиздюками,
Как мне с вами повезло.
В этих бессмысленных словах не было стеба, прорвавшаяся матерщина прозвучала лишь как последний рубеж искренности, упирающейся в пределы словесных возможностей. Всё это раскрепощало, присоединяло, спрессовывало людей в нечто единое с музыкантами и друг с другом. Вокруг сцены образовалась свалка прыгающих и толкающихся людей, которая в итоге обрушила загораживавшую проход табуреточную конструкцию, хотя автор уже собрался было начать презентацию своего творения и рассказать о его глубинном эстетическом смысле. Звук барабанов внезапно утих сменился грохотом прыгающих по ступенькам табуреток.
Запыхавшаяся публика успокоилась и удивлённо воззрилась на учиненный разгром. Но прежде, чем в них пробудилось желание снять разломанный арт-объект на телефоны, врата «красных залов распахнулись» и в проёме появился чёрный пёс, встал на задние лапы, превратился в кролика и провозгласил человеческим голосом: «Большое событие начинается!» И все устремились внутрь.
Там в одном из залов между двумя стеклянными витринами со стереоскопическими голограммами предметов, принадлежавших Ленину, уже стояли ряды стульев. Все они были обращены к белой статуе вождя мирового пролетариата. Возле статуи находилась стойка с микрофоном, словно это гипсовая статуя и собиралась выступать. Гипсовый Ильич независимо держал руки в карманах и отвернулся от публики.
Несмотря на то, что за пределами «красных залов» продолжались концерты поп-музыки и рэп-батлы, здесь царила торжественная мавзолейная тишина. А тут еще и погасли основные огни и остались лишь две большие лампы возле статуи, да их отблески, заблудившиеся в стекле витрин и позолоте рам вокруг чёрных неузнаваемых портретов.
Не то чтобы начало затянулось, но декан местного филфака Дмитрий Спиридонович Лаптев, толстый лысый человек с благородной сединой в ухоженной бороде и большим сладострастным ртом, чего-то не выдержал, вскочил и обратился к публике:
— И очень хорошо, что сегодня все вы, молодые люди, — аудитория отнюдь не состояла из одних молодых людей, но, видимо, сказалась преподавательская привычка, — получите опровержение и ниспровержение коммунистической идеи. Я сам, пользуясь случаем, хочу полностью отречься от всего, что я писал в молодости, покаяться за работы, созданные в советское время. По указке свыше я обманывал студентов, искажал истинный смысл произведений русской литературы, замалчивал её колоссальное религиозное содержание. Но с тех пор я перековался, и говорю и пишу одну лишь святую правду.
Те, кто бывал на его лекциях, знали, что он и правда каждую свою речь сводил к одному из двух — к религии, или к поношению коммунистов. И на экзаменах пятёрки ставил только тем, кто умел свести ответ к этим двум темам. Собравшиеся отнеслись к реплике Лаптева с равнодушием, и декан, выкрикнув напоследок «Стыжусь! Приспосабливался! Но больше — никогда!» утихомирился и сел.
Когда все снова в ожидании уставились на микрофонную стойку, оказалось, что возлее неё появилось кресло. Из-за статуи вышел Апрельский и, проигнорировав микрофон, уселся в кресло. По обе стороны от него оказались Иван Дохлый и пёс Петербург. Один юноша кивнул соседу на рокера и шепнул: «Класс! Песни здорово поёт».
Между тем Апрельский обратился к Дохлому, причем его голос и безо всякого искуственного усиления внушительно пророкотал над аудиторией:
— Скажите, дорогой Иван, ведь россияне сильно поменялись, с тех пор как сделались россиянами?
— Мне трудно судить, комисаж,- прохрипел Дохлый сорванным голосом.
-Ну, как же, я заметил много нового. Центр города вечером смотрится как-то иначе.
— Они просто фонарики цветные на старые здания повесили. Это сейчас модно — подсветка.
— Вот как? Изобретательно! — Апрельский картинно воздел брови. — Опять же трамваи, это так так экологично.
— Тут ошибочка. Последнюю линию они свернули несколько лет назад.
— Но ведь я же видел рельсы.
— Рельсы остались, да.
— Но что-то новое должно же у них быть! Ведь они вырвались из ужасного тоталитарного прошлого. Неужели только затем, чтобы повесить фонарики на домах и мостах?
— Теперь у нас есть свобода! — выпалил с места Лаптев. От волнения у него даже зелёный галстук с белыми прожилками вывалился наружу.
— Свобода от трамваев? — тут же отозвался Апрельский. В зале послышались смешки.
— А также от производства, от библиотек, от парков, театров, детских садов, больниц, от пенсии, от работы, — стал перечислять Дохлый.
— Зато теперь мы можем говорить всё, что хотим! — не унимался Лаптев, который привык быть в центре внимания.
— Вы имете в виду, что можете говорить про религию? — проговорил Апрельский, разглядывая свой перстень. — А могут ли ваши студенты выбирать, что им слушать?
В задних рядах послышались перешёптывания. Уши Лаптева стали пунцовыми, лицо пошло пятнами. Между тем Иностранный гость продолжил:
— И выбираете ли вы, чего вам хотеть? Мне кажется, принцип маркетинга враждебен данному виду свободы. Если отнять у человека свободу хотеть, то во всем остальном его можно оставить в покое и предоставить ему широкий выбор удовлетворения запрограммированных желаний.
Апрельский окинул пронизывающим взглядом аудиторию и сказал:
— Знаю-знаю. Вы скажете мне про интернет, про айфоны и компьютерные игры. Но, во-первых, когда ваши родители отреклись от коммунистической идеи, всего этого попросту не существовало, оно возникло несколько лет спустя, так что прямой связи между вашим отречением и получением всех этих бирюлек нет. А во-вторых, всё это производится в других странах. А какие новые возможности получили вы? Качать нефть и запускать ракеты можно было и в Советском Союзе, и даже более эффективно. Вот главный вопрос: чем вы и ваша страна стали лучше с тех пор? Я не спрашиваю, кто и сколько нагрёб в девяностые, я спрашиваю, что ставит вас и вашу страну выше? Что уберегает вас от чувства глубокого и несмываемого позора? Это и предстоит выяснить.
Чёрный пёс одобрительно гавкнул.
— Поэтому прежде, чем мы перейдем к «коммунистической идее в действии», то есть к демонстрации ее сильных сторон, мы продемонстрируем главную слабость текущей социально-экономической модели. Я думаю, что среди присутствующих нет горячих сторонников учения Маркса и принципов рабочего интернационала — хоть первого, хоть седьмого?
Апрельский окинул аудиторию пронизывающим взглядом, но поскольку никто ничего не понял и все молчали, профессор продолжил.
— Мы начнем наше небольшое собрание с того, с чего и должна начинаться настоящая сходка — с пения «Интернационала». Караоке готово?
Дохлый кивнул и запустил видеопроектор. Белый квадрат с первой строчкой «Вставай, проклятьем заклеймённый» загорелся на потолке над головами публики.
— Вы будете петь этот гимн стоя, держа кверху правый кулак.
Аудитория стала недовольно перешептываться: «Подавляют личность…» «Чихал я на их гимны…» «Хрентернационал…»
А Лаптев побагровел уже целиком и был готов к очередному гордому заявлению. Как вдруг у него в штанах забибикало. Преподаватель вытащил из кармана мобильник и стал читать сообщение. А Апрельский продолжил:
— Сейчас вам всем на телефоны придут уведомления о перечислении средств. Если вы согласны с тем, что там написано, то прошу присоединяться к нашему скромному тоталитарному хору. Но если я сочту, что кто-то поёт без души, то средства будут отозваны.
По залу разнеслась какофония сигналов о доставке сообщений, и все поспешно полезли себе в штаны и стали читать.
На бряканье сигналов, которые шли из аудитории, стены музея ответили тревожным и торжественным симфоническим аккордом. «ТАДАМ!» — грозно предупредили стены, и и граждане свободной капиталистической России повскакивали с мест и подняли вверх кулаки.
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов.
Кипит наш разум возмущённый
И в смертный бой вести готов.
Они пропели песню до последнего куплета, и к концу исполнения на глазах у многих были слёзы.
— Как видим, идеи коммунистического интернациоанал ещё не вполне остыли в сердцах россиян, — едва утихла музыка, констатировал Дохлый.
— Так за деньги ещё не то споёшь, — поспешил вставить Лаптев, который пел вместе со всеми.
— Что ж поделать, если никаких иных дорог в ваши сердца не осталось, — развёл руками рокер. — Но спешу вас уверить, вам заплатили меньше всех.
— Как? — выдохнул обиженный декан. — Неужели остальные получили больше трёх тысяч?!
Тут зал взорвался дружным хохотом. Все смеялись над незадачливым филологом:
— Дёшево продался!
— Идейный!
Суразов вскочил и, перекрывая смех лекторским голосом, прокричал:
— Это как раз при социализме всем правят деньги, потому, что социалисты верят только в материальное, потому что они не верят в бога!
— В бога верят невежи, — вставил аз-за спины Лаптева Дохлый.
— Невежи? — Лаптев увидел, что с ним, наконец, стали спорить и принял насмешливый вид, как обычно со своими студентами. — Да я книг прочитал столько, сколько вам, молодой человек, и не снилось.
— И всё о религии?
— Конечно! Чтобы уверенно говорить о боге…
— Нужно ознакомиться и с научным пониманием мироустройства. Если одни поповские книжечки читать, то, конечно, свято уверуешь, но только знание это будет, в лучшем случае, полузнайством. Так и в плоскую землю поверить можно, если ничего позже пятнадцатого века не читать.
— Так его! — раздались юные голоса из задних рядов. — Небось и учебник за шестой класс по физике не одолеет.
— Что, даже не пробовали научпоп читать какой-нибудь о происхождении вселенной? — Дохлый посмотрел на Лаптева, как на ленивого школьника, и тот мгновенно поменял тон:
— Зачем же мне читать всю эту астрофизику, если она не говорит с моим сердцем? Что отзовётся в моей душе на все эти холодные формулы? — сказал, как пропел. Таким тоном Лаптев говорил на культурных мероприятиях в епархии, куда его часто приглашали.
— Вот он уже и заговорил про сердце, а ум оставил в сторонке, — раздался внушительный голос из-за спин Лаптева и Дохлого, и все снова обратили внимание на Апрельского. Профессор поднялся из кресла и вышел вперёд.
— Сейчас мне хочется говорить не о боге, а о других вещах, — проговорил он, вертя перстень на пальце. — Мне хочется говорить о детях. И немного о юношестве, — Апрельский обвёл взглядом аудиторию. — Этот поборник христианских ценностей склонял к соитию своих студенток, запугивая их оценками. И добивался успеха в девяностые и начале нулевых. Но после десятого года он решил переключиться на детей из вашей воскресной школы. Ведь, кажется, у вас недавно прошёл суд над священником, уличённом в педофилии. Вот вместе с ним данный господин (а его фамилия Лаптев, да будет вам известно) и собирался проворачивать свои грязные делишки. Да тут суд подоспел. Лаптев прошёл по нему свидетелем, самого его и других возможных фигурантов дела трогать не стали, ибо ниточки могли потянуться и выше.
Лаптев метнулся к выходу, но на пути у него оказался чёрный пёс. Шерсть на звере поднялась дыбом, он стал страшен. Декан филфака заметался по залу и тем самым окончательно себя выдал.
— Так вот сегодня я предлагаю вам свершить суд, — провозгласил Апрельский притихшему залу. Он положил руку на плечо Лаптеву, и тот обмяк, утих и сел на пол.
— Вам много говорили о гражданском обществе, может быть, и вы сами говорили что-то о нём. А как насчёт того, чтобы, наконец, стать им? Я предлагаю вам решить судьбу этого человека, который издевался над юными девушками, и едва не дотянулся до ваших детей. Эй, что скажете, россияне?
— Под суд его отдать! Пусть там разбираются, — раздались несмелые голоса.
— Под суд? — задумчиво проговорил Апрельский. — А кто готов пойти туда? Кто выступит в качестве свидетеля? Вы? Или вы?
Профессор порыскал глазами по толпу, но все отводили взгляды.
— Я понимаю, никто не хочет связываться с нынешним судом. Войдёшь туда свидетелем, а выйдешь в наручниках. Так очень часто бывает. У суда своя правда — не та, что у людей. И ведь я уже говорил, Лаптева там трогать не станут.
Обвиняемый снизу вверх глянул на Апрельского и невольная ухмылка тронула его сочные губы, а глаза его собрались в хитрые щёлочки.
— Поэтому я и предлагаю вам себя вместо суда. Я человек иностранный, мне ничего не грозит. Вы долго молчали. Боялись полиции, боялись начальства. Здесь бояться ничего не надо. Ну!
Но зал молчал и даже не снимал на телефоны — лишь ёрзал на сиденьях, которые вдруг показались жутко неудобными. Пауза затянулась. И тогда Апрельский гневно произнёс:
— Вы совсем другие люди. Лишь пара десятков лет исковеркала вас до неузнаваемости. Я смотрю, теперь к квартирному вопросу добавился ещё миллион вопросов и вопросиков. И каждый из них пригибал вас ниже. Сначала я думал, что вы жертвы, потом я решил, что вы трусы, потом увидел, что вы равнодушные, а теперь понял, что вы — соучастники… Петербург! — скомандовал он.
И тут же пёс кинулся на Лаптева, словно огромная чёрная волосатая рука схватила декана за горло — это была морда собаки. Челюсти щелкнули, и голова Лаптева покатилась по полу. Дохлый и пёс поддержали тело с двух сторон, чтобы оно не упало.
— Я облегчаю вам задачу! Приговор уже приведён в исполнение, вам остаётся только согласиться или не согласиться с ним, — сказал профессор.
Апрельский повёл по толпе толпе испытующим взглядом.
— Не надо было убивать! — раздались сердобольные женские голоса.
— Мы против! Мы против! — подхватили мужские.
— Ладно, чёрт с вами. Иван, оживи его, — Апрельский махнул рукой и растворился в воздухе.
Пёс подбежал к голове, схватил её и подтащил к Дохлому, но тот выглядел растерянным.
— Я своё средство потратил, — проговорил он.
Пёс посмотрел на товарища, вопросительно склонив морду набок.
— Что делать? Будем импровизировать! — решил рокер и достал откуда-то другую голову, как вы догадываетесь, принадлежавшую продюсеру Никите Котову. Дохлый приставил её к телу Лаптева, и она мгновенно приросла и разлепила веки.
— Кто я? Кто я? — проговорила она невнятно, словно жевала пластилин.
Но тут произошло нечто не менее невероятное: пёс бросил голову декана Лаптева и произнёс человеческим голосом:
— А с этой что будем делать? — голос у пса был хрипучий, но не такой низкий, как у рок-ветерана.
— Придумаем что-нибудь.
Музыкант поднял лишнюю голову, взял двумя руками, и произнёс:
— Когда вы рассказывали своим студентам о голоде в Поволжье, как бог покарал русских крестьян за то, что они «продались большевикам», вы облизывались от удовольствия. Вы озлобленный и подлый человек. Как хорошо, что вы при этом ещё и ничтожный человек. Вы ничего не могли и уже не сможете. Дай вам хоть толику власти, вы бы причинили массу страданий. Может, вы и не были достойны казни, но хуже от вашей смерти точно никому не станет.
И тут с головы разом облезла кожа и прочее, так что взорам публики предстал чистенький, словно пластмассовый, череп. Дохлый подошёл к стенду «Жертвы ГУЛАГА» и возложил череп под портрет Сталина.
Никто и не заметил, как голова Котова вместе с новым телом (или тело Лаптева вмсетсе с новой головой) выползли на четвереньках из зала. Там тело встретил Курский.
— Простите, кто вы? — спросил директор.
— Это я у вас хочу спросить! — замогильным голосом сказало тело.
— Вы очень похожи на режиссёра Никиту Котова, — проговорил Димочка и чуть не добавил «покойного».
— Вот и оставьте меня в покое! — сказал Котов, толкнул Курского непослушными руками и стал осторожно спускаться по лестнице. Тело, ещё вчера достаточно молодое и бодрое, теперь было расплывшимся и старым. Как это произошло? Котов сам не понимал. Минуту назад он был молод и знаменит, окружён влиятельными людьми, видел перед собой блестящие перспективы… Он отыскал зеркало и ужаснулся: из-за стекла на него смотрел старик с зелёным лицом, которое он едва узнал.
Между тем зрители в «Красных залах» не скучали: удивительная парочка, рокер и пёс, показывали настоящие чудеса возможностей будущего. Они исчезали и появлялись на глазах у восхищённой публики, взлетали под потолок. Дохлый раздвоил свои конечности и сделался четырёхруким, потом так же легко вернулся в обычный вид. А пёс перекувырнулся через голову и превратился в человека, небритого, взъерошенного, в треснувших очках, джинсах и чёрной рубашке. Зал ахнул.
— Я вам тоже спою! — объявил бывший пёс.
В руках у него оказался баян. Он развернул меха и попробовал клавиши.
— Раз уж мы говорим сегодня о светлом будущем человечества, то, мне кажется, эта песня тут отлично подойдёт.
Баян в его руках задышал и запел совершенно особенным торжественным звуком, более напоминающим орган. Обстановка стала торжественной и возвышенной. Глубокие вздохи баяна дополнялись перекличкой высоких нот, но в целом музыка катилась вперёд тяжело и плавно. Тот, кого именовали Петербургом, запел отчаянно, задушевно:
Кто из нас на свободе мы спорить не станем:
Это не выяснить нам.
Мы руки друг другу сквозь прутья протянем,
И я тебе что-то отдам.
Маленькую икону и перо белой птицы –
Они тебе напомнят, что скоро случится
День чистых зеркал.
День…
День чистых зеркал.
Я узнал,
Что у бесконечности есть лицо,
У истины – имя.
В конце концов,
Нас ждут там даже такими.
Даже такими…
Непостижимо…
А пока мы не видели чистого света –
Молимся на источник ультрафиолета,
Прикрываем срам томами Кастанеды.
Они ведь все размышляли об этом.
И каждый из них,
В тайне от остальных
Звал:
«Кто Ты? Где Ты?»
Просто для него ещё не настал
День чистых зеркал.
К баяну подключились стремительные барабаны и губная гармошка, и вся мелодия резко рванулась вперёд, подхватила слушателей. Причём в этот момент бывший пёс оказался уже не в рубашке, а в ветровке поверх футболки и аккуратно причёсанным.
— Не удержался-таки, приплёл иконы, — проговорил Дохлый товарищу, когда песня была закончена.
— Я так чувствую. И им через это было бы понятнее, — парировал тот.
— Чушь собачья! — пробормотал себе в бороду рокер, а Петербург обратился к девушке, сидящей в первом ряду:
— Вот у вас, например, с чем ассоциируется коммунизм?
Девушка, не задумываясь, выпалила:
— С одинаковыми людьми в одинаковых серых пальто!
Сама девушка была одета в джинсы, кеды и розовую китайскую кофточку мешком, а на голове имела волосяную бобышку.
— Вы про этих? — спросил Дохлый, и над головами зрителей зажглось изображение шеренги сиудентов в форменных шинелях и фуражках. К шеренге приблизился человек в эполетах, и студенты одинаковым отточенным жестом левой руки сняли с головы фуражки. Один из них, кажется, сделал это правой рукой. Персонаж в эполетах приблизился и принялся на него кричать.
— Нет, — сказала девушка. — Это какие-то старинные.
— Тогда, может, про этих?
Картинка на экране сменилась. Зрителям предстал поток идущих людей в чёрных костюмах и котелках с портфелями в руках. Все они были одинаково выбриты, даже будто бы имели одинаковую комплекцию и походку — все шли в одном направлении, видимо, на работу. Потом угол зрения чуть сместился, стала видна перспектива, и в небе нарисовался силуэт Биг Бена.
— Ой, это, кажется, в Англии, — догадалась девушка.
— Снова незадача, — усмехнулся Дохлый. — Но раз уж речь пошла о моде, то мы предлагаем вам еще один любопытный аттракцион. Мы тоже открываем дамский магазин. Не французских вечерних платьев, конечно. Мы-то понимаем, что для высокой моды нужно вести соответствующий образ жизни — рестораны, приёмы и прочая ерунда. Поэтому мы предлагаем вам такую одежду, в которой можно ездить в автобусе, гулять, встречаться с друзьями. Вы, кажется говорили про пальто? — снова обратился он к девушке в розовом.
Та кивнула. И тут с двух сторон на сценическое пространство надвинулись две двухъярусные вешалки с разноцветными дамскими пальто. О, каких тут только не было! И морковные, и изумрудные, и сочно-бежевые с переливом в чёрный и тёмно-синие в красную клетку. Да, клетка присутствовала разннобразнейшая… А воротники, а отвороты? Широкие, угловато-независимые, или округлённые, с невинно-белой оторочкой.
При вешалках явилась и эффектная рыжая красавица с балетным изгибом шеи и демоническим блеском светло-карих глаз. Несмотря на цвет волос, чем-то она напоминала соблазнительницу из «Бриллиантовой руки».
— Дорогие мои, — произнесла она, приятным низким голосом, — какие пальто вы видали в своих картонных торговых центрах? Серые, чёрные да коричневенькие? Поверьте, таких вы не найдёте даже в своём интернете. Потому что, чтобы что-то найти, надо это себе вообразить, а такие цвета безнадёжно затерялись где-то в ваших детских снах. Посмотрите, какие цвета и запомните их, потому что больше вы их нигде не увидите — ни в магазинах, ни в журналах, ни на киноэкранах. Разве что вас занесёт на закрытый показ старых фильмов. Посмотрите на фасон. Но главное — материал! Это вам не в пластмассу на вате заворачиваться.
— Просим-просим! В качестве гуманитарной помощи жертвам капитализма одеваем и обуваем совершенно бесплатно, — подхватили Дохлый и Петербург, подхватили девочку в джинсиках (впрочем, там все были в джинсиках) под руки и проводили до шторки, где ею занялась «соблазнительница».
— Просим! — бывший пёс сделал широкий жест.
Но публика почему-то не спешила.
Граждан XXI века не пришлось уговаривать — никаких угрызений или стеснения никто не испытывал, они бы мигом растоптали друг друга и расхватали восхитительные пальтишки, если бы не страх перед чародеями, которые только что у них на глазах оторвали одному крикуну голову. Но в воздухе явно запахло американсокй «чёрной пятницей».
Вдруг сзади послышался голос молодого человека:
— Пустите! Я тоже буду это носить!
Дохлый, Петербург и рыжая девушка сделали шаг назад и растаяли. И толпу прорвало. Нет, она не ринулась, а медленно потекла к стойкам с одеждой, стеснённая общей давкой, люди цеплялись друг за друга, спотыкались об стулья, падали, создавая вокруг себя завихрения людей, но толпа-таки докатилась до стендов и стала всасывать в себя одежду. Какое-то время пальтишки вертелись на поверхности, хватаемые множеством рук, а потом тонули в гуще людей.
А трое спутников Апрельского взирали на всё это, стоя у противоположной стены в дальнем конце зала. Они не могли не отметить, что некоторые люди, в основном, старшие, всё-таки остались на своих местах и не участвовали в общей давке.
— Может, что-то в них всё-таки сохранилось? — спросил Петербург.
— Эти просто трусят, — откликнулась «соблазнительница».
— Пусть так. Хоть какой-то тормоз, — сказал Дохлый. — Пойдём что ли.
Троица повернулась к выходу самым обычным образом, но у двери их поджидала мадам Дроздова.
— Так это и есть ваша «коммунистическая идея в действии»? Сперва все поют «Интернационал», а в конце — дерутся за модные шмотки? Это и есть «её ниспровержение»?
— Аналогия забавная. Но аналогии хороши на проповеди в церкви, — ответил ей Дохлый. — Люди пели ради денег, и сейчас дерутся от жадности. Коммунистическая идея не может быть ниспровержена прежде, чем сама ниспровергнет всё. Такова логика вещей.
А татарин Петербург подскочил к Грачёвой, взял её под руку и проговорил с обворожительной хрипотцой:
— А что касается лично вас, дражайшая Паулина Сергеевна, то хочу вам раскрыть маленькую тайну. Ваш инструктор по вождению тоже был верующий и любил повторять: «Господи, неужели все эти идиоты получат права?»
Грачёва рассерженно отпихнула противного субъекта и поспешила вон из музея. Нервые её были на пределе, после сегодняшнего сумасшедшего дня.
А в подвале музея в баре Gin House сидело странное существо с жирным телом старика и головой молодого человека, в свете зелёных фонариков похожее на мертвеца, рыдало над стаканом с водкой и повторяло: «Отойдите от меня, я согрешил! Отойдите все от меня, я согрешил!»
Играло что-то тоскливое, блюзовое, непривычное, но почему-то музыка не раздражала. Голова устала. Руки устали держать тяжёлую голову. Так не хотелось думать, что произошло, откуда деньги в его кармане. Хотелось только напиваться. И если бы кто угодно, хоть вся армия и флот захотели отнять у него очередной стакан, он бы дрался, как лев. И победил.
Немного людей. Полумрак. Пальцы сжимаются, тянут за волосы. Но он пьян и ничего не хочет делать, только накачиваться алкоголем. В голове обрывки слов. С кем это он говорил сейчас? Глубокая складка между бровей. Пальцы сжимаются… Кто здесь? Кто… Нельзя понять. Столько много всего в жизни. Иногда даже нельзя понять, кто ты сам. «Кто-нибудь, налейте ещё!»
К моменту, когда Котов был выдворен наружу, мерседес Грачёвой уже лежал в кювете за городом, а её голова торчала из пробоины в лобовом стекле: заместительница министра не любила пристёгиваться…
Дмитрий Косяков, 2018.
Мастер и Маргарита XXI. Гл. 1. Как здорово заводить новых знакомых.
Мастер и Маргарита XXI. Гл. 2. Шимон и Шауль
Мастер и Маргарита XXI. Гл. 3. Пластилин
Мастер и Маргарита XXI. Гл. 4. В Салоне ВХУТЕМАС
Мастер и Маргарита XXI. Гл. 5. Забанен и заблокирован
Мастер и Маргарита XXI. Гл. 6. Красные залы.
Мастер и Маргарита XXI. Гл. 7. Преображение блогера в журналиста
Мастер и Маргарита XXI. Гл. 8. Дохлый и Грибоедов
Мастер и Маргарита XXI. Гл. 9. Ниточки обрываются
Мастер и Маргарита XXI. Гл. 10. Антон становится героем чёрно-белого фильма
Мастер и Маргарита XXI. Гл. 12. Смерть героя
Мастер и Маргарита XXI. Гл. 13. Димочку и Митю принимают в партию
Мастер и Маргарита XXI. Гл. 14. Сухая река
Что случилось ... 