— Ну, вот видишь, еду, — сказал Аркаша просто чтобы хоть чем-то успокоить отца и завершить нудный давно уже надоевший разговор.
— Так теперь поздно уже! Впрочем, ладно… — сказал так, словно рукой махнул, мол, чёрт с тобой, живи, как знаешь. Дальше ехали молча.
Дача бабки и деда располагалась аккурат посередине между двумя станциями электрички. Дед всё время сетовал, что приходится одинаково долго топать от любой из остановок, даже собирался писать письмо мэру с предложением сделать ещё одну станцию между этими двумя, но так ничего и не отправил — то ли застеснялся, то ли не совладал со стилем.
На веранде домика горел свет, дед встретил их на крыльце. Аркаша обратил внимание, что на столике лежит большая тетрадь, исписанная до половины.
— Что пишешь?
— Так, ничего, — ответил дед и закрыл тетрадь.
Аркашу уложили наверху. Он долго не мог уснуть: ему казалось, что это не листья шумят за окном, а дед шуршит своей тетрадкой. И Аркаша всё ломал голову, о чём он там пишет.
***
Глухая сибирская провинция. Посёлок Усть-Кут. К берегу реки Лены пристала баржа и ссадила на берег пару арестантов. Сойдя на берег, они превратились из арестантов в ссыльных. Здесь двоим изгнанникам, двоим молодожёнам предстояло жить долгие годы. Они потащили узлы к самой крайней избёнке.
Познакомились с хозяевами, с сожалением отметив следы беспробудного пьянства на их лицах.
Тёмная и грязная изба не вызывала особенного воодушевления. Девушка рвалась взяться за уборку, но юноша потянул её из дома осматривать окрестности.
— Это всё потом, Саша! — сказал он. — Пойдём поглядим места.
Сибирская глушь — их новый дом. Здесь речушка Кута впадает в Лену. Правда само место слияния было не слишком живописным — пологие берега, никаких бурно встречающихся потоков — зато на горизонте притягивали взор вздыбившиеся покрытые лесом холмы. Как здесь должно быть хорошо летом! Сейчас же вступала в свои права осень, что невольно нагоняло тоску, делало эти места неласковыми.
По возвращении встретили местного старосту, который зашёл «отдать почтение» и полюбопытствовать о прибывших. Пригласили его заглянуть вечером, что он и сделал.
Юноша не удержался и буквально с первых слов поинтересовался, далече ли до ближайших городов. Старик спрятал усмешку в усы:
— Та, почитай, до Иркутска с тысящк вёрст будет по нашим-то дорогам. Да и до Красноярска столько же с прибавкою.
Это дороги, вечно разбитые распутицей, а зимой заносимые снегом, юноша и его спутница уже успели оценить. Ссыльный решил быть сдержаннее, вспомнил собственное детство в деревне и тамошних обывателей, хитроватых, настороженных, вечно себе на уме.
На выручку ему пришла супруга. Она завела разговор о местах да о погоде. Староста с удовольствием рассказал о том, что их посёлок — одно из первых поселений в этих местах, что поначалу тут был острог, а потом уж выросло поселение в пятьсот душ, что зима у них холодная, скоро все дороги снегом позаметёт и избы понакроет, зато лето будет жаркое, что град, будь он неладен, часто побивает посевы осенью и даже в конце лета. А места тут красивые: холмы, леса, всякий зверь водится — лучше и не сыщешь.
Юноша решил исправить свою начальную оплошность и сказал:
— Ну, раз так, поживём тут!
Староста только поклонился, прощаясь, а сам усмехнулся в бороду: «Поживёшь, барин. Куда ж ты денешься? И не такие тут усмирялись».
Хотя некоторые говорят, что сердце России находится в глубинке, всё-таки её судьба вершится в столице, в больших городах, и не может не рваться туда, на запад, молодой, мятежный, ищущий дух.
Правда, сейчас особое время. Лучшие умы, самые светлые души удаляются из столиц. Удаляются не по своей воле. А тут, в Усть-Куте, старинное место ссылки. На здешнем солеваренном заводе трудились ещё пленные поляки, участники Январского восстания.
Они быстро разыскали одного из таких — доживавшего свой век старика Яна Ковальского. Он уже давно привык, что его именуют Иваном. Знакомство стало встречей двух различных эпох: романтической эпохи шестидесятых и нового наступающего века. Они протянули друг другу руки, как братья, но с трудом могли понять друг друга: старик был погружён в воспоминания прежних битв, рассуждал о прошлом «великой Польши», а юноша думал о рабочих кружках, даже среди крестьян ему было тоскливо.
Ковальский рассказал, что русские колонисты появились в этих местах ещё в начале семнадцатого века, поначалу казаки поставили тут зимовье, а потом и Усть-Кутский острог. Стало быть, произошло это в первой половине того же века. За казаками вскоре подтянулись и купцы. История сохранила имя первого из них — Ерофея Хабарова. Именно он первый устроил тут солеварню, а впридачу к нему пашню на берегу Лены.
На солеварном заводе и приходилось трудиться ссыльным полякам, героям и жертвам отчаянного и поспешного восстания. Хозяева морили «подлых полячишек» нещадно, так что большинство из них гибли рано. Поляков ненавидели, как чужаков, пришлых, но и к местным тут относились не лучше. Эвенков нещадно обирали, обманывали, спаивали. Но занимались этим, в основном, хозяева и власть. И мало было утехи русским от того, что их гнули и морили чуть поменьше.
Ковальский был исполнен горечи и обиды.
— Возьмём для примера почту, — говорил он. — Казаки завели здесь ямскую гоньбу, связали эти глухие места с большим миром. Прогресс?
— Прогресс, — согласился юноша, ожидая возражений старика.
— Но это сообщение лишь позволило быстрее и больше собирать податей, пристальнее следить за исполнением повинностей. Вот тебе и прогресс! Выходит, что для местных жителей старина выглядит лучше, а новое несёт им только утеснение. Вот, почему они вздыхают по старине.
— Ничего! — ответил молодой революционер старому. — Вот свалим мы царя, тогда суда и телеграф проведём, только будет он служить не для угнетения, а для культурного подъёма.
Старик невольно улыбнулся, но подумал примерно то же, что и староста. А вслух сказал:
— Кута по-местному означает болото.
Юноша потом неоднократно ходил гулять и охотиться по окрестностям посёлка и навидался местных красот. Он оглядывал окрестности с крутых скалистых берегов, видел, как тени облаков ползут по позолоченным осенью лесам, как закатные лучи играют на речной зыби. Ландшафт здесь умел быть разным: неровным, вздыбленным, непредсказуемым и уныло-плоским. Природа взывала к человеку: «Вот настоящая свобода! Прими меня и растворись во мне! Что эти далёкие человеческие бури!»
Но каждый раз, возвращаясь из своих скитаний, он возвращался мыслями к мрачному настоящему и загадочному будущему русского народа, всех народов России, всего человечества и садился за чтение и писание.
Ссылка для многих стала не только университетом, но и суровым испытанием, проверкой. И разве сам он ждал чего-то другого, когда вступил в «Южно-русский союз рабочих», а потом и стал одним из его руководителей? Впрочем, он уже испытан многими и многими месяцами тюрьмы, и они не сломили и не согнули его. Даже в тюрьме он пользовался любой возможностью чтобы читать книги и излагать на бумаге свои мысли. Записи у него отобрали, но сохранилось главное — жажда мыслить и формирующийся литературный стиль.
Чем же после всего грозит ему ссылка? Изоляцией? Несвободой? Он прошёл одиночное заключение. Голодом и бытовыми трудностями? Он не боится труда, и кроме того с ним теперь Александра, такая же заключенная, ссыльная, товарищ по несчастью и борьбе. Они обвенчались в заключении и теперь будут преодолевать ссылку вместе. Он влюблён, как только может быть влюблён юноша, едва вырвавшийся из тюремных стен, и он уважает свою молодую супругу, они больше, чем влюблённые — они соратники по борьбе. Возможно, в их соединении был элемент здравого расчёта: в маленькую деревушку двух товарищей не отправят, а вот для супругов, пожалуй, сделают исключение, ведь чиновники так уважают церковные таинства. И всё же их расчёт гораздо возвышеннее и духовнее мещанской корысти, направляющей иные браки, подсчитывающей размеры состояний и приданого, сличающей социальные статусы и даже внешнюю красоту исчисляющей в звонкой монете, подменяющей духовную близость близостью двух бездуший. И, наконец, разве Александра не хороша собой? Небольшая, изящно сложенная, с правильными чертами лица, большим чувственным ртом, высоким лбом, может быть, чуть нависающим над глазами, отчего они смотрят словно бы из тени. Но особенно хорошо это лицо, когда Александра увлечена спором, когда говорит и думает о том, что её волнует. Тогда каждая чёрточка светится, с лица слетает усталость, которую так старается привить обывателям российское правосудие. Оно жаждет растоптать, стереть человека, сделать его тупым и равнодушным.
С наиболее слабыми это удаётся, люди начинают пить, замыкаться в кругу обыденных, животных проблем. Иные не сдаются, но и не выдерживают — сводят счёты с жизнью.
Белое безмолвие укрыло весь мир, белое безмолвие сыпалось с небес и выходило вместе с дыханием. Ладони снега были готовы в любой момент собрать в горсть чёрные избёнки, в которых ютились люди. И всё-таки огонь его сердца был сильнее. Юноша вошёл в избу, которую они недавно заняли. Обстановка была скудна: лавка, стол, печь, кой-какая посуда. Его взгляд задержался на единственных предметах его любви, источниках силы и бодрости: жене с десятимесячной дочкой и двух стопках книг.
— Значит, решил? — спросила Александра.
— Да, буду писать.
— В счетоводы больше не собираешься? Смотри, Энгельс этим не брезговал, — ее губы трогает улыбка.
— После месяца работы у Черных, у этого торгового феодала? — он невольно передергивает плечами. — И кроме того, Саша, больше никого подходящего в округе нет: этот паук всё прибрал к рукам, а с ним мы уже рассорились из-за этой истории с краской.
— Подумаешь, один раз ошибся в цифрах.
— В их мире ошибок не прощают. Хотя сам Черных, я ведь говорил тебе, даже не умеет своего имени написать, ставит крестик в бумагах. Нет, с миром капитала у нас война. Поверь, в журналистике и сумею заявить о себе и обеспечу нас всем необходимым. Буду писать, — ещё раз твёрдо повторил он.
— В «Восточное обозрение»?
— Ну, это для начала. Туда можно отправлять политические заметки и рецензии. Но надо осмотреться, должны быть ещё какие-нибудь газетёнки.
— «Восточное обозрение» — наиболее культурная газета. Там публиковались и Брешковская, и Зайчневский с Коваликом. Вряд ли другим газетам понадобятся статьи на философские и социальные темы.
— Зайчневский? А что он там публиковал? Начну с обозрения, конечно. А затем будем штурмовать другие. Всем ведь нужны фельетоны, информация с мест. Почему бы жителям городов не поинтересоваться, как живут обитатели кормящих их деревень? Разве наш Усть-Кут не типичен? Взять хотя бы высокую смертность детей и подростков.
Он заметил, как Александра невольно прижала к себе дитя.
— Не горюй, Саша, не пропадём. А там, глядишь, нам позволят-таки перебраться на юг, поближе к нашим, товарищи поддержат, да и поле работы там пошире. Кстати, прошлой ночью я уже набросал кое-что.
— А псевдоним выбрал? — снова улыбнулась Александра. — Фауст, Август…
— А ведь верно, — и он зашагал по комнате, глядя то в пол, то в потолок.
Наконец, взгляд его упал на словарь итальянского языка. Он подошёл к столу и наугад развернул книгу:
— Antidoto… Антидото… Нет, пусть будет Антид Ото.
— Лекарство?
— Скорее, противоядие. Будем лечить ссыльную братию от яда анархизма, либерализма и пережитков народничества.
Дальше у молодожёнов завязался долгий разговор на тему господствующих направлений общественной мысли, пока ребёнок не проснулся и не напомнил о себе. И почему это дети просыпаются с плачем? Разве им снится что-то дурное? Тогда они занялись бытом. Новоявленный Антид Ото отправился за водой.
Он ещё раз окинул взглядом свою типичную сибирскую деревню — горстку убогих лачуг, в которой читать-то умеют единицы — а между тем его обуревали широкие литературные замыслы…
***
Утром, когда Аркаша спустился с верхней комнатки, на веранде была бабушка. Она готовила еду — нарезала овощи. Сразу принялась выспрашивать про работу, и внук вынужден был сознаться, что всё бросает и уезжает в Петербург.
— Ну, что ж, — рассудила бабушка, — поезжай. Звони оттуда, рассказывай, как и что.
— Хорошо.
— И в церковь ходить не забывай, — назидательно сказала она. Бабушка принимала большое участие в жизни ближайшей церкви, не пропускала воскресные и праздничные богослужения. Аркаша вспомнил, как однажды случайно проходил мимо этого храма и заглянул внутрь. Там шла литургия, какой-то особенный её момент, требовавший, чтобы все стояли на коленях. Вход находился не напротив алтаря, и все прихожане и прихожанки стояли к юноше боком. В одной из них он узнал бабушку. Бабушка заметила его и строго посмотрела из-под платка, подумав, наверное, что внук пришёл отвлекать её от молитв.
Вот и сейчас она говорила строго и серьёзно:
— Хоть и далеко едешь, через всю страну, а в церковь ходи. Церкви и там есть, всё-таки Россия. Страна наша без христианства не держится, и вера христова без России не стоит.
В такие минуты Аркаша, хоть и считал себя православным, чувствовал хулиганское настроение: хотелось острить, дерзить, спорить. Но он знал, что в разговоре с бабушкой свои мысли надо выражать очень коротко: больше двух-трёх фраз подряд она выслушивать не станет.
— Не потому ли произошло разделение церквей, что разные государства захотели присвоить Христа себе?
— Как раз наоборот это произошло. Это они сами от бога истинного отвернулись, только церковь православная в России веру сохранила.
— Уж очень соблазнительно в политических целях объявлять всех иностранцев нехристями. Тем более тогда непонятно, кого проповедует православная церковь, не то бога, не то нашего президента.
То ли бабушка не расслышала его слов, то ли не нашлась, что ответить. Она махнула рукой с ножом в сторону огорода и сказала, что дед там, и неплохо бы внуку пойти и пообщаться с ним.
Аркаша вышел на крыльцо. Весь участок был занят грядками. Дедушка больше любил деревья и мечтал о саде, а бабушка больше любила огород, и она была главней. Единственные два небольших деревца, ранетки, росли за домом. И дедушка как раз снимал с них урожай. Они поздоровались, и Аркаша стал помогать. Ему хотелось поговорить с дедом, но он не знал, о чём. Дедушка всегда был молчалив и обычно не начинал разговаривать первым, в кругу семьи его реплики сразу прерывали его жена или дочь (аркашина тетя) чем-нибудь пренебрежительным в духе: «Ага, щас» или «Ну, конечно». Пожалуй, по-настоящему Аркаша общался с дедушкой только в раннем детстве, когда дед учил его играть в шахматы. А в остальном… Аркаша знал, что дедушка раньше работал водителем электровоза, и теперь ещё подрабатывает сторожем, что у него есть гараж, в котором он хранит какой-то хлам, и иногда что-то там перетаскивает. Да, ещё, кажется, он играл на балалайке. Эта музыка пробивалась к Аркаше откуда-то из глубины памяти, из самого детства. Сейчас дома у бабушки с дедушкой балалайки нет. Может, она хранится в гараже?
Хотя он почти ничего не знал про деда, Аркашу тянуло к нему, казалось, что дедушке есть что сказать ему.
— Привет, — сказал он и пожал сухую дедушкину руку.
— Привет, — ответил дед и придвинул ведро, чтобы внуку было удобнее.
Какое-то время работали молча.
— А что это ты писал, когда мы приехали? — спросил Аркаша.
— Да так, — ответил дедушка и только несколько ранеток спустя спросил. — Скажи, Аркадий, вот ты же пишешь что-то, сочиняешь? (дедушка произнёс «сочиня-ашь» — так говорили в его родных местах)
Внук смущённо кивнул. Если бы дедушка попросил что-нибудь ему прочитать, то что бы предъявил ему Аркаша? «Я был белою ленточкой»? …Или дедушка бы понял?
— Но ведь для того, чтобы рассказывать другим, учить их жизни, надо самому в ней много повидать, узнать её хорошенько.
— Ты прав, конечно, но я ведь пишу для таких же, как я, для молодёжи своего поколения, у которой похожий опыт. Что-то я всё-таки повидал и пережил, этим и делюсь.
— Ну, да… ну, да… — проговорил дедушка и снова замолчал, а потом проговорил. — А ты читал классиков?
— Конечно! В университете мы всех проходили.
— Ну, проходить это одно… Вот у Толстого хорошо написано.
Аркаша пошарил в памяти: а что он читал у Толстого? Нет, ничего не читал, побрезговал. Ведь Толстого отлучили от церкви, да и, говорят, с женой у него были нелады. А на экзамен они тогда Кириллу Мефодиевичу всей группой преподнесли какой-то редкий кофе, так что четверки он всем поставил без экзамена, и отвечать остались одни отличники.
— А бывает у тебя так, что берёшь перо, да призадумаешься (призадума-ашься): как об этом писать, да и стоит ли? Зачем ворошить старые обиды?
Взял ведро и понёс в дом. Больше Аркаше и не удалось поговорить с ним. За столом ораторствовала бабушка, старая комсомолка. Кажется, аркашин папа как-то сказал про неё, что она и в церковь верит, как в комсомол семидесятых. Аркаша не любил всё коммунистическое скопом и не интересовался, чем комсомол семидесятых отличался от комсомола каких-нибудь других лет.
А во второй половине дня они с отцом уехали.
***
Время до часа икс пронеслось быстро и суматошно, и вот уже Аркаша стоит вместе с Милой на перроне возле гостеприимно открытой двери вагона, а против них стоит небольшая горстка провожающих. И тут Аркаша понял, что эти люди и есть то единственное, с чем ему жалко прощаться. Пришли Настя, которую он чуть не поманил с собой, новый знакомый и пока неразгаданный Павел, поверившая в аркашин талант готесса Маша, и даже тот самый удивлённо-восторженный парнишка из зрительного зала, пришёл злобный-съедобный Саня. Пришёл и отец, и на этот раз его лицо было каким-то особенным, смягчившимся.
Сонечка, Жанна и Джон не пришли, и это было как три выстрела в спину. Он невольно до последнего искал их глазами в вокзальной толчее. С другой стороны, если бы они пришли, прощание ведь было бы тяжелее. А так, они оттолкнули его, и он оттолкнул мысли о них, как отталкиваются веслом от берега.
Саня и Маша разыграли прямо на перроне небольшую шутливую сценку, пародию на аркашин спектакль. Настя подарила напоследок Аркаше перевязанную белой ленточкой коробку, в которой не оказалось ничего. Снова двусмысленный подарок, который можно истолковать, как угодно.
Проводник поторопил, все засуетились, и Аркаша впервые, смущённо и торопливо, обнял отца, не глядя пожал протянутые руки и помог Миле войти в вагон. Всё поплыло, побежало, отдалилось, отделенное грязным стеклом, стало чужим, мертвенно-бледным, как на старой фотографии.
Прощай, огромный, загромождённый автомобилями город, город магазинов, прощай неразделённая любовь, прощай равнодушие! Здравствуй, прекрасное далёко, где люди живут в дворцах и говорят только о высокой философии и классической литературе, где, наверняка, никто и слыхом не слыхивал о попсе и шансоне, где добродушные и мудрые рок-звёзды поют в каждом подъезде и зазывают прохожих к себе на чай, где ходят призраки Достоевского и Блока, где нет бизнеса, и, может быть, есть сам господь бог.
Мила села рядом и положила голову ему на плечо.
Дмитрий Косяков. 2016-2017 гг.
Что случилось ... 