Потом Аркаша решительно встал и пошёл своей дорогой. Мила встретила его одетой в его рубашку, которую он оставил у неё в прошлый раз.
До отъезда и до премьеры спектакля оставались считанные дни, но ещё раньше состоялась запланированная дискуссия в Доме творчества. Саня Самоваров постарался на славу — актовый зальчик оказался забит молодёжью. Ради самопиара Пердяй был способен на многое. Среди аудитории преобладали неформалы — готы, эмо, панки — правда попадались и молодые люди, музыкальные предпочтения которых было трудно определить по внешнему виду. Готы были одеты богаче и выглядели утончённее и ухоженнее, чем панки. Они следили за своими волосами, щеголяли чёрными нарядами и металлическими украшениями, которые было не так легко достать. Весь стиль панков заключался в поношенной одежде и плохо вымытых волосах.
Аркаша вспомнил, как он встречался с одной готессой по имени Маша. Её мама была преуспевающим юристом, квартирка у них была обставлена недурно, но… Богатая обстановка сковывала и подавляла его: всё это было ему чужое, и он начинал стесняться за свой рюкзачок, свои ботинки. Пару раз они целовались на кладбище, но и среди могил он чувствовал себя так же неуютно, как в сытой квартире. А когда настал классический момент, и девочка раскапризничалась и перестала отвечать на звонки, он махнул рукой, ведь всё равно в его сердце жила Сонечка.
Пока Аркаша предавался воспоминаниям, Самоваров уже начал ораторствовать. В принципе, говорил он то же самое, что и в день митинга — что запрет субкультур уничтожает свободу молодёжи, что чиновникам надо дать отпор, и что нужно собирать подписи. Панки одобрительно гудели, разукрашенные лица готов были неподвижны, и оттого казались отупевшими и безразличными.
— А давайте я им в окно «молотова» подброшу! — выскочил из заднего ряда какой-то всклокоченный панк с оттопыренными ушами.
Самоваров вздрогнул, и его испуганный взгляд заметался по присутствующим. Но, похоже, он отлично знал всех приглашённых, поскольку очень быстро его глаза нащупали говорившего:
— За-за такие пэ-предложения, я буду удалять с собрания! — крикнул Самоваров, заикаясь.
— Ну, может, им хотя бы табличку яйцами закидать? — не унимался панк.
Но тут уж на него зашикали сидящие рядом, ушастый террорист умолк, и к Самоварову вернулось самообладание. Он перестал заикаться.
Потом на правах организатора слово взял Аркаша. Ему хотелось найти некий компромисс между субкультурами и властью.
— На каком основании чиновники хотят запретить субкультуры эмо и готов? — спросил он.
— Они, типа, говорят, что эти субкультуры суицидальные, что, короче, молодёжь из-за них самоубийства совершает, — ответил Самоваров.
— А это не так? — спросил Аркаша, обращаясь к аудитории.
В ответ раздался негодующий ропот.
— Конечно, нет! — воскликнула сидевшая в первом ряду девочка в розово-чёрном. — Суть эмо в том, чтобы наслаждаться жизнью, глубже чувствовать всё.
— В этом же смысл сатанизма! — откликнулся сидевший рядом увешанный металлическими украшениями парень в чёрной кожаной косоворотке. — Люцифер учит людей ценить жизнь и свою личность.
«Сейчас он ещё скажет, что Дьявол дал людям десять заповедей на горе синай», — раздражённо подумал Аркаша, но совладал с собой и предложил представителям субкультур учредить что-то вроде института шефства опытных и продвинутых готов и эмо над начинающими, чтобы разъяснить подросткам суть их субкультур и предостеречь от суицида и наркомании.
Аркаша импровизировал, заинтересованное внимание публики подхлёстывало его. Он предложил осуществить пиар-ход — провести акцию «Готы подметают кладбище». Это бы привлекло внимание журналистов и создало готам положительный имидж. На этот раз даже готы заметно оживились и стали выказывать одобрение аркашиной идее. Но Самоварову она совсем не понравилась, он по-прежнему выступал за сбор подписей и потрясал в воздухе уже заготовленной петицией. Перебивая Аркашу, он стал вслух зачитывать текст своего документа.
Аркаша был опытен в проведении публичных дискуссий и знал, как поступать с нарушителями регламента. Он застучал по столу и, повысив голос, строго оборвал Самоварова. Но и сам несколько смутился, вспомнив, что он скоро уезжает, а значит, не сможет помочь в организации акции. Он почувствовал, как струна, соединявшая его со слушателями, ослабла…
И тут, прося слова, руку поднял парень, сидевший с краешка в первом ряду. Это было выходом: пусть поговорит, а Аркаша пока соберётся с мыслями, куда же ему направить заблудшее патлатое стадо.
— Да пока вы будете пороги чиновников обивать да всякие бумажки подписывать, Пердяй себе партийную карьеру сделает и сам в пиджак и галстучек переоденется, — начал парень, обращаясь к залу, а на попытку Самоварова протестовать тут же спросил его, в какой партии он состоит. И тут оказалось, что Самоваров состоит в партии «Яблоко».
— Солидно, — отозвался парень. — А ведь ещё года три назад ты был национал-большевиком, причислял себя к лимоновским радикалам. Вовремя ты спрыгнул с тонущего-то корабля.
Панки загудели. Сорвиголовы из НБП им были гораздо ближе, чем гладенькие мальчики Явлинского. Готы и эмо пожимали плечами. Но и им было неприятно замешиваться в депутатно-чиновные дела. Аркаша оторвался от своих дум и присмотрелся к говорившему.
Роста среднего, но широк в плечах, одет он был просто, даже несколько официально: серый пиджак, рубашка, джинсы, ботинки. На носу очки, волосы по сравнению с остальными участниками были достаточно короткими.
— Да вы посмотрите на него! Он даже не нефор, — закричал Самоваров, и его дребезжащий голос снова сорвался на визг. — От какой конторы тебя сюда за-заслали?
А Аркаша подумал, что если бы этот парень вздумал отращивать волосы, то они бы, наверное, у него не висели бы на плечах, а поднимались бы замысловатой курчавой папахой к потолку. Чувствовалась в нём примесь восточной крови.
— Я не считаю, что надо обязательно выделяться внешним видом. Важно, какие у тебя идеи и убеждения в голове. Вот этим и надо отличаться. Да и то, смотря от кого. От хороших людей я отличаться не хочу, наоборот, хотел бы быть на них похожим.
В его голосе, в манере поправлять очки было что-то мягкое, интеллигентское, но когда он говорил, когда прямо смотрел в глаза собеседнику, то его коренастая фигура казалось сложенной из камней, и его слова тоже казались сложенными из камней. Аркаша почувствовал под этими простыми словами некий прочный фундамент. Забавно, что он ведь думал ровно то же самое, но не смог бы сказать это так же спокойно и уверенно, как будто, произнося одни и те же фразы, Аркаша и этот парень всё-таки говорили бы разное.
Парень обвёл глазами собравшихся:
— Думаю, среди вас найдутся такие, которые стилем своей одежды заменили себе мозги. Отрастил человек себе хайр и будто бы такое большое дело сделал, что больше ни мозгами шевелить, ни книг читать ему не нужно. Ничего геройского в этом нет.
Тут уж начавшие было сочувствовать оратору неформалы обиделись и загудели:
— А вот ты походил бы с выбритыми висками по Верхнему Черему вечерком, узнал бы, есть или нет в этом геройское!
Ушастый террорист снова выскочил с заднего ряда:
— Мне знаешь сколько раз от гопоты в морду прилетало!
Самоваров понял, что сейчас лучше не мешать народу самому расправиться с его оппонентом.
— Так ведь дело не в том, чтобы по морде почаще получать, а в том, чтобы что-то поменять. Вы уж, наверное, и забыли, откуда все эти субкультуры пошли, и зачем вы вообще к ним примкнули.
— Чтобы стадом не быть! — промычал кто-то сбоку.
— Чтобы тусоваться!
— Чтобы по кайфу!
Парень горько улыбнулся:
— Чтобы по кайфу, ну-ну… — и опустился на своё сиденье.
Тут снова оживился Аркаша. И мигом провёл своё предложение про уборку на кладбище. Неформалы стали оставлять на листочке свои контакты и расходиться.
— Ты ведь, кажется, уезжаешь? — подрулил к нему Самоваров.
— Ага, — сокрушённо кивнул Аркаша.
— Ну, так давай я всё организую! В лучшем виде замутим.
Пришлось передать ему бумажку с телефонами. Самоваров вцепился в неё, как чёрт в список душ, и, опасливо шмыгнув мимо своего сегодняшнего оппонента, покинул помещение. А Аркаша, наоборот, подошёл к этому парню.
— Послушай, не обращай ты внимания на Пердяя. Он того не стоит. А вообще я с тобой согласен, я тоже считаю, что внешнее не должно подменять собой внутреннее.
Познакомились. Парня звали Павел. Разговорились, решили пройтись. Аркаша рассказал пару сказочек про дедушку Габхо. Павел сразу ухватил суть и похвалил. Оказалось, что он тоже не любит притчи.
Мест для прогулок в захваченном автомобилями городе было немного, гуляя, они неизбежно оказались на том же самом острове, на котором Аркаша прощался с Жанной. Но на этот раз он был свободен от любовной жажды и полностью наслаждался природой и разговором, отдыхал от городской угловатой рекламно-витринно-гаражной мешанины, позволяя взгляду свободно путешествовать по перспективе, скользить по изгибам небольших холмов, утопать в трепете листвы, следить за молитвой трав. Упоение природой нисколько не мешало ему вникать в суть разговора, напротив, странным образом красота деревьев и трав становилась полноправной участницей беседы.
— За что я не люблю панков, готов — вообще все эти субкультуры — это за то, что им, в сущности, уютно и приятно в своём подвале, — говорил Павел.
— Причём каждому в отдельном, — вставил Аркаша.
— Во-во! Они даже между собой поладить не могут. А настоящий андеграунд он ведь нужен лишь для того, чтобы накопить силы и, наконец, выйти из подвалов на улицы. Субкультура должна претендовать на роль основной культуры, стремиться к установлению своей гегемонии…
— Как христиане, — добавил Аркаша.
— Ну, например, — согласился Павел.
— Вот с этим я совершенно согласен. Если ты веришь, что твои идеи правильные, а твоё искусство прекрасно, значит, ты должен стараться донести их до максимального количества людей, должен бороться за то, чтобы твои идеи восторжествовали над чужими, ложными.
— Правильно! — обрадовался Павел. — Истина — штука авторитарная.
— К чёрту толерантность! — подхватил Аркаша. Он сразу почувствовал в новом знакомом что-то родное, ещё там, на мероприятии, когда тот готов был ругаться сразу со всеми ради своих убеждений. Далее Павел охотно поддержал беседу о книгах и не пытался перевести разговор на мультики или модные поп-группы. Он был ещё студентом, учился на философа, оказалось, что он знает многих из аркашиных преподавателей с кафедры филологии и журналистики и даже пишет о них критическую статью. Аркаша приветствовал это начинание: трунить над преподавателями он любил.
От учёбы на филфаке у него осталось какое-то неприятное чувство. Ощущение, что его то ли обманули, то ли чего-то недодали, то ли просто зря отняли время и истрепали нервы. С одной стороны, его раздражал бюрократизм (ведь он впервые в жизни с ним столкнулся именно в университете): все эти сдачи и пересдачи, обходные листы, отработки, списки и галочки. И хуже всего, что именно это и было главное, а само содержание образования — писатели, их произведения и идеи, заложенные в этих произведениях — выступало, напротив, как нечто формальное, только в качестве повода для галочек и росчерков. Поэтому, когда высшие университетские бюрократы приложили последние печати к его диплому, Аркаша почувствовал себя вышвырнутым в чужой и совершенно непонятный мир, о котором он совершенно ничего не знал и не был никак подготовлен к существованию в нём.
Что он вынес, что приобрёл за эти пять лет сидения за партой?
Сергей Иваныч Буботкин (по прозвищу Бубен) лекции читал равнодушно, пытался иронизировать над писателями и произведениями, о которых рассказывал, но выходило у него скверно; Мария Ивановна Частина, напротив, восхищалась всем без разбору, каждый автор для неё был «блистательным», правда, радовал её, в основном стиль, а не суть; Татьяна Петровна Бучинская, похоже, просто выучивала наизусть учебник и полтора часа подряд шелестела сухими фактами и датами. Самым лучшим лектором считалась пожилая Фаина Эдуардовна Кальмарова: она умела рассказывать подробности жизни писателей с таким смаком, что у студентов слюнки текли. Но в конце-концов Аркаша был вынужден признать, что это были именно подробности жизни — не более того. Выходило, что смысл жизни и творчества Пушкина и Ахматовой сводились к тому, чтобы галантно общаться с противоположным полом, блюсти своё достоинство на балах и вечерах и изредка эпатировать публику своим внешним видом. Ах, вечно этот внешний вид, внешнее, поверхностное!
Про бога чаще всех говорила Лариса Сидоровна Шакирова, но её бог был сварливым старикашкой, который требовал от женщин носить платки, а от мужчин… от мужчин тоже чего-то требовал, раз уж Аркашин хипповый внешний вид принёс ему тройку на экзамене, к которому он был прекрасно готов. Ещё о религии говорил Кирилл Мефодиевич Иванов (по кличке Колобок), но то, что он говорил, было неуловимо, как божье присутствие. Он заявлял, что бог, безусловно, существует и книги российских и даже советских авторов тому доказательство, но, когда он, казалось бы, уже подводил слушателей к порогу тайны, уже готов был проговориться, Кирилл Мефодиевич вдруг замирал и умолкал в загадочной и значительной позе, уставив вытаращенные глаза в пустоту, давая понять студентам, что он знает секрет, к которому они пока ещё не готовы. Слушая его лекции, Аркаша невольно вспоминал, как в детстве снял с ветки новогодней ёлки конфетку, развернул обёртку, а под ней оказалась другая, стал разворачивать следующую — разворачивал-разворачивал, а оказалось, что кроме туго скомканной обёртки там ничего и нет…
Короче, Аркаша пообещал Павлу ознакомиться с наброском его статьи, поделиться своими соображениями.
Павел понравился Аркаше, даже несколько его озадачил. Он не был похож ни на простака-Назаретха, ни на ловкача-Пердяя. Кроме «лузеров» и «успешников» Аркаша также привык делить собеседников на тех, которые любят слушать его, и тех, которые любят слушать себя. Павел относился к тому редкому типу, который умеет и слушать, и говорить. Более того, говорил Павел очень просто, но убедительно, совсем не так, как университетские преподаватели, умел и увлечённо спорить. Например, они с Аркашей совершенно не сошлись в понимании слова «интеллигент».
Для Аркаши это слово, в первую очередь, ассоциировалось с преподавательницей Фаиной Эдуардовной и её кругом:
— Интеллигент — это тот, кто живёт ради соблюдения правил хорошего тона. Ложечкой они об стакан не звенят и думают, что этим все вопросы разрешили.
— Да нет же! — горячился Павел. — Это вовсе не интеллигенты, а самодовольные мещане. Настоящий интеллигент должен искать истину и бороться за народное счастье.
— Я считаю, что истину следует искать в церкви. А русская интеллигенция пожелала подменить собой церковь — отсюда и все катастрофы начала двадцатого века.
— Ну, уж прямо и все! И Первая мировая война тоже?
Про Первую мировую войну Аркаша ничего не знал и вынужден был уступить:
— Я бы предложил для тех, о ком ты говоришь, выбрать какое-нибудь другое слово: подвижники или, там, культуртрегеры…
— Культур-чего?
— Да, дурацкое слово, — согласился Аркаша, и оба рассмеялись.
Дмитрий Косяков. 2016-2017 гг.
Что случилось ... 