Направление. Фрагмент 9.

Он встал на колени и нарисовал у солнца собственное лицо. И у серой массы перед его глазами тоже проступили лица, он почувствовал взгляды, пристальные, живые, заинтересованные. А злобные-съедобные снова превратились в его брата Сашу и и бывшего однокашника (и вечного студента) Женю, которого все называли Джоном.
Вот только солнечный лик он нарисовал перевёрнутым — со ртом наверху и глазами внизу. Почему так? Он видел растерянность зрителей. Конечно, у него было заготовлено объяснение: что-то про то, что в потустороннем мире всё всегда наоборот; но на самом деле ещё больше ему просто хотелось удивить, озадачить зрителей, пошатнуть их жвачную самоуверенность, заронить в них сомнения и побудить к поиску.
И, по крайней мере на мгновение, ему это удалось. Когда поток тяжёлой музыки провалился в ад, после мгновения полной тишины зазвучали светлые аккорды, и все трое вышли из образов и из-за кулис на поклон, зал взорвался аплодисментами, многие встали, как в настоящем театре. Готесса Маша, кажется, утирала слёзы.
Приёмы странной игры, которую Аркаша разыграл перед нею и другими зрителями, запутали её, сбили с толку, и, в итоге, заставили просто подчиниться, поддаться логике разворачивавшегося действа. Более того, строчки произведений, образы, озвученные и показанные со сцены, откликнулись на нечто дремавшее в её голове: страхи, детские воспоминания. Ей даже показалось, что в ней пробудилась давно забытая тоска, которую она испытывала на пороге юности, когда она была стеснительным, неуверенным в себе подростком.
Когда, всё ещё находясь под впечатлением от спектакля, Маша вышла из тёмного помещения на улицу, ей показалось, что перед ней сияет не настоящее, а то, нарисованное Аркашей, солнце, даже город показался чуточку незнакомым. Она не разрешила своему кавалеру провожать её и по дороге домой в автобусе сочиняла некое подобие письма Аркаше, а может просто мысленно говорила с ним, с собой или с персонажами спектакля.
Она вспоминала, как взрослый мир отталкивал и пугал её именно потому, что, как ей казалось, не отвечал ожиданиям, смутным надеждам романтической души. Ей хотелось, чтобы жизнь напоминала прочитанные в школе романы Тургенева и старые фильмы-сказки, чтобы в ней было побольше доброго, возвышенного и просто красивого: чтобы девушки ходили в длинных платьях, чтобы парни были галантны и элегантны; ну, или просто хотя бы чтобы не приходилось лгать и иметь дело с теми, кто тебе неприятен.
Но как-то так выходило, что детские фантазии и надежды — это всё не так важно, а вот притворяться и делать то, что не нравится — просто необходимо. Приходилось постоянно лгать на учёбе и вот теперь нужно было снова лгать для устройства на работу. И в общем это даже перестало её раздражать, стало настолько привычным, что уже прекратило быть ложью, потому что та, юная Маша, давно и надолго уснула, а эта, новая, которая сначала была просто маской, давно уже привыкла жить сама по себе. А теперь юная мечтательница словно бы пробудилась и осмотрелась вокруг удивлённым взглядом.
Маша смотрела в своё отражение на атобусном окне и барабанила пальцами по стеклу. Всё не то, всё не так… Но что же теперь прикажете делать? Порвать свой диплом экономиста? Отказаться устраиваться на работу?
А потом она вернулась в свою привычную квартиру, поела, пообщалась с матерью, обсудила ближайшие планы, принялась за уборку, а потом позвонил её нынешний кавалер и пригласил на концерт, и маленькая мечтательница внутри сперва задремала, а потом и заснула крепким сном, а после концерта готической группы воспоминание об аркашином спектакле поблекло и частично растаяло, оставив в памяти лишь отдельные эпизоды.
С наиболее впечатлительными зрителями произошло нечто подобное, но в ещё меньшей степени, ибо у них-то романа с Аркашей никогда не было.
Пожалуй, наиболее длительное воздействие представление оказало на самого Аркашу. Для него тоже зажглось нарисованное солнце. Вместе с поэтом из театра вышли исполнители роли злобных-съедобных Саня и Джон. У Сани были «тоннели» в ушах и на плече татуировка в виде механического дракона. На этом описание его личности можно считать исчерпывающим. Про Джона тоже не скажешь много, поскольку всё в нём было для Аркаши загадкой: и его вечная вялось, и скептицизм при остром уме и живой фантазии, и нежелание серьёзно заниматься творчеством при бесспорном таланте, и постоянная критика аркашиных начинаний, и готовность пить в компании полных нистожеств, и то, почему, несмотря на всё это, он согласился участвовать в аркашином спектакле. Поэт тянулся к Джону, искал его общества, а тот, то открывал ему душу, делился своими оригинальными мыслями, то вдруг становился презрительно замкнут, и это мучило Аркашу, пожалуй, не меньше, чем разлад с Сонечкой.
— Вот это было круто! Эх, жалко, что ты уезжаешь, а то бы можно было ещё что-нибудь подобное замутить! — радовался Саня (кстати, это была его идея выйти на сцену спиной вперёд, нацепив противогаз на затылок, чтобы получить «вывернутого» монстра).
— И этим ты собрался покорять столицу? — усмехнулся Джон.
— А что? Чем это хуже мамоновских моноспектаклей? Он там вообще просто туда-сюда по сцене бегает, кривляется да стихи читает.
— Ну, к Мамонову ходят не ради его кривляний и даже не ради стихов, а потому, что это Мамонов. Он уж заработал себе капитал доверия и любви народной. Они за те же деньги согласились бы просто за ним в туалете подглядывать. А может быть, за это ещё и доплатили бы. А что он там вещает, мало кого волнует.
— И что же, по-твоему, должен делать начинающий автор?
— Ну, насчёт переезда это, наверное, правильно. Вон, один писатель, забыл, какой, продал квартиру в своём городе, купил какую-то халупу, на самом краешке Москвы и год за годом таскался на тамошние литературные тусовки. Ну, а через несколько лет и правда стал московским, то есть настоящим, писателем. Всё-таки, как ни крути, а у нас тут задница. А все большие дела делаются только через Москву или Питер.
Аркаше невольно вспомнилась притча о двух мышках в молоке, которую часто рассказывали в Интернете или в разговорах. Две мышки упали в молоко и стали тонуть. Одна попробовала выбраться — не получилось, тогда она решила, что ничего не поделаешь, сложила лапки и утонула. А другая, несмотря ни на что, продолжала барахтаться изо всех сил. В итоге, она взбила молоко в сливки и выбралась наружу. Но он вообще не любил притчи, и чем-то ему не нравилась и эта. То ли тем, что вторая мышка бросила первую, то ли тем, что они изначально не попробовали выбраться вместе, то ли тем, что спасение стало результатом бессмысленного барахтанья, а не здравого рассуждения и поиска, то ли вообще тем, что люди приравниваются к мышам.
На ходу они с Джоном обменивались вялыми возражениями: собственно всё это уже было говорено-переговорено, их спор давно упёрся в границы того, что было в их головах оформлено в слова, а дальше уже начинались смутные ощущения, которые сами они не могли ещё выразить, но которые мешали им договориться. Саша просто вертел головой туда-сюда и не вникал в спор. Он уже давно решил стать диджеем, а остальное его мало волновало.
От разговора их отвлёк звук синтезатора. На углу стоял старичок и тыкал в клавиши. Собственно, основную работу за него делала автоматическая минусовка, дедок лишь периодически добавлял от себя по паре нот (Джон сам был клавишником и понимал в этом толк). У его ног стояла коробка для подаяний.
— Кстати, к разговору о творчестве, — мрачно усмехнулся Джон.
Дедок повторял одну и туже несложную мелодию, словно в компьютерной игре. Одет он был достаточно прилично: рубашка и брючки были хоть и старомодны, но отутюжены, на голове соломенная шляпа с заломленным краем. И всё же сам он производил жалкое впечатление: тщедушный, с потемневшей кожей он как-то измученно улыбался и пытался приплясывать. Когда парни проходили мимо, он и вовсе нацепил очки с приделанным пластмассовым носом. Аркаша не выдержал и выгреб из кармана мелочь. Он отдал её не за приятную музыку, а из жалости к старику. Сашка тоже чего-то кинул. А Женька только загадочно улыбнулся, мол, вот какая подлая штука жизнь. И всем было понятно, что не от хорошоей жизни и не удовольствия ради этот дедок приплясывает в жару посреди улицы и заглядывает в глаза прохожим, выдавливая из себя улыбку.
«Вот поэтому и еду. Потому что нельзя плыть по течению, потому что надо совершить какой-то ход конём, иначе эта жизнь сожрёт и выплюнет нас, заманит в ловушку. Да мы уже в ловушке», — подумал Аркаша. Вот только никак не мог понять, в чём заключается эта ловушка.
— Чтобы пробиться, надо делать не мелодекламацию, а рэпчик, как у «Кровостока» или у рэпера Сявы, — сказал Джон.
Аркаше как будто плюнули в лицо.
— Эту похабень?
— В порядке юмора.
— Ни в каком порядке я с этим связываться не хочу. Эх ты… А как же «Колыбель зари»?
Аркаша говорил о песне, точнее, даже о романтическом образе, который Джон придумал ещё в школе – колыбель зари, сделанная из крыльев всех сгоревших мотыльков. Аркаше очень нравился этот образ и музыка, которую Женька написал для песни… которая так никогда и не появилась. Он и любил-то Женьку именно за этот романтизм и всё ждал от него осуществления прекрасных и возвышенных замыслов. И вот теперь такое предательство. Неужели ради какого-то паршивого успеха можно вывернуть наизнанку свою душу? Воспеть то, что раньше презирал, и предать то, что боготворил…
Холодно попрощавшись с Джоном он решил, что заберёт образ колыбели зари себе. Заря, рассвет и всё прекрасное, что они собой символизируют.
В автобусе он читал пьесу «Тот, кто получает пощёчины» своего любимого Леонида Андреева. Благодаря сегодняшнему творческому успеху, на этот раз чтение Андреева не приводило его в ужас, а навевало тихую грусть. Клоуны и акробаты выясняли между собой отношения, но Аркаша-то отлично понимал, что пьеса вовсе не про цирк, что всё это – метафора человеческого общества, в котором одни забавляют других за деньги. «Всегда так было, и так же будет, — рассуждал про себя Аркаша. – Всегда были деньги, и жизнью распоряжались те, у кого их больше. Почему так выходит?» И он сочувствовал размалёванным клоунам тогда, когда под улыбающимся гримом они скрывали слёзы или злость.
Вспомнились слова песни:

Я видел плачущего клоуна,
Он не казался мне смешным.
Колпак и туфли, фрак и бабочка
Да розовый печальный грим…

Наверное, образ клоуна тем и хорош, что он делает очевидной фальшь улыбки современного человека, ее нарисованность, приклеенность. Люди с вездесущих рекламных плакатов скалятся так, будто им вырывают ногти. А клоун всем своим нарочитым видом говорит: я смеюсь потому, что вы меня хотите видеть таким, но знайте, это ложь.
Чем Аркашу привлекали безрадостные творения Леонида Андреева? Не только тем, что они не закрывали глаз на трагизм бытия, но и тем, что ни автор, ни его герои не смирялись с установленным порядком вещей, даже если чувствовали свою неспособность что-либо изменить. «А где ты видел красавицу в лохмотьях? – вопрошал тот, кто получает пощёчины. – Не этот купит, так другой. Всё равно всё прекрасное покупают они». И в этом слышалась не то скорбная жалоба, не то гневное обвинение в адрес тех, кто покупает себе всё…
— И всё-таки вдохновение не купишь! – решил Аркаша и с удивлением обнаружил, что сказал это вслух. К счастью, у него зазвонил телефон и избавил его от чувства неловкости.
Звонил отец и предлагал прямо сейчас ехать на дачу к старикам — аркашиным бабушке и дедушке, повидаться перед поездкой.
— Завтра вечером я тебя привезу, у тебя будет целая ночь на сборы!
И Аркаша согласился. Сразу по ряду причин. Он любил внезапности, любил куда-то ехать (даже больше, чем приезжать), любил общаться с людьми, любил деда и, по-своему, отца. Приятно было сорваться куда-то с уже намеченного маршрута. Поэтому он убрал Леонида Андреева в рюкзак и выскочил из автобуса. В вечерних сумерках они уже катили на отцовском автомобильчике вон из города.
Впрочем город их выпустил не сразу: на выезде начались пробки, и какое-то время они неторопливо плелись через спальные районы, утыканные многоэтажками. Квартиры в них покупались вяло, горели лишь некоторые окна, но строительные компании не могли позволить себе передышку, и продолжали круглосуточно рыть котлованы, вколачивать сваи, громоздить этаж на этаж, бетонировать небо.
Там, куда ещё не дотянулись застройщики, начиналась территория мелкого бизнеса – вдоль дороги побежали ларьки и конторы: шиномонтажки, автосервисы, продажа бруса, минимаркеты, дешёвые отели. Прямо на обочине кто-то торговал арбузами и грибами, как будто кого-то могли прельстить продукты, пропитанные бензиновой гарью.
— Если бы мы ехали утром, то застали бы ещё один товар, — проговорил отец, искоса глянув на Аркашу.
— Цветы? – не особенно задумываясь, откликнулся тот.
— Нет, — покачал головой отец, — рабочие руки. По утрам тут обычно стоят подёнщики.
— М-м, — отозвался Аркаша. Ему как-то сразу стала неинтересна эта тема, но отец после короткого молчания продолжил:
— Те, у кого профессия востребованная, особенно в естественнонаучной области, конечно, так стоять не будут. А те, у кого не востребованная…
— Особенно в гуманитарной области, — продолжил за него Аркаша.
— Особенно в гуманитарной области, — с нажимом повторил отец, давая тем самым понять, что, хоть сын и предугадал его мысль, от этого она не потеряла своей важности и актуальности, а коль скоро отец прав, то не лишне будет выслушать его до конца, — те вынуждены приспосабливаться и продавать себя на тех условиях, которые предложит заказчик. Ты пойми, что за сотни лет ничего не изменилось, миром, как и пять, и десять веков назад, правят бандиты. Технических специалистов они вынуждены уважать, поскольку не могут без них обойтись, а всё остальное для них – из разряда развлечений. То есть, когда они поделили между собой добычу, сами наелись до отвала, они могут кое-что кинуть скоморохам, которые их развлекают.
— Ты так об этом рассказываешь, как будто такое положение дел тебе нравится.
— Нравится или не нравится, об этом нас с тобой никто не спрашивает. Есть определённый порядок вещей, и с ним надо уметь жить. Это закон джунглей: кто не приспосабливается – тот погибает.
— Я уж лучше погибну, — обиженно проговорил Аркаша. Ему и вправду казалось, что лучше умереть, чем жить по тем правилам, которые провозгласил отец. В мире, который он описывал, было нечем дышать. Аркаша невольно припомнил, как отец играл с ним много лет назад. Это было одно из самых ранних аркашиных воспоминаний: огромный, дышащий жаром отец берёт его на руки и начинает тискать. Маленький Аркаша задыхается, он боится, что отец придавит его, а главное, он никак не может вырваться, потому что отец более силён и ловок. Аркаша ревёт и рвётся прочь, отец хохочет…
— Говорил я тебе, что надо было тебе на физика поступать. Но ты ведь жизнь лучше меня знаешь, — продолжал между тем отец, но уже жалующимся голосом, как будто его незаслуженно обидели. – Ну, а если тебе непременно хотелось писателем становиться, так надо было в столицу и поступать. Ты пойми, в университете главное отнюдь не знания, которые ты там получаешь, а тусовка, частью которой ты становишься.
— Ну, вот видишь, еду, — сказал Аркаша просто чтобы хоть чем-то успокоить отца и завершить нудный давно уже надоевший разговор.