Надоест нам суета,
Мы покинем города…
Дмитрий Ревякин
Рано утром он вышел на крыльцо дачного домика, накинув на плечи старый железнодорожный китель. Калистрат (так уж ему нравилось себя мысленно называть, и даже в собственном дневнике он подписывался этим услышанным по телевизору именем) обозрел свои владения — все шесть законных дачных соток. Большая часть площади была разлинована грядками, по углам участка располагались дом, туалет и баня. Вообще он всегда мечтал о садике, а не об огороде, но жена настояла на своём. Однако и после её смерти Калистрат не решился воплотить свою мечту: оправдывался тем, что это будет неуважением к её памяти. В сущности, он просто старался не думать о том, что уже поздно заниматься садом: не осталось ни сил, ни лет.
Кинул взгляд по окрестностям: по небу бежали рваные тучи, солнце и тени поочерёдно лизали облепленный домишками склон. Дачники строились кто во что горазд: сооружали двух или одноэтажные жилища из брёвен и брусьев, досок и даже старых ящиков. Самые состоятельные заказывали коттеджи «под ключ». Домики обрастали флигельками и верандочками. В общем, каждый старался в меру своей фантазии, трудолюбия и наличных средств. Иные недостройки так и остались брошенными, чернели оконными проёмами, рябили на фоне неба дырявыми недоуложенными крышами. Кто-то отмахивал забор до небес, кто-то чисто символически обозначал границу своего участка.
Синоптики обещали пару ясных дней, так что стоило ожидать прибытия соседей. Лично ему загородное житьё было по душе в любую погоду. В принципе, и одиночество не особо тяготило. Хорошая книга лучше иной компании. Он вспомнил, как вчера перед сном перечитывал гоголевский «Миргород» и чувство благодарности автору согрело калистратово сердце.
«Что за чудо этот «Миргород», что за прелесть», — вспомнил он гоголевское словечко. Он припомнил прочитанную на сон грядущий историю о старосветских помещиках. Ему очень понравилось описание тихой, мирной и незаметной жизни двух старичков. Такая спокойная, ровная судьба показалась ему заманчивой, и только по самому донышку сознания царапнуло слово «бесследная». Но потом в нарисованные Гоголем картины стали вплетаться воспоминания из собственного деревенского детства. Как и большинство людей его поколения он был выходцем из деревни. Внезапно нахлынувшие воспоминания были ещё ярче прочитанных образов, они мигом вытеснили миргородские картинки. Где же художник, который так же красиво и красочно изобразит ту деревню, которую он видел своими глазами, в которой жил? Ах, деревня… Она как страна, о которой поётся в песне: «Жила страна, жила Россия». Калистрат в очередной раз пожалел, что у него нет такого таланта, хотя он неоднократно брался марать бумагу, но стоило ему оказаться перед чистым листом, как слова и образы разлетались в разные стороны, а то, что он успевал написать выходило бледно и просто, как в производственной анкете. Не хватало ни привычки ни опыта.
А ведь он был убеждён, что история, которую он мечтал написать, была бы живее интереснее, поучительнее многих романов. Найти бы только, за что уцепиться, чтобы начать… Он думал обо всём этом занимаясь привычными делами, таская воду, рубя дрова. Пока руки делали своё дело, память делала своё. И в его голове рисовался образ деревни, густо посыпанный золотистыми блёстками ностальгии. В памяти выходило, что в деревне, где он родился и вырос, почти не было зимы — одно сплошное лето. Не было и голода, болезней, нищеты, вшей и прочих отметин военного времени. Трудности и неустроенность деревенского житья, как в кино, были вырезаны заботливым режиссёром-памятью. Остались только солнце, игры, купание в речке, прогулки по лугам, полям, лесам. Луга, луга! Кто бы мог описать эту прелесть (снова это словечко, вбирающее и объединяющее в себе тепло солнечных лучей на коже, запах цветущих трав, пение птиц). Его деревенька находилась где-то на югах, так что лето начиналось уже с весны…
И каким контрастом с этой подретушированной ностальгической картинкой вдруг возникло воспоминание о последней поездке на родину, которая принесла столько разочарования и горечи. Не так он мечтал всё это увидеть. Знал, конечно, что всё там изменилось, что многого он там уже не найдёт. Но всё-таки была какая-то надежда… надежда увидеть сохранившимся хоть что-то… Он и сам не знал, что. Видимо, хоть самый маленький кусочек прошлого. Во снах ему часто являлись какие-то приметы быта и времени, картинки природы, на которые он в молодости особенно и не обращал внимания, но которые, как оказалось, навсегда угнездились в памяти.
В поездку с собой он брал Владу, любимую внучку, но она почти всю дорогу не вынимала наушников из ушей, а когда прибыли на место принялась фотографировать эти места на телефон. Это почему-то показалось ему кощунственным. Задело его и то, с каким равнодушием слушала Влада его пояснения относительно развалин домов, окрестных бугорков и оврагов. Ему хотелось объяснить внучке, чем дорога ему та прошедшая жизнь, которая теперь представлялась ему настоящим произведением искусства, которому равного нет, не было и не будет вовеки. Если бы он был писатель, ему не хватило бы и десяти томов, таких как у Толстого, чтобы передать хоть малую часть того, что было тут. Для него это было целой вселенной…
Теперь он понимал, что напрасно сердился тогда на внучку, ведь увидели-то они всего лишь кучу хлама на месте, где стоял его родительский дом. Запустение…
Калистрат знал… брат писал ему, что от деревни ничего не осталось. Но знать в уме и видеть своими глазами — две чудовищные разницы. Перед мысленным взором деревня стояла в прежнем виде — все шестьдесят дворов. А когда он увидел на этом месте заросшее травой поле, то почувствовал себя, как тот солдат из песни «Враги сожгли родную хату», и в душе тоже появилось какое-то запустение, недоумение, и тоска, и тревога. «Нет! Нет! — кричало всё его существо. — Этого не должно, не могло случиться». Хотелось найти виноватых в исчезновении деревни, в смерти близких, в том, что и сам он стар и не понимает смысла прожитой им жизни, как будто возложение на кого-то вины помогло бы справиться с горечью. Коммунисты… по телевизору часто говорят, что коммунисты разрушили русскую деревню. Впрочем, никаких карательных эскадронов к ним специально не посылали… Деревня худо-бедно жила вплоть до начала девяностых.
И ещё он вспомнил, как мать приезжала к нему в город. Говорила что-то насчёт наследства, насчёт того, что хочет оставить ему. Он тогда только посмеялся: «Ты чё это? Да не надо мне никакого наследства. Ты посмотри, какие у нас тут дела, а у вас что там?» Он тогда работал на стройке гидроэлектростанции, одной из мощнейших по тем, да, пожалуй, и по нынешним временам. На его глазах и при его участии, его руками перегораживалась одна из величайших в мире рек, строились исполинские сооружения, чтобы дать энергию в окрестные города. Жизнь кипела вокруг, он видел себя в центре мощного потока, он сам был этим потоком, и, как часть общей силы, был всемогущ, непобедим. Повсюду гремело слово «Победа», ссё казалось возможным. И песни той эпохи, бодрые, жизнеутверждающие зажигали его сердце. И вовсе не хотелось ему с арены планетарных строек возвращаться в крошечную тесную деревеньку.
Да ведь он один из первых и при первой же возможности и уехал из деревни. Столько сил ещё потратил, чтобы получить паспорт, все необходимые разрешения, только бы не оставаться навек в старой избёнке, где каждый угол уже был занят.
Да… теперь Калистрат думал о себе молодом, как о другом, чужом человеке, думал, почти с озлоблением. Калистрат-старик не подал бы руки себе молодому. Впрочем, и тот молодой и самоуверенный парень, наверное, не подал бы руки себе старому.
«И чего не жилось мне в деревне? — подумал Калистрат. — Сейчас ведь мне хорошо на даче». Многое забылось. Теперь деревня представлялась ему большим дачным посёлком, в котором люди отдыхают и для удовольствия занимаются выращиванием всякой пустяковины. На соседних участках активизировались соседи, воздух наполнился рёвом газонокасилок, визгом бензопил, кто-то вдалеке врубил музыку погромче. Над елями, над впадиной, по дну которой петляла чистая речка, над болотистой заводью и прямо в прояснившееся небо понеслись звуки какой-то иностранной попсы.
Переделав утренние дела, Калистрат, чтобы отвлечься от мыслей о прошлом, включил маленький телевизор. Передавали фильм «Тихий Дон». Старую экранизацию.
Калистрат с удовольствием читал эту казачью «Войну и мир» в своё время. Вообще он был самым читающим в семье. Предки его книг и в глаза не видали. Фильм этот он тоже раньше смотрел. Но теперь почему-то смотреть его не смог. Что-то противилось в нём, образы и идеи показались фальшивыми. Почему так? Он не смог дать себе в этом отчёта, не успел разобраться в своих чувствах, тем более, что под окном послышался шум мотора и мордастый автомобиль ввалился в ворота. Прибыли родственники. Люди вытряхнулись из автомобиля и рассыпались по участку. Юрий Нилый решительными шагами прошёл по тропинке, хозяйским придирчивым оком оглядывая грядки. Раиса с сумками юркнула в дом. Влада вывела рома на верхний край участка, показывая ему семейные владения. Калистрат сразу почувствовал себя самым маленьким и незначительным из всех этих людей, он остановился у стены сарайчика, желая, чтобы его подольше не замечали. Но Юрий Нилыч уже спешил к нему, торжественно протягивая ладонь.
— Как поживаешь? — спросил он Калистрата. Было понятно, что его интересует не состояние души и тела тестя, а состояние дел на участке. Калистрат стал перечислять сделанное, а Юрий Нилыч — придираться к мелочам, чтобы показать свою компетентность. Отец Раисы был так же кроток, как и она. Дача была оформлена на жену Калистрата, а та перед смертью переписала её на дочь. Поскольку же Раиса, в некотором смысле, являлась собственностью своего мужа, то Юрий Нилыч чувствовал себя полным хозяином усадьбы.
Выслушивая поучения зятя и думая, куда бы подеваться, старик невольно припомнил эпизод из собственной жизни: как он после службы в армии вернулся в родную деревню. Родные, конечно, обрадовались его приезду. Он и сам был рад видеть знакомые места. Только вот оказалось, что места в отчем доме для него нет: старший брат женился, молодым отгородили большую часть избы, а ему постелили на сундуке у двери. А ведь ещё подрастали младшие братик с сестрёнкой. Тем более было непривычно возвращаться под начало строгого отца, председателя колхоза, и истовой богомолки матери. Тесно и душно стало в родной избе, так что прошедшая служба в Советской армии вспоминалась с благодарностью и светлой грустью: кормили, одевали задарма и гораздо лучше, чем он привык. В сущности, его обязанностью было только развиваться — физически и умственно. И Калистрат с удовольствием осваивал всевозможные финты на турнике, возился с техникой, читал книги.
Впрочем, был один эпизод, который грозил омрачить его пребывание в армии, но Калистрат вышел из него с честью. Он что-то чинил в самолёте и слегка оглох от работавших рядом винтов. Когда же он поднял глаза, то увидел, что старшина смотрит на него и шевелит губами — что-то говорит.
— Чего? — переспросил Калистрат.
Может быть, он произнёс это немного по-деревенски, потому что старшина вдруг рассердился.
— Чаво! Чаво! — передразнил он и обратился к одному из старослужащих. — Пока меня не будет, вкрути вот этому понималку — пускай сортир вычистит.
Старшина собрался-было уходить, однако Калистрат в сторону, но так чтобы старшина слышал, проговорил:
— Я не буду.
— То есть как не будешь? — старшина расширил глаза, а потом сузил их. — Да ты знаешь, что за это бывает, за неисполнение приказа?
— Знаю, но мыть всё равно не буду, — упрямо обронил себе под ноги Калистрат.
Нет, он понимал, что сортир кому-то чистить всё равно нужно, но было во всей этой ситуации что-то нехорошее, неуставное, и потому он стоял на своём. Старшина отвёл его в помещение для разговора, и там Калистрат высказался откровенно:
— Что же это ты делаешь, товарищ старшина? Зачем ты старших с молодыми стравливаешь? А если завтра — война, и нам оружие выдадут, эдак мы друг в друга стрелять начнём!
Он волновался и не был уверен, что достаточно ясно высказал свою мысль, но старшина его понял и приказ о чистке сортира отменил. Калистрат никогда впоследствии не напоминал старшине об этой своей «маленькой победе», служил, как все, и дышал легко.
Да… а вот дома он сразу стал задыхаться. Спал у двери на сундуке, работал по хозяйству, а в свободное время слонялся по единственной сельской улице. Даже книг новых было нелегко достать.
Ах, сколько упорства он приложил, чтобы вырваться, сбежать из деревни: ведь для того, чтобы устроиться на новом месте нужен паспорт, а выдавали его неохотно.
— Почему? — негодовал Калистрат. — Ведь я же сдавал свой паспорт в военкомат.
— Да, но ты приехал в деревню к родителям, а сельскому жителю паспорт не положен.
— Но я же уже не сельский был до армии. Ну, тогда давай справку, что ты не сельский, да не одну, а две: одну из сельсовета, другую из колхоза.
Собирал справки и характеристики, пришлось раза два или три по зимнему бездорожью, где на лыжах, где пешком, таскаться в район за 25 километров. Уж помурыжили его там, всё не хотели паспорт выдавать. Так что, получив заветный документ, он не выдержал и бросил в лицо какому-то чиновнику из военкомата: «Ну, и бюр-рократы же вы». Тот аж из-за стола привстал. «Бюрократ» — было страшное оскорбление. Да руки коротки у капитана: паспорт-то у Калистрата уже в кармане. А через пару дней он уже укатил на далёкую сибирскую стройку.
Теперь старик, конечно, не одобрял поступка того, молодого Калистрата. Он вообще стал самому себе непонятен. Сегодня он уж никому ничего в глаза высказывать не станет: разве ж их перекричишь? Все слушают только себя. Вот и сейчас он улыбается и кивает, выслушивая проекты Юрия — мужа своей дочери. Он уже больше не чувствовал себя хозяином, вольным хлебопашцем.
Между тем Роман с удивлением обратился к Владе:
— Что же ты не сказала, что дедушка… что у библиотеки есть хозяин? Как же мы можем его библиотекой распоряжаться?
— Господи, да кто его спрашивать будет? Он и так уже не видит почти, ему вообще читать вредно.
— Нет, так не пойдёт.
— Ну, и ладно, — с лёгкостью согласилась Влада (в конце-концов, своего она добилась: Роман оказался у них на даче), — пойдём на речку поглядим? Мы на речку! — крикнула она в сторону дома.
— Хорошо! Как придёте, будем обедать, — отозвалась с крыльца Раиса.
Влада и Роман стали спускаться по проулку между двумя рядами участков, на которых уже вовсю копошились, сбежавшиеся на погожий денёк дачники. В промежутки между визгом циркулярных пил и жужжанием газонокосилок врывались звуки радио-хитов из автомагнитол. Дачный посёлок ожил и стремился во всём стать похожим на город: вдоль заборов выстроились ряды автомобилей, где-то вдалеке, как расстройство желудка, забулькал мотоцикл. Природа здесь была всё ещё прекрасна и величественна: лес шумел вокруг дачного посёлка, как море, волнами раскинулся по холмам и оврагам; но раковая опухоль города проникла и сюда: запах бензиновой гари настойчиво вклинивался в ароматы деревьев.
Владе хотелось сказать что-нибудь умное, значительное:
— Что ты думаешь об азиатском способе производства? — произнесла она наконец. Где-то в сети ей попался заголовок «Дискуссия об азиатском способе производства в 60-е годы».
— Да, знаешь, этим вопросом мы… то есть я ещё вплотную не занимался, — Роман потёр нос. — А ты что думаешь?
— В 60-е годы на эту тему была большая дискуссия, — многозначительно заметила Влада.
— Верно, была. Потом её свернули, вместе с Оттепелью, — согласился Роман.
— Почему же свернули Оттепель? — заинтересовалась Влада.
Роман улыбнулся, сощурился, глядя на обака, и сказал:
— Потому что нет дела труднее и опаснее, чем замена старых порядков новыми. Кто бы за него ни взялся, его ожидает враждебность тех, кому выгодны старые порядки, и холодность тех, кому выгодны новые. Холодность эта объясняется страхом перед противником, на стороне которого – законы; и ещё недоверчивостью людей, которые на самом деле не верят в новое, пока не убедятся в его пользе на собственном опыте.
— Как ты это верно сказал!
— Это не я сказал, это сказал Макиавелли.
У Влады снова нашлось подходящее выражение:
— Основатель «мекиавеллизма»?
Роман поморщился:
— Напрасно этот термин связали с его именем. Не Макиавелли сделал политику беспринципной и жестокой, он лишь честно описал поведение современных ему государей.
— Разве с тех пор что-то поменялось?
— Государи не особенно изменились. Но теперь политику делают не только они.
Влада пристально посмотрела на Романа: не на себя ли он намекает? Не является ли он членом, а может, и руководителем тайного общества? Порой он очень похож не то на секретного агента, не то на мошенника… Любопытство Влады распаляло его немногословие, как аккуратно он выговаривает слова, словно бы предварительно пропуская их через внутренний фильтр, но всё равно, иногда наружу выскакивало загадочное «мы». Неужели он и правда магистр какого-то тайного ордена или братства? На кафедру к нему иногда заглядывали довольно загадочные персонажи: увешанный бирюльками волосатик, словно сошедший с обложки альбома старпёрской рок-группы, и существо неопределённого пола в широких штанах и мешковатой фуфайке. А как он независимо поводил плечом при словах «закон», «мораль», «право»! А как пристально, испытующе он смотрел на Владу! Она привыкла к восхищённым, завистливым и даже ненавидящим взглядам, знала, что парни мысленно раздевают её, но взгляд Романа стремился прочесть нечто в чертах её лица, а не в линиях фигуры. И Владе от этого делалось жутко… и интересно: что же такое он видит или пытается увидеть? Поймав на себе такой взгляд, она спрашивала: «Что?» — но понимала, что спрашивает слишком игриво, не так как надо, и Роман отшучивался, уходил от ответа…
Домики кончились, по обеим сторонам дороги поднялись высокие кусты, да и сама дорога стала грязнее и жиже: тут её не удобряли гравием. Наконец, они вышли на усыпанный галькой берег небольшой бойкой речушки.
Влада кинула пару камешков. Роман стоял, сложив руки на груди и выглядел монументально. Влада подумала, что если бы было тепло, она бы покорила сердце Романа, эффектно подобранным купальником и удивительной белизной своего тела, бледностью, свойственной только рыжим. Она бы даже разрешила ему взять себя на руки… А сейчас на ней стильное пальтишко, густо намотан лёгкий шарф, и потому она задала ещё пару вопросов из разряда «как относишься» — по поводу сайта open-left и философии Деррида. Роман повёл плечом, так же, как когда слышал про конституцию, и сказал нечто ироническое. С одной стороны, Владе нравилось, что Роман всё ругает, с другой, его непримиримая позиция оставляла её в неприятной пустоте, а с третьей… из кустов, как кролик из шляпы, появился Юрий Нилыч, держа перед собой айфон со включённой видеокамерой. Ему стало скучно с Раисой и стариком и потянуло к молодёжи.
— Фиксируем! Фиксируем для потомства! — повторял он.
— Какое потомство? Папа, ты что? — обиделась Влада.
— Хо-хо-хо, — сказал Юрий Нилыч, давая понять, что это была шутка. — Купаться не будете?
— Хм, мы же не моржи, — поджала губы Влада.
— Вот и зря, что не моржи. А вы, Роман, не хотите окунуться?
— Нет, — просто ответил молодой человек.
— Покараульте вещички! — бодро воскликнул отец семейства и, скинув верхнюю одежду, ринулся в воду. Романтическая тишина леса сменилась шумом, плеском, фырканьем и рёвом, которыми Юрий Нилыч стремился подчеркнуть получаемое удовольствие. Он взметал тучи брызг, поднимал муть со дна и отплёвывался, ему было приятно, что молодые люди вынуждены стоять и смотреть, как он купается. Над водой мелькали его руки, плечи и лысина.
— Парное молоко! — объявил Юрий Нилыч, выбравшись на берег, и стал снова уговаривать Владу и Романа искупаться, чтобы они снова отказывались, а он удивлённо воздевал брови.
— Папа! — снова раздражённо оборвала его дочь.
— Хо-хо-хо, — снова ответил Юрий Нилыч.
Всю дорогу назад он рассказывал о том, как ныряли в прорубь в царские времена.
— Вообще-то это художественный вымысел, — вдруг сказал Роман, — из книги Ивана Шмелёва «Лето господне».
— Не вымысел, а воспоминания, — поправил Юрий Нилыч. Он точно помнил, что так и сообщили в телепередаче, в которой пересказали эпизод про ныряние.
— Во-первых, даже воспоминаниям не стоит особо доверять. Людям свойственно сгущать краски, — наставительным тоном продолжил Роман. Влада сразу вспомнила, как он ведёт себя на лекциях. — А во-вторых, Шмелёв, когда в эмиграции писал эту книгу, прямо заявлял, что, раз прежней России больше нет, то он вправе «творить миф о России», иными словами, врать всё, что в голову взбредёт.
Юрий Нилыч насупился, покраснел, как рак, но, чтобы не терять возможности поговорить, принялся рассказывать про своего друга-моржа, который победил на международных соревнованиях. В каком же году это было? До или после того, как он купил свою новую машину… Тут уж никто не мог уличить его в неточности, и до самого дома Влада и Роман молча слушали поучительный рассказ о российском морже.
По возвращении стали обедать. Этот процесс у Комаровых всегда отнимал очень много времени. Сперва долго дожидались, пока все усядутся за стол. Юрий Нилыч, царственно восседавший во главе стола и покрикивавший на накрывающую Раису, в последний момент куда-то пропал. Оказалось, побежал вырывать ему одному видимый сорняк. Посидели, помолчали, подождали. Роман разглядывал обстановку домика: у входа на вешалке гроздьями висели старые куртки, штормовки, шапки, платки; на ветхом продавленном диване вместо матраса сугробом лежали шубы и пальто; рядом — шкафик со старыми книгами — Гоголь, Пушкин, Шолохов, Толстой, видимо, это и была дедушкина библиотека. А если бы Роман заглянул в тумбочку, то обнаружил бы мешки с рваными носками. И везде — на подоконниках, тумбочках, на полках книжного шкафа рассован различный хлам: сломанные игрушки, нерабочая керосиновая лампа, косточки от счётов, нанизанные на нитку, как бусы, обломок рога оленя, ободранный воланчик для бадминтона, банка с кусками коры и, конечно, остановившиеся часы — много было всякого бесполезного в хозяйстве старья. Например, Комаровы не выбрасывали газет и журналов, определяя их на растопку. Но за пару лет бесполезного лежания они, по мнению Юрия Нилыча, превращались в «раритет», а потому оставались лежать пахнущими гнилью стопками. Для растопки же Юрий Нилыч привозил целые пачки объявлений, бесплатных изданий, раздаточных материалов и прочего спама, который он усердно собирал повсюду. Однако усилиями Калистрата и Раисы, которая каждый раз приезжала сюда, как на штурм, дом вовсе не выглядел замусоренным, обилие предметов даже помогало скрывать скапливающуюся грязь.
Наконец, отец семейства явился и стали есть. Раиса, как обычно, прислуживала за столом, а Юрий Нилыч понукал её: требовал пристроить на загромождённом столе и то, и это, принести, унести, переставить. Раиса безмолвно и молниеносно срывалась с места и исполняла приказания, да ещё и постоянно осведомлялась, не хочет ли кто добавки? Дело в том, что обилие съестных запасов Комаровых постоянно гнило и пропадало, вся их жизнь была непрестанной борьбой за поедание портящихся помидорчиков, сморщенных ранеток, плесневеющей сметанки и прогоркшего маслица, и тухнущего мясца, которые тем не менее постоянно покупались и выращивались в неоправданных количествах с титаническими затратами сил и денег. Отчасти этим и оправдывалось навязчивое хлебосольство.
Роман не выдержал и обратился к Раисе:
— Зачем вы так беспокоитесь? Сядьте, поешьте.
— И то верно! — воскликнул Юрий Нилыч. — Что ты мельтешишь туда-сюда? Сядь!
— Да что уж я-то? Я уж как-нибудь потом, — смущённо улыбалась Раиса, и всё время оставалась в положении полуприседа, покачиваясь на полусогнутых ногах, то наклоняясь к своей табуретке, то вновь подскакивая.
Когда Роман в очередной раз категорически отказался от добавки, Юрий Нилыч поделился ещё одним открытием, сделанным благодаря телевизору:
— Оказывается на Руси была традиция объедаться на масленицу. Именно объедаться до отвала. Вот жизнь была! — и протянул свою тарелку за новой порцией.
— Не стоит судить русский народ слишком строго, — возразил Роман, хотя Юрий Нилыч вовсе не в укор, а в похвалу русскому народу заговорил об обжорстве, — ведь остальную часть года крестьяне голодали. Вот и появлялись перегибы в виде пьянства и переедания в праздники.
— Да никто в России не голодал, — раздражённо махнул рукой Юрий Нилыч.
— То есть классики всё врали? — улыбнулся Роман.
— Всё врали, — отрезал Юрий Нилыч. — Голодали одни лентяи.
— Хорошо, — в голосе Романа тоже послышалось возбуждение, он показал пальцем в окно. — А знаете ли вы, как называется вот эта трава, вон, которая у грядки с луком растёт?
Юрию Нилычу показалось, будто Роман хочет сам упрекнуть его в лентяйстве, мол, грядки у него зарастают травой.
— Сорняки-то мы выкопаем…
— Так вот этот, по вашим словам, сорняк в народе называется «сытник», потому что этой травой русским крестьянам приходилось питаться за неимением другой пищи.
— Вот оно как? — Юрий Нилыч вытаращил глаза и снова стал похож на мёртвого зверя. Он повелел Раисе, чтобы эта травка оказалась в вечернем борще: традиции надо соблюдать.
Во избежание разрастания конфликта Влада утащила Романа из дома. В усадьбе Комаровых настала сиеста.
Дмитрий Косяков, 2016.
Что случилось ... 