Дмитрий Косяков
Что случилось
Глава 13, в которой Васенька не воскрешает мёртвую девочку.
«…Я часто думаю, если я и правда один из его сыновей и наделён сходной с ним сущностью, то не несу ли я в таком случае ответственности за все несчастья, беды и унижения, которым он подвергал других? Ведь мы — одно. Да из чего же ещё он мог создать меня, как не из части своей жизненной силы, которой он позволил обрести самостоятельность и даже право отвратиться от своего источника и восстать на него? …Я гляжу в их глаза и вижу страдание, тупое и покорное, у одних, и смешанное с ненавистью у других… Ах, сколько страдания! Но теперь я — не он, я отказался… я изменил свою природу, я повинен теперь лишь в одном — в предательстве… А кто же будет чувствовать вину, и главное, кто исправит… Трудно думать. Здесь очень трудно думать и вспоминать. Такие тёмные небеса! А путь к истине один…»
Голос снова пропал так же внезапно, как и послышался. Казалось, что говоривший просто шёл рядом, а потом вдруг отстал или затерялся в толчее. Юная ведьма оглянулась: кто бы это мог быть?
Звонок телефона разбудил Васеньку среди ночи и незнакомый голос сообщил о гибели Саши. Голос звучал с перерывами — несколько торопливых слов без всякого выражения, пауза, потом снова небольшой отрывок сообщения — и оттого казался автоматическим, неживым. Васеньку приглашали на похороны. «Саша… она бы…» — голос окончательно прервался, раздались гудки. Он встал и зажёг лампу. Почему Саша совершила это? Конечно, в её поведении во время их последней встречи было что-то необычное, ощущалось предельное натяжение внутренней струны, которая в итоге и лопнула, так и не зазвучав. Васенька на разные лады поворачивал в голове разговор на балконе, пытался вникнуть в его суть, разгадать мотивы её поступка, а заодно понять, на ком же, в конце концов, лежит ответственность за произошедшее. Конечно, она совершила это сама, но в чём-то или в ком-то должны же были воплотиться все причины. О сне не могло уже быть и речи. И он попробовал представить всё так, как умел — в виде сказки.
…И в этот миг она увидела эти глаза. Из самого центра водоворота гримас смотрели на неё две горящие точки, полные несказанной злобы и ненависти. Страшный незнакомец посмотрел через плечо, но сразу цепко ухватил взгляд молодой колдуньи. Во всём этом месиве масок и личин, он словно был единственным обладателем личного образа, в то время как всё остальное сливалось в общую массу. Или нет: он и воплощал образ этой толпы, он был её лицом, её душой. Всклокоченные волосы и серая одежда, таким он скитался среди них. Тот, чьему трону они поклонялись, стоял за их спинами и наблюдал за исполнением ритуалов.
В тот момент, когда она узнала Того, Который Молчит, он сам заговорил с ней. Но голос пришёл не извне, он зазвучал внутри её сознанья. Или даже так: её сознанье заговорило с ней его голосом. И какой-то жалкой частичкой разума, сохранившей верность хозяйке, девушка понимала, что никогда не имела ни мыслей, ни души, что она жила, не нуждаясь ни в том, ни в другом, позволяя кому-то ещё формировать себя изнутри.
«Ты чужая. Ты захотела обрести что-то сверх предначертанного. Теперь убирайся. Мы лишаем тебя наших даров. Иди и в муках рожай себе новую душу, а эта душа навеки принадлежит мне».
И не успели отзвучать грозные слова, как некий стержень надломился внутри, словно треснули колонны великого храма, и кровля обрушилась на присутствующих. Бессмысленными пошлыми воспоминаниями мелькнуло и исчезло прошлое, внезапно отдалились хохочущие лица, волна странной неприязни к себе и своим поступкам промчалась по телу, а потом вдруг в немыслимую даль понеслось небо.
Но это получается не о ней, а о себе. Это он теперь находился в двух шагах от самоубийства. Это себя Васенька теперь чувстовал разочарованным и изверившимся, вынужденным ощупью искать дорогу в темноте, после того, как прежние маяки оказались фальшивыми. Ни лекции по богословию, ни хор валаамских монахов, ни труды религиозных философов не могли и не хотели ответить ему на то, что творилось вокруг, не могли пролить свет даже на душу одной единственной запутавшейся девочки. А может быть, она не так уж отличалась от Васеньки? Может быть ей тоже до смерти не хотелось растворяться в этом неприятном мире, становиться частью этого непонятного и нечистоплотного бытия? Васенька вспомнил, каким мучением для него были посещения учительской, когда он проходил практику в школе. Он задерживался перед дверью, не так долго, как перед танечкиной, но всё же успевал почувствовать сердцебиение перед тем как открыть её. Там уже сидели преподаватели — все женщины — и весело что-то обсуждали. И Васенька робел себя и своего пола. Все взоры обращались к вошедшему, и он понимал, что должен сейчас что-то сделать. Поздороваться. «Здравствуйте». Сделано. Но на него продолжают смотреть. Необходимо пошутить, сказать что-нибудь о погоде, объявить какую-то новость или предложить всем выпить чаю, ведь он же мужчина. Но ему не хочется с ними ни о чём говорить, хотя подходящие темы есть: вопросы по расписанию, программе занятий, воспитанию и педагогике. Нет, это выше его сил. И ведь совсем неплохие тётеньки эти учительницы, но для того, чтобы общаться с ними нужно превратиться в нечто другое, переделать себя.
В каждой ли компании он испытывал подобные чувства? На рокерских тусовках и вечеринках среди своих и чужих он мог и спокойно посидеть в сторонке, не чувствуя себя обязанным ничего из себя изображать, а мог и оказаться в центре общего внимания, рассказать стихи или порассуждать и поспорить. Но с другой стороны, неприятно ему было входить в журналистскую курилку, не мог он поддерживать там разговора о Питере, президенте и новой модной музыке в стиле «эмо». Не потому ли, что чувствовал непонятно кем объявленное требование слиться с этим обществом без игры и без задних мыслей, раствориться в нём, признать его законы и безусловное право этого общества на свою душу? Это Валька думает, что он ещё может всех надуть и пролезть наверх, не изменившись внутри. А он…
Кажется, она куда-то падала. И вот, наконец, полёт закончился. Она лежала среди камней, боли в теле не чувствовалось, да и вообще тело словно отсутствовало. Остались только чёрные тени скал, да чуть подрагивающие звёзды за тонкой пеленой облаков. Похоже, она была снова у самого подножия, а здесь уже наступила ночь. Девушка лежала, и её мысли были целиком поглощены звёздами. Их холодное сияние казалось таким далёким и отстранённым, между ним и землёй лежала лишь чернота безжизненного пространства. Да, в эту ночь легко было ощутить безграничность мировой пустоты. Вот тёплое тело, сжавшееся в комочек, дабы не отдать ночи последние капельки своего тепла, а вот жалкий кусочек материи под названием Земля, также сжавшийся в шарик, стараясь из последних сил сберечь в себе искорку жизни. А звёзды бесстрастно взирают на эту борьбу. Никто не прикоснётся к ним рукой, и это уже давно их не печалит.
<сокращённый вариант, полный доступен в бумажной версии>
Васенька так и просидел до утра, сочиняя и видя во сне историю колдуньи Аи, распутывая страшную загадку, которую загадала ему бедная девочка Саша. Впрочем, разве бедная? Родители у неё, кажется, богатые. И ей прочили блестящее будущее. Бедная богатая девочка Саша…
Стремясь понять сущность окружающего мира и пропитавшей его тоски, Васенька пробовал очистить действительность от всего лишнего, прозаического, упростить сложную картину до элементарного символа, чтобы увидеть за пестротой нечто главное, невидимое. Но получалось, что, упрощая, он выкидывал это главное, подвешивал свои мысли и своих персонажей в воздухе или, точнее, в безвоздушном пространстве. Он хотел объяснить мир с помощью религии, но кирпичики придуманной истории тонули в чёрной жиже: слишком трудно было объяснить свою конкретную жизнь при помощи «вечных» сюжетов. Миф никак не соприкасается с действительностью, он закончен, совершенен, самодостаточен, и чтобы войти в него требуется покинуть реальность — «заснуть, не быть»…
Но уснул он только утром, стоя в автобусе, надёжно зажатый между пассажирами. Работа не клеилась. Он пару раз запнулся, читая новости в прямом эфире. На полустрогий-полузаботливый вопрос Надиваныча Васенька рассказал про похороны, и его отпустили с работы пораньше. Люди пасуют, становятся мягкими перед вестью о смерти. Они как бы платят ей дань, чтобы отогнать от себя её призрак. Такой данью стала уступка со стороны начальства. Когда коллеги узнали, что Васенька вечером пойдёт на похороны, они почтительно и, одновременно, с невольным испугом чуть отодвинулись от него, притихли, и понемногу оживились только после его ухода.
В отношении к смерти современного человека сохранились обломки чего-то животного и иррационального, думал Васенька, глядя в троллейбусное окно. При этом животное боится смерти разумным инстинктом, вложенной в голову программой, которую могут нарушить только тысячелетия эволюции, оно не помышляет о потусторонних мирах или добрых богах, которых можно задобрить или обмануть, у которых можно выторговать бессмертие. А современный человек застрял на полпути от животного царства к чему-то, ещё не имеющему названия. Вот Надиваныч называет себя атеистом, материалистом, а отнестись к смерти спокойно и прагматически он не может. Казалось бы, ну помер человек — что за беда? Каждую секунду в мире умирает по два человека, мы буквально окружены смертью и сталкиваемся с ней на каждом шагу, и всё же мы стараемся о ней не думать, и вспоминаем о ней гораздо реже, чем даже о музыке или кино, изобретаем свои полуосознанные ритуалы, устраиваем из погребения пышный спектакль.
С удовольствием вылавливая крупицы иррационального в головах современников, Васенька не мог не признать, что у него, у верующего, тоже неспокойно на душе. Он вовсе не считал, что самоубийцам запрещён вход в рай, но не мог он испытать ни радости от того, что Саша встретилась с богом, ни простого умиротворения в духе «всё проходит, и это пройдёт». Под сердцем у него скопилась холодная тяжесть, и она только увеличивалась по мере приближения к залу прощаний ритуального бюро. Пряничные образы ангелов и угодников поблёкли перед непреклонным фактом, что дышавшего и смеявшегося человека зароют в промёрзшую землю.
Возле строгого здания, облицованного в чёрное и серое стояли группки людей и корзины с цветами. Все были подавлены внезапной утратой, а также тем, что смерть снова властно напомнила им о себе, выдернула из привычного круга дел и забот, ткнула носом в вечные вопросы, которые никто из них не собирался решать. Среди присутствующих он хорошо знал только Апполошина, которого неясно каким ветром занесло на эти похороны, но подходить к нему и выяснять обстоятельства не хотелось — наоборот, его присутствие вызывало глухое раздражение, как будто тонешь в трясине, а рядом на безопасном пригорке стоит человек и громко читает скверные стихи. Поэтому Васенька подошёл к полузнакомой учительнице из сашиной школы. Грузная женщина с высокой, как взбитые сливки, причёской пожаловалась, прижимая платок к уголку глаза:
— Единственный ребёнок в семье. И ведь такие перспективы! Школу закончила на отлично, дипломов столько получила…
«Да, и к чему теперь все эти дипломы и все эти перспективы?», — хотел сказать Васенька, но только неопределённо пожал плечом и подошёл к родителям. Их было легко узнать — они выглядели несчастнее всех. Одетые в чёрное, оба брюнеты, с потемневшими застывшими лицами, мать и отец держались вместе, и к ним поочерёдно подходили все остальные, чтобы сказать пару слов. Приближаться к ним было тяжело, словно вокруг них сгустилось мрачное облако отчаяния, и присутствующие боялись заразиться. Васенька поздоровался, но не нашёлся, что прибавить, лишь постарался передать взглядом чувство соболезнования. Они почти не заметили его. Отец прилагал усилия, чтобы выпрямлять стремящуюся ссутулиться спину и поддерживать мать, которая едва стояла на ногах и была вне себя от горя, шарила вокруг невидящим взглядом. Оба были одеты и пострижены модно, в духе деловых людей средней руки, но причёски и одежда измялись и обвисли, потеряли свой блеск. Отец иногда отбегал в сторону, чтобы отдать бесшумные распоряжения. А может быть и его невольно отталкивало и отпугивало безысходное горе жены.
Наконец, пригласили в зал. В строго и торжественно декорированном помещении чёрно-алых тонов на возвышении стоял открытый гроб, из горы цветов и хитроумных погребальных рюшечек видна была только голова Саши. Васенька обратил внимание на схожесть причёсок родителей и дочери: они и стригли её, как себя, не то по-женски, не то по-мужски. Мёртвое лицо было бледно и очень красиво, может быть оттого, что с него исчезла вечная вымученная улыбка. Откинутые назад волосы открывали крутой и широкий лоб, острый подбородок торчал вверх. Брови были слегка надломлены, словно бы она продолжала размышлять над нерешённым вопросом. И в то же время во всём её облике слышался отчаянный крик: «Помогите мне! Спасите меня!»
Что же необходимо было сделать, чтобы стать хоть сколько-нибудь нужной этому бесстрастному небу? Чтобы ощутить с ним неразрывную связь? Как понять его мотивы? Как разобраться в себе?
<сокращённый вариант, полный доступен в бумажной версии>
И снова Васеньке показалось, что он оплакивает не Сашу, а себя, а точнее, всё человечество. Почему человек должен умирать? Глупенькая несчастная девочка ещё раз напомнила собравшимся о несправедливости устройства их тел. Первый закон жизни гласит: всё, что рождено, должно погибнуть. И всё же, второй закон жизни утверждает, что всё живое обязано сопротивляться смерти, защищать себя и собратьев по виду, торжествовать над неорганической материей. Вот если бы человечество отбросило войны, деньги, глупые забавы и объединилось для общей главной цели — завоевания бессмертия…
Толпу гостей размазало вдоль стен, они боязливо шушукались между собой, по очереди осторожно приближались к телу, смотрели на лицо и отходили. Родители молча стояли в изголовье гроба. Не было никаких речей, только играла тихая печальная музыка.
Затем поехали на унылое осеннее загородное кладбище, где у входа толпились торговцы похоронной утварью. Бизнес присосался к покойникам, как клубок червей. У самого входа на кладбище была устроена аллейка, на которой придавленные памятниками возлежали самые почётные трупы, а дальше в бестолковом нагромождении оградок и холмиков находились все остальные. Несколько корявых деревьев ещё добавляли уныния ландшафту. О жизни напоминала только спокойная деловитость рабочих, опускавших гроб и забрасывавших яму.
А Васенька всё это время продолжал вспоминать разговор с Сашей, раздумывать над тем, что привело её к самоубийству, как будто даже сейчас мог что-то исправить. Когда первые комья глины застучали по крышке гроба, Васенька сам был готов кричать и звать на помощь. Страх затопил островок его разума и прочих чувств. К счастью, гости не стали задерживаться у могилы, родители Саши повезли их в ресторан. По мере того, как они удалялись от кладбища, страх утихал, но оставалось тяжёлое, мрачное чувство безысходности, смешанного с раздражением. Раздражением против тупой покорности людей, жизнь которых мало чем отличалась от бестолкового и скучного ожидания смерти.
Даже даровое угощение, обычно вызывавшее в Васеньке энтузиазм, глухо сердило: что за странная привычка у людей есть и напиваться по любому поводу? Может быть, это своеобразный подсознательный способ причаститься к событию — проглотить его в буквальном смысле? Или отголосок каннибальских привычек предков? Потом он вспомнил о ритуале причастия, смутился и постарался подавить неприятные мысли, но поставленная перед ним тарелка кутьи напоминала сероватую бледность сашиного лица.
Он отхлебнул вина, которое немедленно начало своё дурманящее воздействие на мозг, и оглянулся на сидящих рядом. Оказалось, что он, занятый своими мыслями, уселся как раз рядом с Апполошиным, который аккуратно поедал кутью. Он ел так вежливо, почти не открывая рта, и казалось, что больше жуёт собственные губы. Васенька толкнул Апполошина под локоть:
— Дима, разве тебя не ужасает всё, что сегодня было?
— А? Что? Девочку жаль, конечно.
— Просто ты так спокойно ешь. А у меня вот кусок в горло не лезет.
— Вася, возвышенность сейчас не в моде. Что ж мне теперь век с постной миной ходить? Смерть — неотъемлемая часть современной поп-культуры.
— И тебя не ужасает то, что все, кто сидит за этим столом, включая тебя самого, умрут?
Апполошин усмехнулся и, как показалось Васеньке, с вызовом пододвинул к себе салат:
— Ведь это, как заснуть и не проснуться. В конце концов, после смерти я уже ничего не буду чувствовать, не буду испытывать неприятных физических или нравственных ощущений. Так не всё ли равно? Главное, сейчас побольше успеть.
«Успеть съесть?» — хотел добавить Васенька, но гости начали говорить речи. Конечно, они хвалили Сашу и осуждали её поступок. Но перечень её достоинств в их устах звучал как чтение аттестата зрелости: оценки, награды, олимпиады, участие в культурных мероприятиях. Больше ничего. Часто упоминалась доброта, но она понималась как безотказность: Саша всегда выполняла то, о чём её просили. А просили много и с удовольствием — благодаря ей, у учителей всегда были высокие показатели. Родителей она тоже ни разу не огорчала, пока…
Осуждая Сашин страшный шаг, они не касались причин её поступка. «Уж не опасаются ли они об этом говорить?» — думал Васенька и в то же время прикидывал, а что бы он сказал, если бы его попросили произнести речь. Разве мог бы он что-то прибавить к сказанному? Удивительная штука смерть — она объективирует человека, делает его образ законченным и застывшим, позволяет людям вынести окончательный вердикт. «Кто я такой? Кто мы все, здесь собравшиеся? Всё более-менее ясно только про покойников. Эх, я бы поприсутствовал на собственных похоронах…»
А что, если бы он тогда рассказал ей о боге, о душе… Нет, это бы только облегчило последний шаг. Сказать, что бог запрещает самоубийство? Но не потому ли она и совершила его, что устала от всех и всяческих запретов? Да и не слишком ли поздно было что-то говорить, если Саша уже отгородилась от окружающего мира непроницаемой стеной. Не об этом ли пел Роджер Уотерс?
Васенька прислушался и с удивлением различил, что в ресторане играет песня «Pink Floyd» из альбома «The Wall».
I have seen the writing on the wall.
Don’t think I need anything at all…
Кое-кто из гостей уже выбрался на свободное пространство и приплясывал под зажигательную музыку. Родители неподвижно застыли во главе стола взъерошенными воробьями. Васенька снова хлебнул вина и накинулся на Апполошина:
— Нет, ты мне прямо скажи. Есть смысл в жизни, или нет?
Апполошин захохотал так, что во рту стал виден салат:
— Ох, уж эти мне вечные русские разговоры! Я же говорил тебе, что я буддист.
— То есть, чем больше ты плюёшь на окружающих, тем удачнее тебя повысят при перерождении — так что ли?
— А разве твоё христианство не тому же учит? Разве ты не хочешь поуютнее устроиться после смерти? Только тебе для этого нужно начальству, — он кашлянул в кулак, — пятки лизать, а у меня такого небесного начальника нет.
— Так давай — вслед за Сашей! — вскипел Васенька. — Разве это не самое высшее наплевательство?
— И ты давай: разве это не самая высшая любовь?
Васенька различил слова следующей песни:
Baby, I said a baby, baby, come on and drive me crazy, Lord,
You know I love you; always thinkin’ of you.
Да ведь это «Creedence Clearwater Revival» — ещё одна любимая группа Васеньки! Он даже рассказывал о ней… И тут до него дошло: родители включили на празднике скорби сборник любимых сашиных песен! Значит, она, может быть, единственная из всех учеников услышала то, что Васенька пытался сказать, увлеклась рок-культурой, слушала те же песни… Но разве рок учит смерти? Он учит любви! Ах, как жаль, что они не общались все эти годы, он бы объяснил ей… Черпая уверенность в сострадании к несчастной девочке, он снова решительно обратился к Апполошину, заставив его поперхнуться глотком вина.
— Моё христианство учит любить живых людей, униженных и оскорблённых.
Апполошин прокашлялся и удивлённо воздел брови и оттянул вниз углы рта:
— Да где ты их видишь-то, униженных и оскорблённых? — он ткнул вилкой в гостей, словно собирался их съесть. — Ты посмотри, люди культурно выпивают и танцуют. И, надо сказать, каждый из них получает больше тебя. Кстати, не оттого ли ты один тут такой недовольный и озабоченный вселенскими проблемами?
— Значит, я буду любить тех, кто получает меньше! — Васенька хлопнул по столу, задел лежащий на тарелке нож, отчего тот описал в воздухе сверкающее сальто-мортале.
— Да ты коммунист, Василий. И Ленин с прищуром нерусским выйдет к тебе вместе с Крупской…
От такого оскорбления у Васеньки вспыхнули уши. Но тут соседка по столу передала Апполошину эстафету застольной речи. Юный писатель и журналист глянул на захмелевшего коллегу, встал, даже вышел из-за стола и, сделав каменное лицо монотонно затараторил:
— Саша являла собой то, что принято называть индивидуальной реализацией структуры, унитарной квинтессенцией автокоммуницирующего социума, поскольку коллапс лингвистического взаимообмена инициирует трансперсональный вакуум и трансцедентальный вектор трекинга данных. Таков перманентный алгоритм ментальных акциденций в ситуации первичного накопления флуктуаций, ведущих к точке бифуркации, но постольку, поскольку искомая точка дистанцирована темпорально, а сингулярная система оказывается изолирована от взаимодействия с внешней средой, то её потенции переходят в деструктивные интенции. Саша в качестве дериватива девиационных парадигм являла собой симулякр…
Лицо его было застывшим, он чуть покачивался из стороны в сторону и двигал руками, как заводной Санта-Клаус у входа в супермаркет. Гости терпеливо слушали, один даже восхищённо цокнул языком: «Вот, мол, даёт парень!» Но Васенька понял, что Апполошин просто издевается над гостями и, в первую очередь, над ним самим. Васенька тоже вскочил, подошёл к Апполошину и замахнулся на него кулаком. Он считал, что вовремя удержал руку, но вдруг увидел, что Апполошин катается по полу, зажимая руками кровоточащий нос. «Это тебе за коммуниста… и за симулякр», — подумал Васенька. И проваливаясь в крутящуюся бездну, он услышал далеко над собой звяканье электрогитары вперемежку со вздохами синтезатора и слова песни группы «Nautilus Pompilius»:
Мне снятся собаки, мне снятся звеpи,
Мне снится что тваpи с глазами, как лампы,
Вцепились мне в кpылья y самого неба,
И я pyхнyл нелепо как падший ангел.
Я не помню паденья, я помню только
Глухой удар о холодные камни.
Неужели я мог залететь так высоко
И сорваться жестоко, как падший ангел…
(Опубликовано: День и Ночь, №1 за 2016 год)
Что случилось ... 