Поэтический номер

[Проза]

Лето подходило к концу, в любой день можно было ожидать сюрпризов погоды, так что чиновники торопились с проведением уличных мероприятий. Концерт под названием «Любимому N-ску» был организован на театральной площади, где по воскресным дням любили прогуливаться горожане.

Гранин посмотрел на циферблат городских часов. Он явился на площадь заблаговременно, чтобы успеть оценить обстановку и подготовиться к своему выступлению. У крыльца театра была оборудована небольшая сцена, на которой уже громоздилась звуковая аппаратура. Рядом стояла синяя палаточка звукооператора, и около неё топтались участники. Гранин попросил своего спутника Кольку немного подождать и подошёл к сцене. Отыскать того, кто его пригласил было легко: гитарист Тимофей отличался высоким ростом. Буквально вчера он, увешанный цепями, скакал по сцене местного рок-кафе под песню собственного сочинения «Я вольный волк», а сегодня в белом костюме и бабочке готовился выйти к публике с эстрадными хитами. Вид у Тимофея был прилизанный, даже пришибленный, хотя он и напускал на себя важность.

Они пожали друг другу руки.

— А не боишься допускать меня на сцену? — шутливо спросил Гранин.

— Ну, я надеюсь, ты не собираешься материться в микрофон, — в ответ пошутил Тимофей, но загадочный вид поэта насторожил его: в самом деле, он ведь в сущности не знает, что за стихи пишет этот Гранин. Они часто пересекались на разных рок-фестивалях. Поэт выступал на них с мелодекламациями. Но участники обычно не слушают друг друга… А вдруг сматерится? Хотя, столько времени прошло, теперь им уже по тридцать, пора бы и поумнеть. Сам Тимофей, например, возмужал и понимает, что можно, а что нельзя. Тем более… тем более…

— Смотри, сегодня мэр обещал быть, — добавил он для пущей убедительности.

— Может, будет мэр, а может дождь — одно из двух… Будь спокоен, ругаться я не буду, — пообещал Гранин.

У гитариста несколько отлегло от сердца:

— Вообще тут полная свобода. Я, видишь, и сам не с классической, а с электрогитарой пришёл и даже, — он понизил голос и заговорщически подмигнул, — собираюсь вставить в свой номер один пассаж из Клэптона.

— Да ты, я смотрю, диверсант, — улыбнулся Гранин. — Ладно, покажи мне звукорежиссёра.

Тимофей подвёл поэта к немолодому дядьке с испитым лицом. Гранин протянул ему флешку и указал нужные файлы с минусовками:

— Сначала это, а потом это. Я махну рукой, когда переключать.

К Гранину подскочила пожилая но бойкая женщина из молодёжного центра, которая участвовала в организации мероприятия. У неё в руке был длиннющий список.

— Вы у нас кто?

— Гранин. Меня Тимофей пригласил.

Она стала водить пальцем по списку, где под каждой цифрой значилась фамилия и название исполняемого произведения. И только напротив фамилии Гранина стояли три вопросительные знака.

— Что будете исполнять? — спросила она.

— Стихи.

Тётеньку это совершенно успокоило и она пометила около фамилии Гранина: «Поэтический номер».

— Поймите, наш концерт — это праздничная феерия. Мы никого не представляем, все сами выходят друг за другом в режиме нон-стоп, то есть без каких-либо пауз и объявлений, чтобы был искромётный, непрекращающийся каскад номеров, понимаете?

Она говорила так, будто сегодня должно было произойти нечто выдающееся, а не стандартное отчётное мероприятие, однако Гранина не заразил её энтузиазм. Он заглянул в список:

— Короче, я двадцать первый, выступаю после тимофеевской «бесамемучи». Минимум, час я могу гулять.

Он повернулся, чтобы уйти и сразу натолкнулся на двух старушек. Одна из них была известная в литературной тусовке исполнительница авторской песни, а вторая, как выяснилось, начинающая поэтесса: на склоне лет она стала сочинять стихи о любви. Бардесса всё ещё молодилась — ярко красилась и надела для концерта красное обтягивающее платье. Она подхватила Гранина под руку и своим громовым голосом стала расспрашивать, куда он пропал из поэтических кружков, и рассказывать, какой номер она приготовила сегодня:

— Ну, мы дадим жару — исполним нашу студенческую «Эй, веселей!»

Дряхлая поэтесса скромно держалась в сторонке. Для неё весь этот мир был внове: музыканты, поэты, певцы и даже два обсыпанных блёстками танцора… Все они обменивались редкими фразами, но, в сущности, были заняты мыслями о своём предстоящем выходе. Профессионалам хотелось не уронить своего достоинства и продемонстрировать, какая пропасть отделяет их от прочих; а любители витали в розовых мечтах и надеялись, что этот концерт станет ступенькой на их пути к славе.

Гранин рассеянно пару раз кивнул своей собеседнице и поспешил покинуть это общество. Воссоединившись с Колькой, он исчез в ближайшем дворе. Тимофей с сомнением посмотрел вслед этой парочке: Гранин не вздумал даже принарядиться для концерта — это дурной знак. А вдруг всё-таки сматерится?

Когда через сорок минут поэт с приятелем снова появились на площади, на сцене как раз были танцоры. Пара искусно вертелась среди микрофонных стоек и проводов, ничего не роняя, и эффектно трясла ляжками под «латину». Около сцены уже собралась небольшая группа прохожих. Дождя не предвиделось, но и мэром, конечно, не пахло. Впрочем, последнее обстоятельство почти никого не расстроило. Гранин и Колька встали чуть поодаль от зрителей и от участников и шушукались о чём-то своём.

После танцоров вышел паренёк с песней Элвиса Пресли. Гранин узнал его: он всё скитался по разным молодёжным группкам, был очень скучен и вечно одинок; его единственной страстью в жизни был Элвис и, надо сказать, он приучился копировать его песни один в один. Проходили годы, в культурной жизни города ничего не менялось — парень пел «Love me tender», танцор вертел танцовщицу, театральные певцы исполняли романсы… Вот на сцену вышла старушка-поэтесса. Прижав кулачки к иссохшей груди она читала стихи о юном принце, который «лобызал её в ночи». Публика всё переносила стоически, а Гранин мучительно морщился:

— У меня такое чувство, будто я случайно зашёл в женский туалет или присутствую при медицинском осмотре. Профессионалы — чёрт с ними, но эти… До чего же может исковеркаться человек! Просто хочется расстрелять кого-нибудь или повеситься.

Колька ничего не ответил.

Вот и долгожданная «бесамемуча». Тимофей под минусовку в стиле ресторанного караоке начал играть на гитаре, покачивая грифом и выпячивая губы как будто от большого наслаждения. Гранин оставил свой рюкзак товарищу и зашёл за сцену.

— Давайте, зажгите их, — дежурно подбодрила его организаторша.

— Попробую, — пожал плечами Гранин.

Не успели стихнуть жиденькие аплодисменты, как он был уже на сцене. Кинул взгляд на слушателей: обыкновенные люди в легкомысленной летней одежде. Несколько пожилых, какие-то девочки в стандартных модных нарядах, парни в чём-то спортивном или в джинсиках, подростки с электронными устройствами в руках — в общем, городская воскресная публика. Они, в свою очередь, оценивали представшего перед ними молодого мужчину скромного вида, казавшегося по сравнению с артистами в концертных костюмах почти неряхой. Но это предварительное знакомство длилось пару секунд.

— Я прочитаю вам своё стихотворение «От Февраля до Октября».

Зрители переступили с ноги на ногу и настроились на «сезонную лирику», пожилые дамы в задних рядах блаженно причмокнули. А Гранин кивнул звукооператору — минусовка стала отмерять ритм, в который поэт стал вплетать свой зычный, взволнованный голос:

Когда корона укатилась

Из рук кровавого царя,

Тогда эпоха устремилась

Потоком в русло Октября.

И не глядел никто обратно

И милостей не ждал с небес,

Кому они нужны, тираны,

Хоть с конституцией, хоть без.

Он видел, как у прохожих распахиваются глаза и застывают лица. Первой их реакцией было удивление: они столкнулись с чем-то непривычным, выделяющимся на фоне остальной благостной программы. Голос чтеца был не ласковым, но резким, требовательным, почти угрожающим… Но вот о чём он говорит?

От Февраля до Октября

Россия двигалась, горя,

Октябрь окна отворил,

О, сколько воздуха для крыл!

Да ведь это же история… или политика. Неужели этот парень говорит о политике? Вот те раз… забавно…

Гранин видел, как морщились некоторые лбы. Они пытались понять, что он хочет сказать им. Пара молодых кавказцев поднялись с лавочки и подошли поближе. Это уже хорошо… Но откуда им сегодня знать знать события 1917 года, каждый месяц которого вмещал больше, чем иные десятилетия и века истории России? Откуда им знать, а главное, как им объяснить, как передать ту суровую науку, которую мучительно, путём разочарований, надежд и болезненных ошибок, постигали народы умирающей империи?

И всё, что грезилось в тумане,

Надежды мира и земли,

Бойцы, рабочие, крестьяне

Республикою нарекли.

Сперва ещё не различали

Большевиков, меньшевиков,

Но всё уверенней качали

Тяжёлый маятник веков.

От Февраля до Октября

Две революции подряд.

Октябрь тесто замесил,

А дальше — сколько хватит сил.

Он старался выделять отдельные пассажи, говорить максимально разборчиво и отчётливно, чтобы донести, перелить в эти открытые глаза свои мысли, свою боль, свою ненависть к скотскому обывательскому существованию и тоску по настоящей жизни, жизни для людей и вместе с ними.

И сам великорусский пахарь,

Опора церкви и царя,

Сказал: «Романовых на плаху,

В расход их, проще говоря».

И навевала всем свобода

Демократические сны,

Но, что такое власть народа,

Нам лишь Октябрь объяснил.

Он читал и чувствовал, что стих не совсем удачен, что слова его непонятны, что половина того, о чём ему хотелось сказать, остаётся по ту сторону слов. Но вместе с тем, он чувствовал, что некоторые из людей как будто откликаются на его эмоциональный призыв, на тембр, на ритм его голоса, на нетерпеливый взмах руки. Как будто в них, или в некоторых из них есть нечто родное и близкое его волнениям, но между ними стоят слова, термины, определения…

Неужели они не поймут? Вот, не далее как на прошлых выходных он гостил у своего отца, который после сытного ужина принялся рассуждать на свою любимую тему — о том, что все люди, в сущности, звери и живут вовсе не разумом, а инстинктами. «И это правильно, — поспешил он повысить голосу, увидев, что сын надумал возражать. — Борьба обеспечивает выживание и размножение наиболее сильных особей. То же и с государствами».

Остальные снисходительно улыбались: «Ох, уж эти мужчины — вечно они о политике». Но в конце-концов им было всё равно. Гранин же не мог молчать, поскольку, как известно, молчание — знак согласия.

— Но ведь война — это величайшее несчастье. Зачем же всем людям непрерывно воевать между собой? Наоборот, надо сделать так, чтобы все люди помогали друг другу.

— Понимаю, — перебил папа. Он был толще и голос у него был громче. — Ты опять хочешь намекнуть на своих большевиков. А знаешь ли ты, что они были евреями, и что они специально были подосланы немцами? Не знаешь, так слушай. Недосмотрели там в Союзе русского народа, надо было с жидами построже поступать. Да и Адик многое в жизни не успел доделать.

Адиком папа ласково называл Гитлера. Гранин оторопел: и так говорит человек, чьи оба деда воевали на Великой Отечественной с фашистами — один был убит, другой тяжёло ранен; это говорит человек, выросший и получивший высшее образование в стране, родившейся из Октября, и, надо сказать, только поэтому он, сын, внук и правнук крестьянина сделался городским жителем и получил своё высшее образование, благодаря которому по сей день не бедствует. И вдруг — «жиды» и «Адик». Откуда всё это?

— Как тебе не стыдно, папа? — вот всё, что он нашёлся ответить ему тогда. Вернувшись домой, он-было сел читать, но, не выдержав, взялся сочинять стихи. По мере работы чувствовал, как не хватает знаний, и насколько проще писать о несчастной любви.

И вот теперь Гранин обрушивал со сцены на слушателей ворох зарифмованных аргументов, фактов, терминов. А публика смотрела, разинув рот, и видела перед собой странного молодого человека, который метался по сцене и нёс какую-то заумь. Конечно, надо отдать ему должное, говорит он складно, уверенно и, похоже, искренно. Так непривычно и пикантно было слышать все эти слова — конституция, демократия, власть народа — не в теленовостях, и не по радио, а здесь, на площади, да ещё в стихах…

До Октября от Февраля

Эпоха целая легла,

Октябрь — это колыбель

Заветных чаяний людей.

Гранин выпустил в толпу последнюю очередь лозунгов и поднятым кулаком попрощался со слушателями. Все неистово зааплодировали. Они и сами не понимали, чему хлопали — наверное, тому, что этот человек отнёсся к ним, не как к детям, с которыми сюсюкают и которым читают сказки, а говорил с ними на равных. Вот только о чём это он говорил?

Пока они хлопали на сцену снова выпорхнули танцоры, и получилось, что овация предназначается им. «Праздничная феерия» продолжалась. Гранину за сценой трясла руку организаторша:

— Просто замечательно! — затараторила она. — Такие рифмы у вас хорошие, и читаете выразительно — сразу чувствуется опыт! Обязательно позовём вас ещё. У Тимофея есть ваш телефон?

Гранин слушал эти похвалы с растерянным и уязвлённым видом. Он вышел из-за сцены, сердце его всё ещё бешено стучало в ритме прочитанным им стихов, но глаза людей, с которыми он только что говорил, уже следили за движениями танцоров.

— А ты ожидал чего-то другого? — спросил его Колька, когда они шли к остановке. — Думаешь, они в один миг должны были измениться?

— Да ничего я не думаю. Просто если кто-то пишет стихи, то кто-то ведь непременно должен их услышать.

Вослед им неслась очередная «латина».

Дмитрий Косяков.

Осень 2014 — осень 2016. Красноярск.

Опубликовано: Дюжина слов об Октябре. М. 2017.