Зов Лавкрафта. Часть 2.

[Публицистика]

Идейные источники

Настало время рассмотреть источники идей и мировоззрения Лавкрафта. Если в литературном плане это были Эдгар По, Амброз Бирс и Роберт Чамберс, то в философском плане он увлекался идеями Артура Шопенгауэра и Фридриха Ницше, теориями Чарльза Дарвина, Герберта Спенсера¹.

Ну, что же, Шопенгауэр с его идеей покорности трагической судьбе весьма востребован среди отчуждённых индивидов. Причём при жизни Шопенгауэр был не слишком популярен и пребывал в тени подлинного гения — Гегеля. Популярность Шопенгауэра в Германии и в мире росла по мере роста реакционных, правых настроений. Шопенгауэр воспринимался как противоядие от гегелевской диалектики. Пик популярности этого философа совпал с подъёмом фашизма в Европе и США.

Ницше с его идеей «сверхчеловека», элитаризмом и обращённым к буржуа требованием более жёстко и бодро охранять свой буржуазный порядок также оказался весьма востребован у идеологов фашизма. Ницше был певцом гордых одиночек, возвышающихся над «серой массой». (Подробно философские предпосылки наступления фашизма и распространение правой идеологии в начале ХХ века я рассматриваю в статье «Русская религиозная философия слева направо».)

Что касается трудов Дарвина, то совершенно очевидно, что Лавкрафт, будучи расистом, рассматривал их под углом зрения т. н. социал-дарвинизма, ведь более всего он опасался «скверны» и «вырождения», был убеждённым элитаристом, верил в превосходство наследственных свойств над приобретёнными, что вполне соответствует постулатам евгеники. Тем более, что именно расистские выводы делал из теории Дарвина вышеупомянутый Герберт Спенсер. Этот философ провозглашал естественное превосходство белой расы, выступал за стерилизацию преступников и «слабоумных».

Но, пожалуй, наибольшее идейное влияние на Лавкрафта оказал такой предтеча фашизма как Освальд Шпенглер. Шпенглеровская идея «Заката Европы» в значительной мере предопределила философские и политические взгляды Лавкрафта, его неприятие современности. Особенно заметно воздействие Шпенглера в рассказе «На хребтах безумия».

В письме Кларку Эштону Смиту в 1927 году Лавкрафт писал: «Я верю, и верил задолго до того, как Шпенглер скрепил это печатью научных доказательств, что наш механический и индустриальный век — это период откровенного упадка». Поэтому во многих своих творениях Лавкрафт описывает борьбу высокой цивилизации против угрожающего ей варварства.

Часто нашествие варварства следует за разрушительной войной (см. «Полярис»), иногда человечество деградирует само по себе, но чаще всего источником угрозы для «высокой, элитарной культуры» является нечто нечеловеческое, а проводником этой угрозы выступают «низшие классы».

Нередко эта борьба символически изображается в образе высококультурного, европейски образованного человека, который постепенно деградирует под действием некой внешней таинственной злой силы: унаследованного проклятия, колдовства (см. «Случай Чарльза Декстера Варда»), кровосмешения с неполноценными или даже нечеловеческими расами. Причём психическому упадку непременно сопутствует физическая деградация.

Никакого прогресса

Творчество Лавкрафта, выраженная в нём идеология носят сугубо реакционный характер. Борьба со злом в рассказах Лавкрафта — это восстановление статус-кво или даже откат к более чистым старым порядкам. Современность для Лавкрафта является результатом деградации, упадка, человека и общества. Любой шаг вперёд для Лавкрафта и его героев — это шаг вниз, к пропасти. Поэтому все, кто призывает к прогрессу, к развитию — это, в лучшем случае, опасные глупцы.

Однако конец мира, в чём бы он ни воплотился — в мировой войне, мировой революции или пробуждении древних чудовищ — одновременно и притягателен для отчуждённой личности, для не видящего просвета мелкого буржуа. «Я мечтаю о том времени, когда они поднимутся над морскими волнами, чтобы схватить своими зловонными когтями и увлечь на дно остатки хилого, истощенного войной человечества»², — пишет Лавкрафт в одном из первых своих рассказов.

Об этих настроениях как раз в эти годы писал Ленин, проводя границу между революционером пролетарским и мелкобуржуазным, он указывал, что «этот последний колеблется и шатается при каждом повороте событий», шатается «от ярой революционности» к ненависти против революционеров «или к оплакиванию их “авантюризма”». «Социальный источник таких типов, это — мелкий хозяйчик, который взбесился от ужасов войны, от внезапного разорения, от неслыханных мучений голода и разрухи, который истерически мечется, ища выхода и спасенья, колеблясь между доверием к пролетариату и поддержкой его, с одной стороны, приступами отчаяния — с другой»³.

Чем это не портрет самого Лавкрафта? К пролетариату он доверия не испытывал, но от ужасов войны и экономической разрухи действительно взбесился. И выразил свои переживания в столь оригинальной форме. Не даром в его произведениях именно художники, люди с тонкой психической организацией оказываются восприимчивы к «зову Ктулху», то есть к тем таинственным толчкам, расшатывающим привычное общество.

По происхождению, по убеждениям Лавкрафт — типичный консерватор-элитарист, белый расист, но по своему нищенскому положению он — мелкий буржуа, не получающий никаких выгод от системы и не заинтересованный в её сохранении. Такой тип «консервативной революционности» был использован в своих целях фашизмом.

Жечь книги, громить лаборатории

Что же, жечь «нехорошие книги» на площадях Лавкрафт вполне готов. Хотя сам он интересовался химией, биологией, астрономией, однако (возможно из-за того, что ни в одной из наук он так и не добился заметного успеха) знание выступает в его произведениях как зло. Подлинное знание всегда опасно и запретно.

Человеческое любопытство и научная любознательность приводят лавкравтовских героев к таким открытиям, которые заставляют пожалеть об увиденном или сойти с ума. Знать правду об окружающем мире человеку противопоказано. Стало быть и опасные книги недурно сжигать.

Лавкрафт не верит в знание и прогресс. Рассказ «Ночное братство» заканчивается уничтожением инопланетной лаборатории. Ещё чаще герои, ставшие свидетелями тайн и несущие важное знание умирают или кончают с собой в конце сюжета и просят уничтожить их записки.

Казалось бы, если человечеству угрожает некая опасность, то её первым делом следует изучить, если у тебя имеется враг, следует понять его мотивы, однако Лавкрафт считает это опасным: врага нужно только унистожать и изгонять или, если это невозможно, то отгораживаться от него. Так и поступают по сей день все авторитарные силы: демонизируют, обесчеловечивают врага и не ведут с ним никаких дебатов. Дискуссии — это не их метод.

Вся мифология лавкрафтовских произведений обращена в прошлое: в прошлом были построены таинственные города, руины которых посещают герои, в прошлом были написаны мистические книги, хранящие запретные знания, были созданы вредоносные или спасительные амулеты и т. д. История уже свершилась. Дальше — только упадок и гибель. Поэтому остаётся только всячески тормозить историю, замораживать её, бесконечно откладывать ужасный конец.

«Наибольшее милосердие в мире…»

Эта идеология очень близка к творчеству другого англоязычного фантаста — Джона Толкина. Тот тоже мечтал о развороте истории вспять, ненавидел прогресс, презирал низы, ужасался коммунистической угрозы и воспевал расовую чистоту. (Подробно творчество и взгляды Толкина рассмотрены мной в статье «Властелин Колец — фашистская утопия».)

Впрочем, если Толкин был католиком, и черпал в вере некоторую надежду (в том числе, надежду на возрождение Британской империи и порабощение всех прочих народов), то взгляд Лавкрафта более мрачен.

«Проявлением наибольшего милосердия в нашем мире является, на мой взгляд, неспособность человеческого разума связать воедино все, что этот мир в себя включает. Мы живем на тихом островке невежества посреди темного моря бесконечности, и нам вовсе не следует плавать на далекие расстояния. Науки, каждая из которых тянет в своем направлении, до сих пор причиняли нам мало вреда; однако настанет день и объединение разрозненных доселе обрывков знания откроет перед нами такие ужасающие виды реальной действительности, что мы либо потеряем рассудок от увиденного, либо постараемся скрыться от этого губительного просветления в покое и безопасности нового средневековья» (Зов Ктулху).

Интересен такой момент: как и полагается белому расисту, Лавкрафт презирает «дикарей», но именно эти дикари и оказываются обладателями «тайных знаний» и часто слугами «космических божеств». В этом заключается особое диалектическое противоречие мировоззрения Лавкрафта: он гордится своей европейской культурой, дрожит за неё, но в то же время преклоняется перед дикостью и «внутренним знанием» дикаря. И это также роднит его с фашистской идеологией.

Ведь фашисты также говорили о витальности, о благородном варварстве, об обновлении дряхлой Европы и одновременно рисовали себя защитниками европейской культуры от «тьмы с Востока». Новым средневековьем, страстно призываемым Лавкрафтом, и стало наступление фашизма.

Жажда веры под маской индифферентизма

Как настоящий расист Лавкрафт придаёт неимоверное значение крови, наследственности. По наследству передаются благородство и низость. Потомки неправильных родителей (как жители Иннсмута, предки которых скрещивались с водяными жителями) несут на себе бремя вины и могут быть наказаны за дела своих отцов и даже отдалённых родственников (см. «Крысы в стенах», «Некоторые факты о покойном Артуре Джермине и его семье», «Алхимик» и др.).

Лавкрафт, как и многие фашисты, верит в судьбу, в рок. Его герои часто оказываются под непреодолимым влиянием злонамеренных или бесстрастных сил.

«Я индифферентист. Я не собираюсь заблуждаться, предполагая, что силы природы могут иметь какое-то отношение к желаниям или настроениям проявлений органической жизни. Космос полностью равнодушен к страданиям или благополучию москитов, крыс, вшей, собак, людей, лошадей, птеродактилей, деревьев, грибов или разных других форм биологической эволюции. Теперь все мои рассказы основаны на фундаментальной предпосылке, что общечеловеческие законы, интересы и эмоции не имеют никакой силы или значения в безграничности космоса. В ситуации безграничного пространства и времени Нужно забыть, что такие вещи, как органическая жизнь, добро и зло, любовь и ненависть, и все подобные частные признаки незначительной и преходящей расы, называемой человечеством, вообще существуют»⁴, — возглашает Лавкрафт в письме, сопровождавшем отправку «Зова Ктулху» в редакцию.

Но несмотря на такую позицию сам писатель с этим положением дел не мирится. Он не верует в существование традиционных богов (собственно, божества, описанные им имеют научно-фантастическую природу), но утрата привычного христианского мировоззрения воспринимается Лавкрафтом как катастрофа. Он мечтает об уютном и понятном иерархизированном мире, управляемом заботливым богом-творцом, но не находит такого мира.

В этом плане его можно сравнить с Джеймсом Джойсом, о котором Оруэлл сказал: «»Улисса» не мог бы написать человек, лишь смакующий слова и их сочетания. Это выражение особого взгляда на жизнь, взгляда католика, утратившего веру. Джойс словно восклицает: «Вот вам жизнь без бога. Только посмотрите, как она ужасна!»»⁵

В качестве «оговорочек по Фрейду» стоит отметить, сколь активно «материалист» Лавкрафт пользуется религиозными терминами: «богомерзкий», «нечестивый», «скверна».

Привлекательность фашизма

И далее в своей статье об английских писателях Оруэлл делает ещё одно важное замечание, которое вполне можно отнести и к Лавкрафту: как бы внешне оторваны от действительности ни были «защитники высокой культуры» из числа английских писателей, что бы они ни говорили о пацифизме и морали, все они были политическими консерваторами и между самым мягким видом социализма и самым обыкновенным фашизмом всё-таки выбрали бы фашизм.

Ещё бы. Ведь фашизм провозглашал приход «новой аристократии». В противовес социалистическому равенству и капиталистической иерархии богатства он выдвигал иерархию культуры и крови. Фашизм активно пользовался средневековой атрибутикой, призывал к спасению от холода индустриальной эпохи во мраке нового варварства. Это импонировало Лавкрафту, Толкину и многим другим урождённым аристократам.

Тем более странно слышать заявления в том духе, что Лавкрафт «был радикальным материалистом — социалистом в политике и атеистом по вере»⁶. Если какой-то «социализм» и был во взглядах Лавкрафта, то только с приставкой «национал-» (а любая форма фашизма с социализмом не имеет ничего общего), да и материализм, то есть научный взгляд у Лавкрафта довольно странный.

Научные открытия ужасают его разверзающейся пропастью между сложностью и безграничностью вселенной и человеческими знаниями о ней. Особенно пугала Лавкрафта эйнштейновская теория относительности. В письме Джеймсу Мортону от 1923 года он утверждал, что эта теория «ввергает мир в хаос и превращает космос в курьёз». Герои Лавкрафта, как правило, люди материалистических взглядов, часто учёные по профессии, но они приходят либо к разочарованию и безумию, либо совершают чудовищные с точки зрения нравственности вещи, как Герберт Уэст из «Реаниматора».

Думается, автору «Реаниматора» бы понравился тезис Достоевского о том, что «если бога нет, то всё позволено».

Но, повторюсь, дело не только в науке и её открытиях. Холод лавкрафтовского космоса — это холод и отчуждённость общества, и тоска утратившего веру христианина. Беспомощность его героя — это беспомощность мелкого буржуа. А ограниченность человеческого разума — это ограниченность разума мелкого буржуа, разрывающегося между наукой и дикостью.

Сила спать

Творчество Лавкрафта стало стремительно набирать популярность в шестидесятые годы. И это лишний аргумент в пользу того, что контркультура шестидесятых имела мощную реакционную составляющую, хотя бы и обряженную в революционные одежды.

Может быть, не так уж неправ был советский философ Михаил Лифшиц, когда писал: «Люди уже привыкли слышать самые удивительные вещи. Прогрессом называют воскрешение религии, свободой – идеал средних веков, реализмом – отказ от реального взгляда на мир. Правое горделиво считает себя очень левым»⁷.

Дело в том, что «культурная революция» шестидесятых стала критикой как традиционной либеральной политической модели, так и систем, выстроенных «старыми левыми», причём эта критика раздавалась как слева (со стороны «новых левых»), так и справа (со стороны неоконсерваторов, позже названных неолибералами). К сожалению, в отдельных головах всё это перепуталось и перемешалось, так что революционеры и контрреволюционеры по ошибке могли оказаться в одних рядах.

Ранняя апология Лавкрафта прозвучала в вышедшей в 1962 году книге «Сила мечтать» (The Strength to Dream — можно также перевести как «сила спать»). Её автор ставил в один ряд и одинаково превозносил Герберта Уэллса, Олдоса Хаксли, Толкина и Лавкрафта на том основании, что все они создавали фантастические миры. Однако, если Уэллс и Хаксли, создавая свои миры, обращались к аудитории с предостережением, чтобы помочь построить лучшее будущее, то есть ставили перед собой прогрессивные задачи, то Толкин и Лавкрафт были откровенными реакционерами, отступали от действительности в прошлое и тащили за собой аудиторию.

Назвать эскапизм Толкина и Лавкрафта и их аудитории «силой» можно только в том плане, что это сила испуга, храбрость залезшего под кровать мужа из анекдота:

— Вылазь!

— Кто в доме хозяин?! Сказал не вылезу — значит не вылезу!!!

«Культурная революция» на Западе подняла Толкина и Лавкрафта на своей волне. Молодым бунтарям казалось, что отвергая художественный реализм, они отвергают и саму капиталистическую реальность. В этом их поддерживал и такой видный идеолог «новых левых» как Герберт Маркузе. Увы, сюрреалистическое и фантастическое искусство на поверку оказалось вполне совместимо с ультраправыми идеями.

Западные литераторы хвалили Лавкрафта за антиреализм, философы — за антиредукционализм, за умение отделять непознаваемое от сверхъестественного, за умелое изображение «непохожести» (otherness). В общем, апологеты говорят о чём угодно, опуская расизм и реакционность, но, очевидно, это их устраивает.

Эпоха распада

Сам Лавкрафт, будучи «человеком в футляре» вряд ли одобрил бы «неформалов» и рок-музыкантов, вдохновлявшихся его творчеством и вообще нынешнюю молодёжь, потребляющую его литературу и прочую хоррор-продукцию. Но между нынешним поколением и поколением эпохи торжества фашизма существует диалектическая связь.

Современный буржуа (не будем забывать, что современная Россия населена преимущественно мелкими буржуа) не менее отчуждён. Лавкрафт мог по многу дней не выходить из своей комнаты, так же ведут себя и современные обитатели интернета. Лавкрафт с трудом сходился с людьми и предпочитал дистанционное общение, наша эпоха — это эпоха неуклонного распада общественных связей, изоляции, отчуждения людей, социофобии и сопутствующих ей психологических уродств.

Социальные сети, персональные автомобили, прочие технические приспособления отделяют нас друг от друга и от мира, вследствие чего окружающая действительность начинает казаться устрашающей, находящейся во власти неведомых и враждебных сил. Это мировоззрение подкрепляется тем, что жизнь становится всё труднее: безработица распространяется, цены растут.

Наряду с бешеной популярностью Лавкравтовского творчества (пусть в виде компьютерных, телевизионных или настольных адаптаций) высока популярность и его «учителей» — Ницше и Шопенгауэра, а также близких им по духу философов, вроде Флоренского или Ильина.

Валлерстайн отмечает, что и сегодня мы наблюдаем «появление многочисленных деструктивных расистских движений, скрывющихся под маской национализма», а также «активизацию в рамках самого западного мира попыток построения новой политики исключенности, основанной на антииммигрантской риторике, апеллирующей к коренному населению»⁸.

В Западной Европе даже утвердилось понятие «лепенизация», связанное с именем политика правого толка Жаном-Мари ле Пеном. Его партия, Национальный фронт, уверенно завоёвывает сердца французских избирателей. В 2002 году сам ле Пен едва не выиграл президентские выборы и выбил из избирательной гонки социалиста Л. Жоспена.

А уж по западноевропейским политикам равняются и наши отечественные политтехнологи.

Антииммигрантские, ультранационалистические, шовинистические настроения крайне распространены даже среди тех, кто считает себя коммунистами, например, среди сталинистов. Мы, как и сто лет назад, снова находимся в ситуации нестабильности, экономического, социального и политического кризиса. А может и на пороге новой мировой войны. Поэтому нам так хорошо слышен «зов Ктулху», то есть рёв задыхающегося капитализма, который готов перейти в фашистские призывы.

Дмитрий Косяков. Октябрь-ноябрь, 2019 г.

Зов Лавкрафта. Часть 1.

Примечания