Формула. Часть 1. Смерть.

У нас нет ничего общего только с диаволом,
со всеми же людьми мы имеем много общего.
(Иоанн Златоуст. Беседы о статуях)

Предисловие

Я написал историю собственной жизни не потому, что считаю себя такой уж выдающейся личностью, а, наоборот, потому что надеюсь, что таких, как я, много, целое поколение, потерявшееся вместе со страной, барахтавшееся вместе с ней в море мнений и концепций. Но прежде, чем страна выползла из омута девяностых к новой официальной идеологии, все мы получили шанс, мгновение свободного выбора. Нашим младшим братьям было проще: они родились в обнимку с Человеком-Пауком и вместе с ним и помрут. Нам был дан шанс, а уж кто и на что его обменял — дело сугубо личное. Хотя, кто тут говорит о личности? Когда принимаешься анализировать самого себя, «я» начинает трещать по швам, расползаться, расслаиваться. В детстве ты один, а в отрочестве — совсем другой, и, может быть, ты вчерашний не подал бы руки себе сегодняшнему. Удивительнее всего, что при этом сторонним наблюдателям ты представляешься целым, законченным, в то время как на самом деле, всё внутри тебя ходит ходуном, содрогается и кипит, как лава.

Иногда внезапно вздрагиваешь, словно очнувшись ото сна, с удивлением оглядываешься вокруг, и вдруг понимаешь, что находишься на работе или на каком-то публичном мероприятии, или в гостях. В эту минуту всё происходящее кажется таким нелепым: и эти люди, и их дела, и особенно твоё место среди этих людей. А бывает и наоборот, ты занят важным делом или ведёшь какую-то серьёзную беседу, но голову заволакивает туман, и ты совершенно перестаёшь соображать, ценные цифры выскальзывают у тебя из памяти, важные слова улетучиваются. Мир словно бы мерцает — то проясняется, то гаснет, и тебе необходимо постоянно бороться за эту ясность сознания, трезвость мысли, потому что, поддавшись минутному помутнению, можно, например, укусить кого-нибудь или прыгнуть с моста. Кто-то может решить, что борьба за смысл безнадёжна, поскольку, так или иначе, всё закончится полным затмением, но сияние разума — это и есть жизнь.

Заглядывая в прошлое, я пробую осветить его, разглядеть в нём какой-то смысл. Задача непростая. Тем более, что мы сначала находим смысл, а уж потом присматриваемся к объекту. Когда мы пишем биографию гениального человека, мы смотрим на все события его жизни, даже самые незначительные, сквозь призму его величия. Он ест как гений, спит как гений, как гений занимается всякой ерундой с другими гениями. Не иначе дело обстоит и с обыкновенными нами. Moralite предшествует нашим воспоминаниям. Не скрою, присутствует такое moralite и в моей истории.

Однажды мы с друзьями разговорились о нашем прошлом, о впечатлениях детства, об этапах внутреннего становления, в которых обнаружилось много общего. Меня всегда огорчало, что наш круг так тесен, что появление единомышленника или достойного оппонента, с которым мы можем на равных разговаривать на волнующие нас темы — это редкий праздник. И это при том, что, как и все классические интеллигенты, мы мучаемся над «проклятыми вопросами» жизни и стремимся привлечь к этому занятию максимальное количество людей. Но когда заговариваешь с новым знакомым о стремлении не зря прожить жизнь, о чувстве исторической ответственности и о преобразовании мира к лучшему, как правило, наталкиваешься на глухую стену непонимания. И не то чтобы собеседнику не нравились конкретные проекты или способы достижения желаемого — до этого разговор не успевает добраться — ему не нравится сам принцип, требующий от человека самоотречения во имя «каких-то там идей».

И вот я решил нащупать эти общие для меня и моих друзей элементы, чтобы потом сложить из них «формулу интеллигента» с тайной надеждой упростить процесс поиска себе подобных, а то и попробовать вывести единомышленника из пробирки. Для начала можно было бы попытаться подвергнуть такому химическому анализу собственную жизнь. Многие великие учёные проводили первые опыты над собой, как бы болезненны они порой ни были.

Но чтобы не подвергать чувствительным экспериментам своих близких, сразу оговорюсь, вместо них в повествовании будут использоваться клоны. Моя задача не описать конкретных людей — родственников, друзей, знакомых — а вывести формулу. С этой целью ингредиенты берутся в очищенном виде: я выделяю и преувеличиваю одни черты и затушёвываю или выпускаю из вида другие. Это художественно-психологический эксперимент, а не анкета или рапорт. Говоря о каждом из моих персонажей, включая того, от имени которого я буду говорить, я анализирую идею, а не конкретного человека.

Итак, я опишу маяки, по которым ориентировалось моё поколение в поисках собственного предназначения в ситуации, когда до молодёжи попросту никому не было дела. Сейчас иначе. Всем есть дело до молодёжи: к её услугам телешоу, спортивная прыготня, телесериалы, индустрия моды. Даже заместители директоров предприятий и помощники депутатов как-то помолодели. А тогда мы слепо бросались в разные стороны: семья, бог, революция, карьера, знание, любовь, творчество сливались в наших головах в причудливые узоры. В пустую ли мы потратили свою молодость? Страшно признаваться, но, возможно, это и так. Ни я, ни мои знакомые не приблизились ни к богу, ни к славе, не сделали ни революции, ни карьеры. И всё-таки я не завидую ни предыдущему, ни следующему поколению. Первых всю жизнь водили за ручку, вторых водят за нос. До нас не дошли руки, мы слонялись по жизни сами. И даже если в большинстве своём мы так ни к чему и не пришли, это был всё-таки наш собственный путь. Как говорится, «весь пар вышел в свисток», но свист получился мелодичный.

1. Смерть

Умри прежде смерти, потом будет поздно.
(Клайв Степлз Льюис)

Для меня, как и для многих других, всё началось с конца, то есть с мысли о смерти. Собственно, этот момент и можно было бы назвать вторым днём моего рождения. До него, я был не живее эмбриона, ничем не отличался от других детей и жил ради нехитрых удовольствий, центральное место среди которых занимали новые игрушки.

Произошло же это довольно рано. Мне было около пяти лет. Случайно по телевизору я увидел сцену похорон. Изображение было чёрно-белым, но теперь трудно вспомнить, связано ли это с особенностями съёмки, или просто у нас ещё не было цветного телевизора. Сельские жители с причитаниями и всеми приличествующими ритуалами положили старуху в гроб и стали заколачивать крышку. И в эту минуту я совершенно отчётливо ощутил себя на месте этой старухи и понял, что это навсегда, что из гроба ей уже никогда не выбраться. Когда же гроб опустили в чёрную яму и стали забрасывать землёй, меня прошиб холодный пот. Тут же на диване сидели родители, и, конечно, я бросился к ним:

— Мама, мама, а я тоже умру?

— Да, сынок — совершенно спокойно ответила мама.

Холодок снова пробежал по моей спине. В голосе матери были спокойствие и уверенность.

— Мама, а может есть такие таблетки, чтобы не умирать?

Конечно! Медицина должна быть всесильна. Сколько раз, играя в детском садике в «войнушку», мы с мальчишками кричали друг другу «Кх-кх! Ты убит!» но «убитые» мгновенно вскакивали, восклицая: «А меня вылечили!»

— Нет, сынок.

Голову как будто обложили чёрной ватой. В маминых словах были не просто спокойствие и уверенность – это было равнодушие, неумолимость приговора.

Так, одним махом я лишился сразу двух священных иллюзий детства: собственного бессмертия и защитного всесилия родителей. Думаю, этот сюжет попался мне на глаза не случайно. Шли перестроечные времена, страну ни с того ни с сего заинтересовали старинные обряды, всевозможная мистика, сквозь трещины плакатного оптимизма в массовое сознание стали просачиваться капельки буржуазного отчаяния и экзистенциального ужаса. Смерть – сугубо единоличный опыт, а советское общество уже променяло золото коллективной борьбы на стеклянные бусы индивидуального потребления. Приближалось время расплаты. Мужики всё ещё забивали козла во дворах, бабы иногда пели хором тёплыми вечерами, но на дверях отдельных квартир становилось всё больше замков, они всё больше напоминали семейные склепы, набитые ритуальной утварью. Обратной стороной буржуазного рая был страх, и я вкусил его вместе со страной, ведь я тоже обожал американские мультики. Когда отцу, одному из первых советских программистов, предложили эмигрировать в США (зачем-то для этого объявив себя евреем), я не мог понять его отказа. Ещё бы! Как можно отказаться ехать туда, где американские мультики показывают каждый день?

После «инициации смертью» я стал плохо спать. В темноте меня придавливал ужас. Перед сном так просто представить себя в могиле: ты лежишь неподвижно, мысли замедляются, по одной пожираемые мраком ночи. И совершенно бессмысленно было заводить об этом разговоры с кем-то ещё. Обычно люди отвечали «Я не боюсь смерти. Это значит просто уснуть и не проснуться» или «Зачем об этом думать? Когда это произойдёт, мне будет уже всё равно…»

Люди любили друг друга в июле,
Им было весело, а мне грустно,
Ночью мне снилось, что ветры подули,
Листья опали и стало пусто.

Люди любили друг друга повсюду,
А я ходил и твердил им об этом:
«Время пройдёт, и тепла не будет,
Землю и душу покинет лето».

Нет, слова здесь бессильны. Собственно, это ощущение осталось со мной по сей день, точнее, по сию ночь. Небытие трудно себе представить, трудно осознать, что твоё драгоценное «я» в один момент просто перестанет быть, а вместе с ним исчезнет и весь удивительный, прекрасный мир, как будто в разгар увлекательного фильма из проектора выскочит плёнка, мелькнут какие-то крестики-нолики и всё исчезнет, растворится в темноте и безмолвии. Впрочем, не менее тяжело представлять, что ничто не закончится и никуда не денется, под ярким солнцем будут гулять и смеяться люди и им не будет никакого дела до того, что под их ногами, в земле червяки будут жрать моё тело. Поэтому сначала небытие являлось мне в урезанном виде — во множестве образов дурной бесконечности. Иногда я вдруг представлял себе безграничность вселенной, и она сплющивала меня своей холодной массой, порой я пытался представить себе, что никогда не умру, но так и останусь лежать неподвижный и немой, вынужденный бесконечно разглядывать внутреннюю обивку гроба.

Или, например, так: я вхожу в туалет и вдруг начинаю мечтать: «Вот бы мне после смерти оставили хотя бы эту тесную уборную, я не никогда не смогу её покинуть, но сколько счастья заключается в самом ощущении материи, в её сложности, как долго можно изучать каждую трещинку на стене или неровности краски…» И правда, как долго? Когда меня ставили в угол, я уже через 15 минут уставал выдумывать, на что похожи узоры обоев, и шёл извиняться. А тут — вечность! Рано или поздно я всё равно исследую каждый бугорок, переберу все возможные комбинации действий и мыслей и почувствую непереносимую клаустрофобию. А с точки зрения бесконечности вселенная так же тесна, как гроб. И тогда я сдавался, любые мысли о бессмертии оборачиваются выводом о том, что человеку оно бесполезно.

Иногда чувство смерти являлось ко мне в ощущении материальности моего тела. Нечто подобное можно испытать, например, отлежав во сне руку. Сперва просыпаешься с каким-то странным чувством, а когда пытаешься пошевелиться, тебе на лицо вдруг сваливается тёплый кусок плоти. Это твоя собственная рука, просто она временно ничего не чувствует. Ты можешь потрогать её, как инородный объект, и почувствовать, какая она мягкая и шершавая. Но впервые это произошло в школе на уроке биологии. Учитель объяснял устройство тела человека, и я вдруг отчётливо представил себя сочным мясным рулетом. Не знаю, эту ли тошноту имел в виду Сартр, но мне вдруг стало противно, а главное, разоблачённые в своей инородности руки отказались слушаться и внезапно ослабли. Карандаш выпал из ставших чужими пальцев, я не дорисовал схему кожного покрова. И долго мне не удавалось взять его снова, колбаски-пальчики отказывались подчиняться.

Всего ужаснее во всём этом было ощущение хрупкости и непрочности собственной оболочки, с каждым ударом сердце приближается к износу, зубы стираются, притупляется зрение, устают мышцы. Река времени пронизывает тело насквозь и непрерывно уносит с собой его крошечные частицы. Думаю, именно с этим связано стремление многих женщин сохранить молодой вид, обмануть время при помощи косметических уловок, отсрочить собственную старость. Течение времени — ещё одно из обличий, в котором является смерть. Не знаю, как вы, а я не в состоянии уснуть под щёлканье часов. Единственное место, где мне удавалось забыть о гонке времени — это поезда.

В мире всё имеет свой предел,
Значит, каждый дом для нас отель.
Те, кого в постели мучит страх,
Сладко засыпают в поездах.

А, например, Высоцкий, наоборот, сравнивал поезд со смертью: «Вот твой билет, вот твой вагон — всё в лучшем виде одному тебе дано…» В любом случае, тогда мне до поездов было ещё далеко. Куда может убежать маленький ребёнок? Разве что потеряться где-нибудь в соседнем дворе…

Нельзя сказать, что я не пытался бороться со своими страхами. Обычно маленькие дети боятся Бабы Яги или бабая, например, моя мама в дестве боялась существа Аяаври и какого-то таинственного солдата. Я же, напротив, выдумывал ночных чудовищ для того, чтобы они спасли меня от страха пустоты, я призывал их, чтобы бояться чего-то менее ужасного, чем смерть.

Вот как я уже в студенческом возрасте в наивном мистическом романе описывал свои детские страхи:

«…Память пробирается в прошлое, карабкается во тьму, подкрадывается всё ближе к первоначалу… Вокруг темно и поэтому страшно закрывать глаза. Зачем выключили свет? Ведь именно в темноте, когда зрение невольно начинает подсвечивать предметы, и от этого белёсого подслеповатого света их контуры становятся расплывчатыми, словно пушистыми, когда за окном синие ветки переплетаются с собственными тенями… Тогда… Тогда приходят все они. Странные обитатели полусна. Если закрыть глаза, то бледные пятнышки вытряхиваются из-под век и превращаются в маленьких юрких зверьков. Открываешь глаза — а они уже заполонили комнату. Это хорьки калба. Нужно срочно закрыться одеялом и подоткнуть его так, чтобы не было отверстий. Иначе эти странные ловкие хорьки доберуться до тебя. Но чем же это опасно? Никто не знает, что будет дальше, и всё же чутьё, само естество твоё шепчет: «Берегись!» И так со всеми обитателями ночной полуяви. Они не такие, как ты, и любой контакт, соприкосновение навсегда изменят тебя, разлучат с солнечным миром. Именно в темноте понимаешь, насколько крепко ты привязан к солнечному свету, к миру реальности. Но даже одеяло не убережёт тебя от Синего Теонтика, Богонуни и уж тем более от Герцогини. Она широкая и приземистая со странным аристократическим головным убором и прозрачной мантией. Вся серая и неясная она пересекает комнату на четырёх вращающихся квадратных ножках-веретёнцах. И тут уж одно спасение — громко закричать и позвать на помощь.

А потом зажжётся тёплый мандариновый свет ночника и добрый мамин голос спросит: «Чего ты испугался, глупый?» И всё ночное и страшное исчезнет, потому что комнату наполнит мир маминой доброты. Она посмотрит сверху своими усталыми глазами (впрочем, что ты сейчас можешь понимать о её трудностях и печалях?), возьмёт тебя на руки и станет укачивать, тихо напевая. Только ты никак не можешь понять, почему в этой колыбельной с её ласковой баюкающей мелодией говорится:

Баю-баюшки-баю
Колотушек надаю,
Колотушек двадцать пять,
Будет Митя крепко спать.

На секунду задумываешься о том, в чём же повинен, и за что тебе колотушки, но эта песня — целый мир, полный небывалых сказочных образов, и ты погружаешься в самый спокойный, самый сладкий сон…»

Вот так, подобно первобытному человеку, я населил ночное пространство вымышленными существами и сам сочинил законы взаимодействия с ними. Один из многих удивительных жизненных парадоксов: чувство смерти будило меня, жёстко ставило передо мной вопросы существования, а я стремился поскорее заснуть, раствориться в небытии, я сочинял себе страшилки, в то время как только понимание неизбежности смерти могло сделать меня бесстрашным.

Позже отчеканил эту формулу в стихах:

Врач, излечи себя сам, высчитай верную дозу,
Через четыре часа тебе перекроют воздух,
Через четыре часа тебе заломают руки,
Если не сможешь послать демонов друг против друга.

Страх побеждает страх, тараканов сожрут тараканы,
И чтоб дотянуть до утра ты сыплешь деньги на раны,
Но эти уловки стары: ты видел своими глазами
Ту, чьё лицо не закрыть всеми кошмарными снами.

Таким образом, сама судьба упорно подталкивала меня к храбрости, предлагала мне роль романтического героя, глядящего на дно пропасти и уже этим стоящего выше других. Но я бежал от этого и в повседневной жизни оставался трусом. Мои дни были наполнены совсем другими страхами и заботами. Дворовые мальчишки сделали из меня объект для самоутверждения, я был их персональным лохом. Меня обзывали, унижали, запугивали но ни разу не били. Думаю, если бы они хоть раз поколотили меня, я бы перестал их бояться, ощутив, что самое опасное уже позади. Но этого не происходило. Они просто угрожали мне, собравшись на крыльце, не пускали в дом, улюлюкали, а я боялся их всех вместе и каждого по отдельности, потому что знал, что за каждым из них стоит его компания. А у меня компании не было – лишь пара-тройка приятелей, таких же трусов как и я. Впрочем, для общения мне вполне хватало старшей сестры, с которой мы были неразлучны, и младшего братика, с которым можно было если не общаться, так хотя бы ссориться.

При всей своей домашнести и робости я обожал истории о рыцарях и героях, не ощущая разницы между вымышленным миром и реальной жизнью. Я даже и не предполагал, что их можно зачем-то сопоставить. Отважные и принципиальные люди жили на экране и в книжках – там и было их место, там я присоединялся к их приключениям, а жизнь шла своим чередом.

И только гораздо позже я понял, в какую солидную компанию затесался. Подобные мысли и чувства посещали Лермонтова, Достоевского, Леонида Андреева. Слишком образованные для наивной веры предков и недостаточно твёрдые для научного взгляда на вещи они играли в бесконечные кошки-мышки со своими страхами в собственных произведениях. Лермонтов вместе с героем своего времени пускался во все тяжкие, но так и не смог придумать смысла собственной жизни. Достоевский рядился в ризы приторного князя Мышкина, пытался прихлопнуть собственные сомнения в образе Карамазова-отца, но не так и не сумел подняться выше собственных антигероев. Леонид Андреев застрял посередине между романтическим атеизмом Горького и христианской мистикой Метерлинка, ему оказалось не по силам, ни отвергнуть ложную надежду, ни подчиниться ей.

Всем троим (да и многим другим, не менее талантливым) так и не удалось обмануть самих себя. Зато им удалось обмануть меня, не без моей помощи, конечно. Но всё это случилось гораздо позже. А пока я просто замер в растерянности перед распахнувшейся бесконечностью.

Дмитрий Косяков, 2012-2013

Проза