Формула. Глава 4. Отец (окончание)

Хороших отцов не бывает — таков закон; мужчины тут ни при чём.

Жан Поль Сартр. Слова

…Папа поёт «Боже, царя храни» и растит бороду. Борода получается не очень, а если посмотреть сверху из окошка, как папа возвращается с работы, то у него видно лысинку. Но меня не интересует смысл исполняемых песен — я любуюсь папой. Вообще в папе всегда был жизненный смак, он умел наслаждаться жизнью, вещами, едой. Собирая по особым семейным праздникам своих друзей, он умел красиво выпивать и с аппетитом закусывать, он обставил всю жизнь семьи особыми ритуалами. Например, он мог спокойно уложить всех спать в новогоднюю ночь, но устроить пышный праздник в честь именин одного из детей. Никаких особо динамичных строительств на дачном участке он не инициировал, зато выстроил детальный план работ, а пока мог довольствоваться банкой повидла или жмыхом из собственной полудикой груши. На всей даче из построек – сарай да шаткая скамеечка, но когда отец сидит на этой скамеечке под начинающим желтеть деревом, а вся земля вокруг покрыта ковром осыпавшихся ранеток, он похож на настоящего патриарха.

В его присутствии я тоже начинаю ощущать этот аромат жизни, видеть красоту материального мира. Оставаясь же с этим миром один на один, я чувствую свою отчуждённость, холодную враждебность. Если бы я захотел, например, устроить праздник, меня бы мигом накрыло чувство бессмысленности всех приготовлений и последующих увеселений. Что я делаю? Ведь всё равно скоро смерть…

Зато в присутствии жизнерадостных бонвиванов, вроде отца, я могу наслаждаться, могу переваривать горечь бытия папиным желудком.

Пока я был маленький, папа, конечно, был самым умным и всегда всё делал правильно. Правда, иногда я не слушался и капризничал, когда папа заставляел меня читать взрослые книги или учил английскому языку. Стихотворение «Twinkle, twinkle, little star» я запомнил как набор забавных звуков и читал его с табуреточки примерно так:

Твинкал твинкал литал-ста

Хавайванда вот юа

Ап абав зэвёлд сохай

Лайкэ даймон ин… зыскай!

Ко второму классу я уже программировал в бейсике и рисовал диаграммы в сетке координат. В плане запихивания знаний в своих детей папа был неутомим и авторитарен. Конечно, он желал детям лучшей жизни, но какой? Той, которую бы он сам выбрал для них. Никакие иные варианты не рассматривались. «Культура, искусство, философия хороши в качестве хобби, — любил говорить отец. — Но только точные науки приносят уважение и надёжный заработок». Всё, что не совпадало с его собственными взглядами и установками, высмеивалось и опровергалось им беспощадно. Он не уставал доказывать маленьким детям свою правоту, приучая смотреть себе в рот. Нет, папа не желал нам зла, но он воспитывал из нас безвольных и беспомощных исполнителей его мудрой воли, никак не поощряя самостоятельность и независимое мышление. Он был деспотом, точнее, не был педагогом. И ведь это ещё не самый худший случай. Из личных воспоминаний детства сегодня я прихожу к заключению о несправедливости института семьи. Непрофессионалы не имеют права работать с детьми и калечить их сознание, выращивая психически неполноценных людей. Сколько раз я помышлял о самоубийстве из-за бесконечных отцовских придирок, его настойчивого и безжалостного давления. Мой хребет был сломан, я привык подчиняться и испытывать чувство вины, а в качестве самозащиты давить на жалость.

Мать пробовала защищать нас, но что она могла предложить взамен, сильно уступая отцу в образованности и будучи склонной заменять книгу телевизором? Деспотизм отца был совершенен: он не только угрожал нам ремнём и грядущей нищетой, но и щедро вознаграждал за послушание всевозможными сказками, историями, прогулками и сокровищами культуры. Папа охотно показывал нам фильмы, рассказывал о книгах и исторических деятелях (при условии, что мы не оспаривали бы его трактовку и оценку событий). В конце концов, он всё-таки любил нас и стремился дать нам всё самое лучшее, а самым лучшим он считал себя. Может быть, ему даже хотелось, чтобы дети превзошли его и повторили тот же самый путь, но без каких-либо ошибок. В общем, папа пытался куда-то девать накопленный им жизненный опыт, довести до совершенства собственную жизнь, воплотив её в детях.

Мать сопротивлялась, они много спорили. Папа своими пространными критическими комментариями мешал ей смотреть телевизор, разоблачал еврейский заговор даже в прогнозе погоды. Евреи к тому времени уже проникли везде и правили Америкой на пару с масонами. Масоны, в основном, занимались тем, что повсюду рисовали свои священные символы и почёсывали друг другу ладошки при рукопожатии. Чем больше они этим занимались, тем хуже становилось всем остальным народам. Папа завалил всю квартиру книгами о евреях и масонах. Но про последних (благодаря книгам) вскоре выяснилось, что они вовсе безвредны – не более чем игра в таинственность и избранность для скучающих аристократов прошлых веков. Но свято место пустовало не долго. На смену масонам явилась британская разведка. Островные варвары-бритты посвятили свою жизнь борьбе с Россией. Они плели интриги, вели тайную экономическую войну с нашей родиной, и всё потому, что она объявила себя наследницей Византии. Британцы организовывали революции и контр-революции, они бы давно уничтожили Россию и лишились смысла жизни, если бы им не противостояли другие тайные игроки, например, сталинское КГБ. Вообще вся известная людям история была лишь ширмой для игры секретных организаций и тайных обществ. Каждый видный политический деятель был завербован одной, а то и несколькими из этих организаций. А простой народ – и вовсе был покорным пушечным мясом. Влиять на ход истории, не принадлежа к тайной мировой элите, было просто невозможно, так что лучшее, что мог сделать в данной ситуации непосвящённый – отползти на обочину больших мировых событий и греться на солнышке, в надежде, что его не затопчут. Похоже, папа черпал из этой позиции какой-то своеобразный оптимизм, но маме жить в таком жутком мире было просто невыносимо, они всё сильнее ругались.

Развязке поспособствовали девяностые. Страну предали собственные правители и, переименовавшись в демократов, принялись «прихватизировать» государственную собственность. Люди, привыкшие за годы советской власти к социальному обеспечению и ответственности госструктур перед обществом, митинговали и писали письма в газеты. Собственно, этим они занимаются и по сей день, не желая понять, что они попросту никому не интересны. Но вернёмся к Приватизации. Дабы ускорить процесс скупки государственной собственности кучкой ловких дельцов всем гражданам были выданы бумажки — ваучеры, обозначавшие их долю национального богатства. Имея достаточное количество таких бумажек можно было приобрести какое-нибудь производство. Но как заставить людей отдавать ваучеры в чужие руки? Для этого создавались подставные конторы-лохотроны, такие как «МММ» или «Хопёр-инвест», обещавшие каждому акционеру баснословные прибыли.

Я помню эти идиотские рекламные ролики, подогревавшие приватизационную истерию: «Лёня Голубков, акционер МММ, уже в Италии, а вы?» Эти ролики занимали чуть ли не половину эфирного времени телевизионных каналов и, психологически неподготовленные к рекламе советские люди охотно верили всему, что в них говорилось. Это сейчас люди идут наливать чай во время рекламных пауз и пропускают мимо ушей рекламные сообщения, тогда же эти ролики казались волшебным миром мечты, где всё возможно, и куда можно попасть, приобретя специальный пропуск: шоколадку «Сникерс», сок «Вим-Биль-Данн» или акцию «МММ». Чудесный, красочный мир, где не было смерти, где счастье и успех доставались самым достойным, то есть тем, кто более модно одет и оснащён всеми необходимыми фетишами потребления. Так, мама и отдала свой ваучер ловкачам из «Хопёр-инвест», не получив взамен ничего.

Кое-кто подключал к скупке ваучеров цыган и жуликов, которые выменивали их у населения за бутылку водки. Приятель отца отдал ваучер за пару ботинок. Директоры предприятий действовали наверняка — они задерживали сотрудникам зарплату на несколько месяцев, а рядом с кассой организовывали пункт скупки ваучеров. В итоге, директоры советских предприятий, являвшиеся по сути наёмными менеджерами, превратились в собственников заводов и фабрик, а потом их продали, обанкротили или сдали в аренду. К чести отца надо отметить, что свою часть народной собственности он не отдал никому, его ваучер до сих пор служит закладкой для книг.

Конечно, ничего, кроме самоуважения, это отцу не дало. Его рабочее место было сокращено вместе с закрытием лабораторий Комбайнового завода, бюджет семьи рухнул. На почве экономической деградации распалось много семей, и наша не стала исключением. Маму раздражало то, что отец не может найти работу, она закатывала ему скандалы, папа начал пить. Мама же, напротив, устроилась работать секретарём в суд, и это даже помогло быстро оформить документы на развод.

В один из последних вечеров он сказал мне, что вынужден нас покинуть, но это не значит, что он нас не любит. Не помню, что я испытывал по этому поводу, но, в любом случае, в нашем (у меня были старшая сестра и младший братик) быте возникла огромная пустота. Некому стало учить нас жизни, заниматься с нами уроками. Если первые два класса я закончил круглым отличником, то после ухода отца скатился на четвёрки и тройки. В гуманитарной области, особенно в литературе, я так и остался первым учеником, зато точные науки для меня превратились в тёмный лес, из которого мне помогал выбираться сосед по парте Рома.

Весь разработанный для нас отцом план пошёл прахом — мы оказались предоставлены сами себе. Мама была постоянно занята работой и попытками наладить личную жизнь, но, наученная неприятным опытом, ухажёров подбирала глупее и морально слабее себя. Само собой, эти мужчинки мне дать ничего не могли: я уже привык читать, пробовал сочинять сам и мучился проблемами смысла жизни, а они послушно просиживали свою жизнь у телевизора.

Однако уход отца не сделал меня самостоятельнее. Моя индивидуальность так и оставалась в зародышевом состоянии, я лишь активизировал процесс поиска папозаменителя, авторитета, которому я подчиню свою жизнь. Меня мучило внутреннее одиночество, необходимость самостоятельно искать ответы на нравственные и житейские вопросы. И весь ужас заключался даже не в том, чтобы найти ответ, а в том, чтобы этот ответ как-то завизировать, чем-то его подкрепить. Вот тут-то и нужен был бесстрастный, самоуверенный отец, который бы кивнул — «Да, это так, сынок» — и протянул мне свой толстый мизинец. Мудрые наставники и старшие товарищи, абстрактные идеи и общественные организации — вот неполный перечень отцов, которых я перебрал в поисках спасения от свободы. Любой шаг, не подкреплённый избранным авторитетом, вызывал сомнения, любой выбор — муки совести. Доходило до того, что в ситуации выбора я бросал игральный кубик и подчинялся воле случая даже если понимал, что хотел бы поступить иначе.

Конечно, папа не оставил надежды вести нас по намеченному пути — для этого он был слишком прост и прямолинеен. Он всегда двигался к цели по прямой линии, а если сталкивался с препятствием, то упрямо и методично бился головой в стену, пока либо не прошибал её, либо не вынужден был отступить. Он выбирал для нас образование, учебные заведения, будущую профессию. Надо сказать, никто из детей так и не прошёл всего намеченного папой пути, за что он по сей день нас ругает. Он так и не смог понять, почему же никто из его детей (а нас у него пятеро) так и не стал физиком или программистом. Но в моём отношении отец преуспел в главном: я стал «послушным мальчиком», не способным брать на себя какую-либо ответственность. Я мечтал о роли «верного рыцаря», «апостола», чьей-нибудь «правой руки», не претендуя на то, чтобы считаться целым человеком.