Формула. Глава 9. Бог (начало).

Если бы я увидел себя, я бы увидел Тебя.

Блаженный Августин

Почему символом молодёжи девяностых стал Цой? Дело в том, что он прекрасно выразил чувства полностью дезориентированного поколения. Все мы ждали перемен, но перемен каких? Этого мы совершенно не понимали. И так во всём. Мы знали, что надо защищать добро и бороться со злом, но что это значит? Вот почему песни Цоя любят все: и скинхеды, и либералы, и анархисты, и коммунисты, и представители любых религиозных течений, и дворовая шпана, и мальчики-мажоры. Эти песни предельно абстрактны, они передают только эмоции. А ведь так оно и было на самом деле, у нас были только абстрактные понятия и душевные порывы – больше ничего. Не существовало внятно оформленной идеологии, в которую мы могли бы поверить. А ещё лучше – нескольких, из которых мы могли бы выбрать. Мы знали только то, что говорилось по телевизору, мы читали прекрасные книги прошлых эпох, но не знали, каким боком их прислонить к реальности.

Я не был исключением, вместе со всей страной я медленно дрейфовал вправо и только в университете пришёл более-менее оформленной системе православно-монархических взглядов. Да и разве могло быть иначе? Все рокеры пели о боге и ангелах, фильмы были полны безысходности и чернухи, и в качестве единственного светлого пятна в них фигурировали монахи и церкви. Пересмотрите кино-трилогию «Любить по-русски» или ужастик «Змеиный источник» и отчётливо увидите, как гражданам настойчиво привавлось отвращение ко всему старому, советскому, и топорно вдалбливалась любовь ко всему ещё более старому, российскому: царю, церкви и т. д. В перерыве между перестрелками и лазаньем по помойкам герой фильма непременно встречал напудренного монашка с золотистыми кудряшками, торчащими из-под скуфьи — и он становился единственным светлым пятном в намалёванной чёрной краской картине. В книжных магазинах появились отдельные полочки, посвящённые религиозной и эзотерической литературе. Надо сказать, что издавали мемуары священников и видения «посвящённых» в огромном количестве и превосходном качестве, а публицистику русских демократов (Добролюбова, Герцена, Белинского), философов-атеистов (Камю, Лукача, Фромма), воспоминания революционеров (Кропоткина, Троцкого, Че Гевары) или вовсе не периздавали, или оттесняли на задние ряды. Да если бы нам и попалась в руки подобная «ненормальная» книга, она была бы нам непонятна, автор показался бы нам идиотом, плюющимся против ветра, поскольку ветер дул вправо. В университете нам не умели объяснить, кто такие «временщики», «лишние люди», «маленькие люди» и это делало для нас чуждой и бессмысленной демократическую составляющую русской классической литературы, зато подробно растолковывали, кто такие начётчики, что такое апофатическое богословие, как опознать антихриста.

Если Сартр утверждал, что при иных обстоятельствах у него с богом мог бы получиться неплохой роман, то мои шуры-муры с господом состоялись по полной программе. Началось всё с моей бабушки. В раннем детстве ей приснился сон, будто она идёт по дороге, а на обочине слева и справа разбросаны трупы младенцев. Бабушке стало страшно. А навстречу по дороге к ней шёл старичок, похожий на святого.

— Что случилось с этими детьми?, — спросила бабушка.

— Видишь ли, слева от дороги – те дети, которых не захотели родители, а справа – те, кто не успели покреститься, — ответил святой старичок и пошёл дальше.

Бабушка проснулась в ужасе и утром объявила родителям своё желание немедленно креститься. Родители удивились: времена были советские, официальной идеологией был материализм, но бабушка настояла на своём и крестилась в сельской церкви, которую, надо сказать, несмотря на «тоталитарные времена», никто не закрывал.

Итак, бог сделал первый ход, воспользовавшись своим излюбленным методом – запугиванием. То есть он попросту намекнул моей бабушке, что если она сейчас же в него не поверит и не начнёт ему поклоняться, то он не просто прикончит её на месте, как провернул это с тысячами других малюток, но и бросит её в поле на корм птицам. Аргумент довольно убедительный – после этого бабушка возлюбила бога всем сердцем и передала свою любовь внукам (детям как-то не получилось).

Сегодня нам по любому поводу (и без повода) рассказывают, что в те жуткие безбожные времена христианам жилось очень тяжело. Но «репрессии» почему-то не помешали бабушке возглавить местную ячейку комсомомла и начать продвигаться по партийной линии. Когда началось возведение Красноярской ГЭС, бабушку направили на эту стройку, как на один из важнейших проектов, требовавший участия молодёжи. Здесь она и познакомилась с моим дедушкой. Жизнь была бурная, интересная, так что религиозным воспитанием детей бабушка не особо занималась, да и на мужа с делами небесными не наседала, но зато, в конце восьмидесятых, когда, имитируя гласность, повсюду стали пиарить православие, бабушка решила озаботиться воцерковлением внуков. Мама тогда ещё была атеисткой и крестить детей не собиралась, так что бабушка прибегла к хитрости: сначала она взяла мою сестру в гости к своей матери – нашей прабабке. Жила она тогда в каком-то другом городе, не помню точно, в каком. Там бабушка покрестила девочку в одной из местных церквей. Тот же самый трюк чуть позже она проделала и со мной, строго наказав, ничего маме не выдавать, а сказать только, что мы были в музее. Процедуры крещения я совсем не помню и восстанавливаю её по моим детским рисункам, благодаря которым, надо сказать, мама и разоблачила бабушку.

До моего младшего братика руки у бабушки не дотянулись, но тут бог взялся за дело сам. Однажды ночью он переоделся в чёрта, явился маме во сне и стал за ней гоняться и ей угрожать. Мама так перепугалась, что на следующее утро пошла в церковь и покрестила и себя, и сына. Как я догадался, что это был именно бог? Ну, для начала, сатана не такой идиот, чтобы являться людям в страшном и отвратительном облике. Я бы на его месте прикинулся каким-нибудь ангелом или хотя бы коммивояжёром. А раз уж мама в ужасе побежала в церковь, значит, это был бог. Я даже подозреваю, что жуткая козлорогая морда и есть его настоящий облик.

В начале девяностых, во время так называемого «русского духовного ренессанса», когда треть страны сидела на наркотиках, а другая треть – в тюрьме, под Красноярском был организован православный детский лагерь, куда нас с сестрёнкой мигом отправили. Тогда по телевизору показывали много жутких или благодушных мистических фильмов – «Анна Карамазофф», «Посетитель музея», «Нога» — да и сами люди, растерянные и придавленные внезапной нищетой и всплеском преступности, охотно верили, что в стране творится какая-то чертовщина. Раз уж не было надежды на добренькое и заботливое советское государство, то люди перекладывали свои ожидания опеки и защиты на господа бога и Церковь.

Жизнь в лагере, устроенном на базе одного из пионерских, была строгой: подъём рано утром; утренняя молитва (те, кто хоть раз заглядывал в молитвослов, знают, что утреннее и вечернее молитвенное правило – это дело более чем на полчаса); завтрак, начинающийся и заканчивающийся специальными коллективными молитвами; уборка территории; обед (тоже с молитвами); заучивание молитв; ужин (с молитвами); вечерняя молитва; отбой. Иногда поле ужина проводились беседы или выдавалась для самостоятельного изучения религиозная литература.

Благодаря такой муштре я выучил множество молитв и помню их до сих пор. Религию в нас вдалбливали довольно топорно – как армейский устав, так что наш интеллект и любопытство, в основном, занимали страшные лагерные истории о привидениях и маньяках. Один мальчик так трусил, что не решался ночью добежать до туалета и делал всё необходимое прямо из окна корпуса. И, хотя по возвращении из православного лагеря я продолжал тарабанить все положенные молитвы, я оставался в почти полном неведении в отношении основ православного вероучения и рассказывал одноклассникам собственные байки о загробной жизни.

В лагере нам рассказывали историю о силе молитвы: один щегол жил в доме священника и часто слышал различные молитвы, однажды он улетел и подвергся нападению ястреба. С перепугу щегол чирикнул: «Господи, помилуй!» И эта формула, произнесённая неразумной птицей, отбросила хищника и спасла щегла. Я очень сильно напоминал этого щегла – бессмысленно повторял все необходимые молитвы, вот только никаких чудес не происходило. А проверить верность байки о щегле, помолившись против гопников, мне ни разу не пришло в голову. Почему-то в минуты опасности я напрочь забывал про бога. Зато однажды, когда я кланялся богу в пол, младший братик встал между мной и иконой и стал смеяться: «Это ты мне поклоняешься!» Я тут же вскочил и ударил его в живот. Вот такой я был верующий.

Надо сказать, что через какое-то время моего братца тоже свозили в подобный лагерь, и приехал он оттуда тоже эдаким богомольным роботом. Но у него это быстро прошло. А у меня не прошло, и вот почему. Ещё в школе я увлёкся Достоевским. Меня сильно растрогал и потряс фильм «Мальчики», снятый по десятой книге «Братьев Карамазовых» в 1990 году. Тронуло меня буквально всё: и благолепный образ доброго Алёши, и отчаянная гордость маленького Илюши, тронули трудности бедного семейства отставного штаб-капитана Снегирёва, заинтересовала жизнь и отношения гимназистов. Может быть, сегодня на мой взрослый искушённый вкус этот фильм показался бы несколько слащавым, но тогда я вдруг столкнулся с настоящим человеческим горем, с трагизмом человеческой судьбы, о которых так мало и вскользь говорилось в советском кинематографе. Советские фильмы, как правило, заканчивались на мажорной ноте, а за смерть Илюши никто не отомстил, собственно, единственным откликом на неё стала дружба гимназистов и монашка Алёши. И когда мальчики крикнули: «Мы любим вас, Карамазов!» Я хотел присоединиться к их крику. Образ доброго и смиренного монаха, покоряющего людей своей любовью, отпечатался в моём детском воображении и ждал своего часа. Если уж быть совсем честным и самокритичным, то, возможно, этот образ оказался мне мил и тем, что демонстрировал ненасильственный способ решения споров, и, стало быть, избавлял меня от необходимости драться с уличной шпаной, избавлял от необходимости быть твёрдым и решительным в конфликтной ситуации.

В старших классах я прочитал «Преступление и наказание» и «Братьев Карамазовых». «Преступлением и наказанием» я практически в прямом смысле переболел. Когда я брался читать эту книгу, у меня поднималась температура, воспалённое воображение автора как будто передавалось и мне. «Братья Карамазовы» показались несколько скучноватыми со всеми этими хождениями из дома в дом, бестолковыми диалогами персонажей, их сплетничеством и многословием. Но последняя книга, «Мальчики», снова захватила, увлекла меня и привела к катарсису. Когда я перевернул последнюю страницу, на меня будто снизошёл какой-то свет. «Даже если никакого рая нет – его следовало бы создать для человека, который смог написать такое», — подумал я. Бог пока держался на некотором расстоянии и вёл себя культурно.

К концу школы моё идейное кредо состояло из трёх компонентов: Бог, Родина, а за третье место боролись Любовь и Творчество. На роль главного врага я определил другие религиозные течения. Причём, если бы меня спросили, что всё это значит, вышла бы забавная штука. В боге для меня самым важным было то, что он отец; родину я полностью отождествлял с культурой и верой в бога; любовь представлял себе как сочинение и исполнение стихов для любимой девушки; а суть творчества видел в том, чтобы воспевать всё вышеназванное. Вот такая самодостаточная и замкнутая система.

С атеистами и материалистами я спорить не решался, тем более, что им было нечего мне предложить. Я легко допускал, что бога нет, но это не являлось удовлетворительным ответом на мои ночные страхи, моё одиночество и потребность в любви. Кроме того, подлинных атеистов было тогда (как и теперь) немного, зато пышным цветом цвели всевозможные эзотерические учения и секты. Все эти рерихо-блаватско-кастанедовские сообщества отталкивали меня тем, что в них не было места для достоевщины. Их адепты могли долго рассуждать о разных энергиях, строить замысловатые схемы потусторонних миров, но за всем этим легко обнаруживалось скудоумие и духовная бедность. Они никому не собирались сопереживать, у них было начисто атрофировано чувство мирового трагизма, эти люди были вполне довольны собой, и их учение вполне уютно подпирало их комплекс собственной полноценности.

А куда же мне было деваться со своим клубком неразрешимых противоречий, которые я так и не распутал, несмотря на то, что уже вышел из переходного возраста? Нужно было просто выкинуть всё лишнее, обкарнать себя, обтесать, как яичко и сложить в уютную нирвану. Нет, эти люди, прикрывающие собственный духовный срам фантазиями об экстрасенсорных способностях, были мне совершенно чужды. Так что я с удовольствием обратил против последователей Рериха и Кастанеды дуло своей сатиры.

У Костоеды стиль хвалёный,

Слепил он не единый том,

И чтец, Толстым не искушённый,

Том смотрит прямо и кругом.

Прочтёт направо – смысл находит,

Налево – тыщу разглядит.

Там чудеса, там мысль бродит,

Пейот там на ветвях висит,

Там на проторенных дорожках

Лентяи всяческих мастей

За нереальной понарошкой

Идут без веры и идей.

Там наркосны видений полны,

И строки плещут, будто волны,

На мозг иссохший и пустой.

И войнов-магов взвод прекрасный

В нагваль уходит безучастно

И Мескалито их родной.

Там дон Хуаныч мимоходом

Вербует дутых простаков

Чтоб занимались огородом,

Гоняли мошек и кротов

От чудо трав и от грибов.

А Лев Толстой на полке тужит,

Ему утюг подпоркой служит.

А Костоеда деловой

Давно сдружился с детворой.

Там наркоман над фразой чахнет,

Там мёртвый дух психушкой пахнет!

И я там был и слёзы лил,

Пустою дурью изнурённый,

Игрою слов не впечатлённый.

Короче, плюнул и закрыл.

Такая муть, а ночку эту

Я Блоку посвящу и Фету…

Конечно, если заговорить о Достоевском с современным буржуа, тот удивлённо вытаращит глаза и станет оглядываться по сторонам. «Униженные и оскорблённые? Бедные люди? Слезинка ребёнка? Полно! Откуда вы это взяли? Где вы их видели? Посмотрите: все вокруг культурно кушают». Мещанин так устраивает свой быт, чтобы никогда не видеть уродливых сторон действительности. Для этого к его услугам автомобиль, телевизор и места публичного досуга. Я проникся православием Достоевского потому, что он не отворачивался от человеческих несчастий, умел сострадать людской боли, а также сознавал уродливый трагизм и абсурд бытия. Правда он тоже не предлагал никаких решений – он противопоставлял злу какой-то болезненный эпилептическо—религиозный экстаз, молитвенную истерику и покаянное самоистязание. Но, похоже, это мне и было нужно. Истерики и саморазрушения во мне уже скопилось сколько угодно. Кроме того, мне нужен был отец, и, за неимением лучшей кандидатуры, я назначил на эту роль воображаемое небесное существо. Властный отец оставил в моей голове глубокую вмятину, и бог уютно влился в эту форму. Когда я пытался во время молитвы представить себе встречу с Создателем, я видел знакомую щетину и слышал знакомый голос. Кроме того, я разрывался между собственной нерешительностью и потребностью быть героем. Мечтая о рыцарских подвигах, я отдавал себе отчёт в том, что настоящий железный меч я просто не подниму, а деревянный уже перестал меня забавлять. Религия сняла это противоречие, объявив высшей доблестью смирение. Я нуждался в любви, но робел перед девушками (ибо их нужно было защищать, а я был слабым во всех отношениях) – религия намекнула, что любовь к женщине гораздо ниже любви к богу. Ясное дело, когда нужно, христиане прославляют брак, но ведь мы берём от религии только то, что нам необходимо, а в священных текстах легко найти цитаты на любой вкус. Например, если бы я, наоборот, был полон агрессии, религия охотно предоставила бы мне возможность почесать кулаки. В конце концов, и крестоносцы, и инквизиторы в большинстве своём были искренне верующими людьми. Как говорится, «любую цитату из Библии можно опровергнуть другой цитатой из Библии».

И не стоит забывать о главном – страхе смерти. Он жёг меня невыносимо, как и всех одиноких бездеятельных людей. А религия предлагала взамен чёрного провала могилы розовый лубок небесного санатория. Надо было только «совершить акт веры», то есть «философский скачок», предать собственный разум.

Анализируя образное выражение Маркса об «опиуме для народа», многие защитники религии любят вспоминать, что во времена великого философа опиум применялся в качестве анестезии при болезненных операциях. Они забывают только одно: Маркс всё-таки сравнил религию с анестезией, а не с лекарством. А одним обезболиванием недуг не исцелить. Уж лучше бы симптомы напоминали, что с организмом что-то не так, и требовали лечения. Религия законсервировала все мои внутренние проблемы, не решив ни одной, зато предоставила мне целый воз оправданий и даже избавила меня от свободы, которой я так тяготился.

Я стал замкнут, тяжёл в общении. Однако, долго дружить с одним только молитвословом я не мог, так что однажды решил отправиться в воскресную школу для взрослых, открывшуюся при Красноярской епархии. Там я надеялся удовлетворить потребность в более глубоком изучении религии, приближении к богу, а также в обществе себе подобных.

Церковь уже тогда вовсю захватывала городскую недвижимость, так что под воскресную школу было выделено помещение в самом центре города. Занятия вёл отец Павел, будто бы придуманный советским карикатуристом: он был низенький и толстый с маленькими поросячьими глазками и нелепым пучком русых волос вместо бороды. Был он также беспросветно туп и без какой-либо системы в своих лекциях пережёвывал малозначительные факты. Между тем, я уже закончил первый семестр на филологическом факультете, где, надо сказать, о религии нам рассказывали куда увлекательнее, так что на уроках батюшки Павла я откровенно скучал. За соседними партами сидели пожилые люди со скучными физиономиями.

Но вот на одно из занятий явилась девушка моего возраста, и я мгновенно влюбился. Девочка была вполне обыкновенная, она не выделялась особой культурностью, какими-то интересами или наличием жизненных целей. Но она была православная. В то время для меня этого было достаточно. Вслед за нею я попал в клуб православной молодёжи, обитавший в том же здании но в другое время. Я почему-то был убеждён, что на первой встрече члены клуба подвергнут меня каким-то испытаниям или допросу, даже заготовил ответы. Но ничего такого не произошло. В конце концов, это было не тайное братство и не орден – это был просто клуб по интересам. А мне так хотелось большего. В клубе были самые обыкновенные, невзрачные люди, так что, как и в любой другой компании, я решил держаться среди них особняком, хотя по началу и посвятил им дежурное стихотворение:

Друзья, мы снова собрались,

Пусть незнакомец я случайный,

Но с вами сердце рвётся ввысь

Без сожалений, колебаний.

Молчал пылающий глагол,

Но встречи миг прервал молчанье,

И снова я сюда пришёл,

Внемлите ж музы ликованью!

И т.п.

Уже тогда я слушал рок и начал растить волосы, что не укладывалось в обычаи церковной среды. Любовь с девочкой из воскресной школы не сложилась: я представлял себе отношения в виде прогулок под луной, чтения и писания стихов и заглядывания друг другу в глаза. На ухаживания изголодавшихся филологинь я отвечал ударом чемодана. Так что я долго не мог понять, чего же ещё надо моей подруге, ведь стихи я производил регулярно. А когда она попыталась перейти к активным действиям, я так перепугался, что свидания наши скоро прекратились. Но главное было сделано: я вошёл в сообщество верующих, приступил к самостоятельному изучению библии и даже взялся сочинять либретто к православной рок-опере.

Библию я строго и внимательно (с карандашиком) прочёл с начала и до конца, и «книга книг» преподнесла мне множество сюрпризов и неожиданных открытий.

Первым удивлением для меня стало то, что ни о каком сатане вплоть до Нового Завета в Библии не упоминается. Нет там и хрестоматийной истории о восстании ангелов под предводительством «отца всех революционеров». Зато дважды (в «Исходе» и «Книге Иова») рассказывается о том, как Господь Бог сам назначил на роль обманщика и соблазнителя одного из своих «подчинённых». Так, во время очередной войны по захвату «земли обетованной» врагам евреев помогает искусный пророк, получающий достоверную информацию из того же источника, которым пользуется и «народ избранный». Бог как существо подлое, но берегущее свою репутацию, чтобы не мараться самому, приказывает одному из ангелов давать пророку ложные сведения. Вот так и бывает: вся грязная работа поручается «стрелочникам», которые отлично понимают, чего желают их хозяева.

То же самое и в истории с Иовом. Никакого пари между богом и сатаной не было – не надо путать Библию с «Фаустом» Гёте! Бог сам хочет испытать, насколько фанатично любит его Иов. По установленным собой же правилам, он не может причинить вреда праведнику или его имуществу (к которому, само собой, причисляются слуги, дети и жёны). И бог снова назначает «козла отпущения», который обязан вредить Иову и соблазнять его. Так что образ дьявола в Библии практически отсутствует. С ролью вселенского зла превосходно справляется сам боженька. Точнее, в ранних книгах библии понятие зла сводится к нарушению ряда несложных табу. А всё, что не запрещено, как говорится… И вот Ягве пускается во все тяжкие. Он кровожаден и безжалостен. Его жилище называется «обителью мрака». Один из персонажей говорит: «Как страшно место сие, видно, рядом дом божий».

Так я описал свои впечатления от первых глав «божественного откровения»:

Вот капитан доплыл до брега,

И волны отошли, как встарь,

А звери, выйдя из ковчега,

Кишки исторгли на алтарь.

В одеждах ужаса и тени

Сидели путники втроём,

С дворца кошмарных сновидений

Роняли пепел на Содом.

И первородство утекало

В ладони сына-подлеца,

Кого попало настигало

Благословение отца.

Из тьмы Господь выходит гневный,

Но кровь ребёнка есть залог,

И голос пламени напевный

Именование изрёк.

Более того, сам бог оказывается не в состоянии выполнить те заповеди, которые дал людям: он убивает налево и направо (особенно меня потряс эпизод, когда бог призвал свой народ к геноциду местного населения земли обетованной, включающему уничтожение не только взрослых и детей, но даже домашних животных), он лжёт (см.выше), учит людей воровать (золото при бегстве из Египта), да и Мария, между прочим, была замужем…

Это уж потом люди придумали моральные и нравственные нормы, и господь был вынужден мигом под них подстроиться, сделав вид, что он именно этого всегда от людей и требовал. Вообще, все боги чертовски отстают в развитии по сравнению с людьми, а вот требования к ним предъвляют гораздо более высокие чем к себе. Сейчас я на этом основании делаю вывод, что бог, даже если он есть, духовно гораздо беднее и примитивнее человека. Но тогда меня больше заинтересовали не эти занимательные противоречия Библии. В соответствии с теорией Фрейда, я постарался вытеснить из сознания неприятное содержание, тем более, что постепенно я добрался до поэтичных и глубоких моментов. Я был захвачен мрачной философией Экклезиаста, поэтичностью Псалмов Давида, красотой Нагорной проповеди. Так что из чтения Библии я выбрался ещё большим мистиком. В самых своих примитивных эпизодах священная история напомнила мне романы в стиле фэнтези с огромным количеством бессмысленной жестокости, обилием приключений и чудес. И меня не волновало, что на самом деле всё было ровно наоборот: это романы фэнтези и компьютерные игры отталкивались от древнего эпоса, хотя и привносили в него элементы современной психологии. Зато Библия выгодно отличалась от фэнтези тем, что серьёзно относилась к проблемам одиночества и смерти. И, наконец, она всё же противостояла тому мещанско-буржуазному миру, черты которого всё резче проступали сквозь розовый туман моих романтических мечтаний. Я всё ещё надеялся сбежать в мир сказки, сделать вымысел реальностью, ухватить Деда Мороза за бороду. Мне был отвратителен дух времени и моё положение в нём, в Библии я искал то, что поможет мне выстоять. Конечно, это был шаг назад, в позапрошлую эпоху. Но куда ещё я мог шагнуть? Стоять на месте я не мог, а поиски учителя по-прежнему заканчивались ничем. Каждого более-менее умного священника толпой обступали члены клуба и заваливали его глупыми вопросами.

К моему удивлению оказалось, что эти ребята знают Священное Писание гораздо хуже. Они были хорошо знакомы с историей церкви, житиями святых, обрядами, но не Библией! Окончательную черту между нами проложило то, что клуб православной молодёжи оказался ни чем иным как клубом православных знакомств. Я сам был одинок, мечтал о любви, но вопросы смысла жизни стояли на первом месте. Мне была глубоко противна суета грубых, глубоко закомплексованных православных мальчиков и овечья пассивность православных девчонок. Иногда на собрания клуба «поглядеть на товар» заходили взрослые мужчины. Дьяконам, чтобы стать священниками, необходимо было прежде вступить в брак. Это делало их неразборчивыми в выборе объекта. Вся эта пошлая возня была кое-как припудрена разговорами на религиозные темы. Это был ещё один удар по моему идеализму:

Едва лампадой освещённый,

Смеясь мне в очи,

Твердил мне человек крещённый

Про круг порочный.

Я знаю, что они невинны,

Как снег за дверью,

Мы собрались не на смотрины,

О нет, не верю!

Вообще поразительно, сколько в церковной тусовке оказалось людей с проблемами общения. И то, что я там оказался, кое о чём говорит. Но и то, что я ушёл оттуда, тоже чего-то стоит. Впрочем, это произошло не сразу. Для начала, я просто занял отстранённую позицию и стал ходить туда гораздо реже. В то время я увлёкся песнями иеромонаха Романа (Матюшина). В них православный эскапизм доходил до крайней точки. Все они были написаны в миноре и рассказывали об отказе от всего земного: от любви, дружбы, прочих социальных связей. Для меня это было актуально. Кроме того, у иеромонаха Романа встречались очень красивые описания природы. Я откликался на его песни собственными стихами.

«Всё, что в имя своё сотворил, беспощадно порушу», —

Пел монах, управляя тоскливой струной,

И в безмолвном смятеньи души эту песню я слушал,

Вторил ей лишь задумчивый горный покой.

Ведь любовь, подвизавшая петь, почивает в руинах,

И творить не подымется больше рука,

Удаляется прочь карнавал развлечений невинных,

Пустота, лишь плывут в вышине облака.

Я стал культивировать церковнославянизмы в поэзии, это был мой способ приблизиться к священному. Поскольку я отождествлял свою жизнь с литературным творчеством, превращение своих стихов в молитвы казалось мне приближением к богу. Но в повседневной жизни верующих было мало места для мрачного аскетизма, который прельщал меня своей суровой красотой. Православные были заняты поисками врагов снаружи и внутри церкви, искали знамений конца света или прихода антихриста. Тогда только начинали повсеместно вводить ИНН, и многим это казалось осуществлением апокалиптического предсказания о «знаке зверя». Меня такие глобальные вещи не интересовали. Меня интересовали не враги, а личное спасение. И Страшный Суд я представлял моментом всеобщего умиления и слезливых объятий в духе Достоевского:

Жили-поживали и не ведали беды,

Улыбались проходящим, дерзкие да шумные,

По ночам строчили не учёные труды,

А стихи да песни глупо-хитроумные.

Если в церкви обретёмся, каяться так от души,

Неприятности, несчастья — всё встречаем грудию,

Вынем гордо из карманов колокольца да шиши,

Развеселье по России — вот вам и прелюдия!

Лысые скинхэды посулили кулаки,

Панки пукали пугливо, неформалы фыркали.

К вам пришли деды Морозы, серафимы, казаки,

И глядело сверху небо золотыми дырками.

Жизнь пройдя до середины, заплутал поэт в лесу,

Не успел он испугаться — повстречал Вергилия.

Девушка уходит, да и пасха на носу,

Не сожгли Джордано Бруно — вот вам и идиллия!

Всем сплясал прощённый Гитлер под гармонь Дудаева,

И Дантес стрелял присоской и прощения просил,

Белокрылые лошадки — конница Чапаева

Записались к Михаилу в войско светлых сил.

Обнялись отцы и дети, даже принцы с нищими,

Улыбайтесь, умоляю, ну и что, что я наврал.

Если сможем верить в чудо, значит, станем чище мы,

Воспылает Солнце Правды — вот вам и финал!

Хотелось какого-то всеобщего праздника, вселенской большой любви, тем более, чем труднее было любить вот этих конкретных людей, которые жили рядом. Может быть, от того, что в царстве божьем, о котором мечталось, и люди эти были бы другими, и счастливые улыбки на их лицах означали бы совершенно иное устройство душ.