У меня большие планы и мало времени, детка!
Давид Курпундье. Возвращение Дикого Пса.
Вот говорят: «Вырастешь — поймёшь». А может, наоборот, перестанешь понимать то, что раньше казалось кристально ясным? Жизнь не учит, а переучивает нас — не всегда стоит идти на поводу у обстоятельств. Мир взрослых отталкивал меня. Точнее, нигде вокруг я не видел таких взрослых, в мир которых захотелось бы войти, в кого захотелось бы перевоплотиться. Наука взросления заключается в признании того факта, что ничего особенного тебе не предстоит, и выборе одного из предложенных вариантов. Учёба в университете дала мне лишь пятилетнюю отсрочку, предоставив время для внутренних поисков. Мама уже работала в милиции, сестра вышла замуж, прокормить меня и брата было нетрудно, хотя брат и клянчил денег на всяческие бирюльки. Я же ходил в каких-то дедушкиных рубахах и бабушкиных куртках.
Парней на филфаке было немного, но это скрепило наш союз. Окружённые морем девушек, мы почти не замечали их. Так что и они скоро расслабились и перестали наряжаться. На семинарах они не блистали особой оригинальностью: зубрили и получали свои пятёрки. Мы же все, как один, писали стихи, строили философские теории и производили впечатление позёров и неудачников. На место школьных приятелей Антона и Ромы пришли Антон и Рома университетские. Такое вот совпадение. Причём университетский Антон был тем самым парнем с летней практики, который впервые рассказал мне о ролевых играх. В «хоббитских играх» и ролевой тусовке он разочаровался гораздо раньше меня, так что я его там почти и не встречал, да и в школе, которую он героически прогуливал, видел редко, так что дружба наша временно испарилась. Такова природа человеческих отношений: люди дружат, когда у них есть общее дело, на одном приятном времяпровождении долго не протянешь. Вот и обрываются старые связи, как только исчезает совместная деятельность. Хотите сохранить старых друзей — создайте общий проект.
Итак, прежние друзья отошли на задний план, но появились друзья новые — однокашники Антон и Рома. Роман был эстетом и маниакальным читателем. В конце концов читатель задавил в нём писателя: он забросил творчество, и даже дипломная работа его представляла из себя длинную подборку цитат и ссылок. Он вечно подтрунивал над моим идеализмом и религиозностью, а меня несколько раздражал его снобизм. Так однажды Андрей (о нём речь дальше) сказал Роману:
— А мне, чтобы с вами тусоваться, обязательно читать какого-нибудь Курпундье?
— Что за Курпундье? — заволновался Роман. — Я не читал такого!
Все засмеялись. Андрей назвал первый пришедший в голову набор букв. С тех пор, когда мы сталкивались с каким-нибудь начитанным задавакой, мы спрашивали у него, читал ли он Курпундье, перечисляли названия книг вроде «Словарь человеческой глупости» и даже приводили цитаты. Что удивительно, многие, не моргнув глазом, отвечали, что отлично знают такого автора и читали его произведения.
В Романа книги проваливались, как в яму, оставляя в его голове цитаты, но не идеи. По окончании университета он устроился продавцом в книжный магазин и погрузился в своё излюбленное занятие — учёт и каталогизацию чужих произведений. Думаю, в своих ожесточённых спорах со мной, он пытался задавить собственные позывы к творчеству, избавиться от чувства вины за нереализованный потенциал, перенеся собственный образ на другого и представив в карикатурном виде. Мол, вот они, поэты, какие дураки.
Куда интереснее дело обстояло с Антоном. Он был бунтарём ещё со школы. Попытаться отправить его на общественные работы означало втянуться в нудный спор о неоплачиваемом труде, он даже знал, что «анархия» это не беспредел, а «самоорганизация государства». Когда директор вздумала запретить приходить в школу в джинсах и спортивной одежде, он пришёл к зданию ночью и написал на крыльце жёлтой краской: «Кто снял джинсу и адидас, тот дире мать свою продаст». Творческого потенциала ему было не занимать, так что к одиннадцатому классу он не только писал стихи и рассказы, но и играл на гитаре и фортепиано и участвовал сразу в двух музыкальных проектах в качестве лидера и вдохновителя. Впрочем, разочаровываться он умел гораздо лучше, чем вдохновлять, так что другие участники в этих проектах задерживались не долго, но энергии и таланта Антона хватало на то, чтобы делать всё самому.
Первым его детищем был музыкальный проект «Aurelia», навеянный творчеством «Pink Floyd». Музыка «Pink Floyd» прекрасно откликалась на настроение молодёжи ельцинской эпохи. Попса нравилась далеко не всем, её слушали, в основном, взрослые, взращённые на советских ВИА. Нам же не хотелось ассоциировать себя с примитивными песенками вроде «Я люблю тебя, Дима» или «Ксюша, Ксюша, Ксюша — юбочка из плюша». Возвышенная, загадочная музыка «Pink Floyd» как бы возвращала нам сложность нашего внутреннего мира, который мы не знали куда девать. С другой стороны, арт-рок отвечал нашим эскапистским настроениям, он уводил нас в потусторонние миры от безжалостной и грубой реальности. Характерно, что обращение лидера «Pink Floyd» Роджера Уотерса к социальной проблематике и леворадикальным идеям Антон не принял и примкнул к фанатам остальных участников группы, оставившим за собой название «Pink Floyd». Песни, которые сочинял Антон в рамках своего проекта «Aurelia» были тоже романтичны и полны сказочных образов.
На далёкой Элураерэ,
Где лишь море да скальные кручи,
Где свинцовые тучи звёзды
Прячут в складки своих плащей,
Там в плену у ветров в заточеньи
Златовласая Сольве томится
В чёрном замке, словно в гробнице,
На вершине утёса дождей.
И т.д.
Прошу учесть, мы действительно верили в то, о чём пели, или, по крайней мере, старались верить в то, что нам уготована роль героических рыцарей, освободителей прекрасных принцесс. У нас с Антоном оказалось много общего — мы оба были в конфликте с реальностью и предпочитали жить в воображаемых мирах. Для меня связующим звеном между действительностью и идеалом стала религия. Она предполагала реальное существование идеального мира и предлагала способ взаимодействия с этим миром (молитвы, ритуалы, аскетический подвиг). Путь в сказку лежал не через игру или фантазию, а через исполнение религиозных правил. У Антона всё было немного сложнее: мир идеала осуществлялся через проект «Аурелия», а столкновение с действительностью происходило в рамках проекта «Иван Сусанин». Это был панк-рок-проект с песнями на остросоциальные темы. Например, такими:
Если ты шахтёр, то садись на рельсы,
Если ты учитель — не учи детей:
Денег вам не платят — виноват Б. Ельцин,
Если не считать прочих б-людей.
Ельцин — убийца! Ельцин — убийца!
Ельцина рельсы ждут!
Ельцин — убийца! И Путин — убийца!
Зюганов — наш президент!
Незачем стучать по тротуару каской,
Кто в твою сторону станет смотреть?
Вот если ты лабух, то это опасно,
Ведь ты можешь взять и запросто спеть,
Что Ельцин — убийца…
На самом деле, Зюганова Антон не любил. Он, скорее, считал себя анархистом. Да и от того, что он «взял и запросто спел» эту песню на паре рок-фестов ничего, конечно, не изменилось.
Что же за реальность окружала нас, от чего я пытался уйти, чего так яростно не принимал Антон? Заканчивалась война в Югославии, военная машина США утюжила сербов. Окончательно спившегося Ельцина на посту президента сменил Путин, но и к новому президенту народ относился с подозрением. Затонула атомная подлодка «Курск», моряков оставили умирать. Первая попытка коммерциализации образования провалилась, натолкнувшись на яростное консолидированное сопротивление учителей и учащихся. В Нью-Йорке были взорваны башни Торгового центра. Кстати, Антон в тот же день высказал мнение, что инициатором теракта было само правительство США. Российские власти попытались провернуть нечто подобное на мюзикле «Норд-Ост». Благодаря этим кровавым акциям Америке удалось организовать войну в Ираке, а России возобновить войну в Чечне. Кроме того, обе страны серьёзно ужесточили своё законодательство и приняли ряд «драконовских» законов для эффективной борьбы с инакомыслием. Путин пообещал «мочить террористов в сортире», но в итоге в сортире оказалась вся страна. Я в эти события не вникал и вообще старался об этом не думать: если бог действительно существует, рассуждал я, то он может в два счёта исправить ситуацию или, по крайней мере, объяснить смысл происходящих событий. Поэтому я сосредоточил свои силы на богоискательстве.
В университете мы как раз прошли Педро Кальдерона, его мрачный католицизм пришёлся мне по душе. С последней строчки его пьесы «Жизнь есть сон» я начал своё стихотворение «Готика жизни»:
Прощают чистые сердца,
А мы, ужели недостойны?
Ужель прогневали Отца
Сии борения и войны?
<…>
О, Ты, зовущий за Собой
Детей, тоскующих по ласке,
Скажи, какой идём тропой,
Стремимся к правде или сказке?
Ни сна, ни жизни без Тебя,
Ловлю бесформенные тени.
Скажи, заботясь и любя,
Ты оставляешь нас в сомненьи?
Гляжу с мольбой на образа,
Сердит Ты или счастлив мною,
А может, странствует слеза
Твоей заросшею щекою?
К чему спешить? Сей пошлый сон
Стал тяжек и неинтересен,
Наверное, конец времён
Давно настал, а мы всё грезим.
В этом отчаянном стремлении достучаться до бога легко угадывалась тоска по реальному отцу или кому-то, кто мог бы его заменить. Но я вывернул эту идею наизнанку. По моей теории выходило так: каждый человек подсознательно тянется к богу, но в жизни стремление к отцу небесному заслоняет фигура земного отца, только лишившись которой, можно начать процесс отцеискательства, который ведёт к поиску наставника и, на своей высшей стадии, к поиску бога. Антону мои стихи понравились, тем более, что он тоже рос без отца, и он сочинил музыку на мои стихи. А сам откликнулся на «кальдероновский» период нашей жизни следующим произведением:
Ты прав, испанец Кальдерон,
Да, жизнь, в натуре — это гон:
Жизнь от баланды до параши,
Чуть-чуть стихов и манной каши,
Но больше всё-таки дерьма.
А бог не фраер, он как надо
Все рамсы разводит —
На вышке вертухаем ходит.
Вообще Антон оказался неожиданно снисходителен к моим стихам, он сочинил музыку сразу к нескольким из них, сам исполнил и записал получившиеся песни. Я, вдохновлённый таким сотрудничеством, взялся за сочинение поэтического текста для православной рок-оперы. Сюжет получился следующий: главный герой, Петя Тихий, под которым я, конечно, подразумевал себя, стремясь компенсировать недостаток веры и приблизиться, наконец, к богу, ворует крест с городского храма и не знает, что с ним дальше делать. Сатане отдавать святыню он не хочет, а священник и ангел сами отказываются взять крест. В то же время вора разыскивает толпа фанатиков, возглавляемая Человеком с золотым крестом, которые требуют возмездия. В своих скитаниях Петя встречает панка и находит в нём друга. Финал соответствовал моей самой заветной мечте: крест оживал, оправдывал Петю от всех грехов и посрамлял религиозных мракобесов.
В то время для меня эталонами поэзии были «Русский альбом» Бориса Гребенщикова и песни Юрия Шевчука. Мне импонировала их мысль о том, что если люди станут чаще молиться, то все мировые проблемы решатся сами собой. Как ни странно, Антон не поднял меня на смех, а взялся за сочинение музыки и запись песен. Всё, чем мы тогда располагали, это найденная на помойке и отреставрированная гитара, расстроенное фортепиано и кассетный магнитофон со встроенным микрофоном. Пользуясь этим нехитрым арсеналом, Антону удалось записать рок-оперу целиком (все партии исполнил он сам). Собственно, ничего большего мне на тот момент и не хотелось: песни были созданы и зафиксированы, причём Антон пожертвовал для этого сюжета одни из лучших мелодий своего проекта «Аурелия». Особенно удалась с музыкальной точки зрения сцена на замёрзшем озере, где происходит встреча Священника и Панка (сейчас эта плёнка потерялась). Конечно, мы пытались двинуть наше детище куда-то дальше: обращались к артистам Театра оперы и балета, к другим красноярским музыкантам, обладавшим известным именем или технической базой, но оказалось, что у каждого из них полно собственных идей и нереализованных проектов, так что над нами смеялись или отделывались обещаниями. Впрочем, меня всё это не особо волновало: меня увлекал сам процесс творчества, а не мучительное втюхивание готового продукта продюсерам или публике. Я никому не собирался доказывать, что мы с Антоном — гении, я и так это знал. Тем более, что в мою голову уже лезли новые стихи и новые идеи.
Вот характерный пример лирики того периода:
ВОЗЗВАНИЕ
Простите мне, я ваш тревожу сон,
Персты на струны арфы возложив,
Измучен, но ещё немного жив,
В борьбу за ваши души вовлечён.
Пустыни многолюдных площадей
Готовят искушения богам,
Руины храмов, песен да идей,
Подобно псам, ласкаются к ногам.
Вы Родиной считали много стран,
Вы Библией считали много книг,
Искали манны а нашли туман,
Услышьте, станьте зрячи хоть на миг…
…Прости меня, я твой тревожу сон,
Внезапно обрывая свой напев,
Я отрекусь от ласки прочих дев
Но остаюсь в тебя навек влюблён.
Я научил тебя молчать в ответ,
Не доверять восторженным стихам,
Я научил любить весь белый свет —
Всему тому, что не умею сам.
Я растерял друзей моих лихих,
Я поседел от собственных интриг,
Я сделался так холоден и тих.
Влюбись в меня хотя бы в этот миг…
…Прости меня, я Твой тревожу сон,
Зову без слов, о пеньи позабыв,
Молчание святое полюбив,
Спокоен, окрещён и просвещён.
Молчишь, когда я бью о пол лицом,
Молчишь, когда душою по струне,
Когда приходят путники в Твой дом,
И нет прохода в каменной стене.
Мой дух уж не достигнет высоты:
Крыло дрожит под тяжестью вириг,
А звёзды так похожи на кресты,
Откройся мне хотя бы в этот миг…
Легко заметить в этом опусе знакомую триаду из моих стихотворений школьного периода: родина, любовь, бог. Только в качестве родины предстаёт народ, люди, к которым обращается «лирический певец» в первом куплете. Образ певца, пробуждающего «слепую толпу» стал банальностью задолго до того, как его принялись эксплуатировать русские рокеры и барды, у которых я перенял эстафетную палочку пафоса. Но, как уже говорилось, необходимо перепробовать все банальности, чтобы сформировать собственный стиль. «Возлюбленная», к которой я обращался во второй части стихотворения, не существовала в действительности. Это был романтический идеал, которого я никак не мог отыскать, точнее, тип отношений, который мне никак не удавалось выстроить. Девушка, с которой я пытался встречаться в то время, не особо была похожа на «прекрасную даму» (камелоты, пирсинг, мужская одежда), как я её в этом направлении ни тянул. Так что роль влюблённого романтика я мог сыграть по всем правилам только в поэзии. В третьей части стихотворения я обращался к богу и снова вынужден был признать, что контакт не состоялся. Это чувство отчуждения от окружающих, невозможность как следует проявить себя, преодолеть пассивность, напоминает концепцию альбома «The Wall» Роджера Уотерса, хотя я тогда его ещё не слышал. В моих стихах всё чаще возникали образы стены или закрытых райских врат, я всё более проникался ощущением собственной греховности, с одной стороны, а с другой начинал тяготиться официальной обрядностью, понимая, что «крылья» и «вериги» несовместимы.
В голове моей зрел замысел новой рок-оперы «Собор Василия Блаженного». Времени на творчество хватало вполне, с тех пор как Антон открыл мне глаза: скучные ленты или семинары, к которым не готов, можно прогуливать! В общей сложности за время учёбы я прогулял около 60% занятий, а на экзаменах выезжал за счёт самостоятельной подготовки, общей эрудиции или риторики (попросту говоря, болтовни). Чему я научился в совершенстве, так это определению настроения преподавателя, предугадыванию его ожиданий и мимикрии под них. Перед кем-то нужно было изображать щенячий восторг и обожание предмета, перед кем-то разыгрывать полного идиота и т. д. Я был не один такой. Один мой знакомый студент-филолог регулярно приходил на экзамен в костюмчике и галстучке, а вместо ответа по билету приятно шутил с преподавательницами. Кстати, он далеко пошёл в дальнейшем. Часть своих прогулов я оправдываю тем, что многие преподаватели тоже «халявили» — не готовились к лекциям, а порой несли ex cathedra полную ахинею. В целом, гуманитарии были настроены мистически: литературоведы проповедовали религию и национализм, лингвисты — постмодернизм и структурализм. Не поголовно, но общая тенденция была такова. А уж рассуждать о «теодицее» и спорить о боге мы могли и без учителей. Как правило, мы шли в гости к Антону и днями напролёт прихлёбывали чай, слушали музыку (от металла до классики) и говорили-говорили-говорили…
Рок-оперу «Собор Василия Блаженного» я задумывал как «наш ответ» мюзиклу «Notre Dame des Paris». На втором курсе мы прошли Виктора Гюго, и его роман произвёл на меня большое впечатление. Особенно главный герой — монах Клод Фролло. Как-то так сложилось в массовом сознании, что главный герой романа «Собор Парижской Богоматери» — горбун Квазимодо. Ничуть! Все персонажи романа являются пассивными заложниками обстоятельств, руководствуются своими сильными, но примитивными эмоциями, в то время как Клод Фролло, единственный из всех, мыслит и действует. Книгу я залпом прочитал накануне экзамена по зарубежной литературе, угробив на это всё отведённое на подготовку время — просто не смог оторваться. Единственное, что я успел сделать в ночь перед экзаменом — это посвятить главному герою романа стихи.
…Душа ждала любви, ум знаний тяготел,
Следя закономерности природы,
Таинственный узор небесных тел
Собой украсил храмовые своды.
И там средь галерей, горгулий и теней
Он с вечностью роднился и срастался,
Чураясь повседневности своей,
Жильцом миров незримых оставался.
Вмурован в иероглиф «Нотр Дам»
(и в келье неподвластна мысль затворам),
Он понял, пронизав эпохи взором:
Бездушны люди, полон жизни храм.
Чудовищем во гневе наречён,
К заветам божьим всё же не остыл,
И монстра архидьякон приручил —
Такого же изгоя, как и он.
Внимал один псалмам, колоколам -другой,
Вдвоём среди священной тишины
Они свершали горький путь земной,
Парижской Богоматери сыны.
Но дьявол без ошибки ставит сеть —
И изумруд затмил огонь крестов.
Цыганке под ноги, звеня, летела медь,
А с ней — сердца влюблённых дураков.
Как победить бунтующую плоть
И, зверя укротив, не растерять добро?
Девицей из души изгнан Господь,
Адама совратит его ребро.
Вот сам горбун, не одолев страстей,
Столкнёт того, кто был к нему добрее,
И гибнет ненавистный вам злодей,
Душа Фролло стремится в эмпиреи.
Благодаря невероятному совпадению мне достался единственный билет, который я приготовил, так что экзамен я защитил в стихах и прославился на факультете. Легко догадаться, чем персонаж Гюго оказался мне близок. Одинокий и духовный, живущий наедине с мистическими тайнами, которые он не в силах разгадать, он погиб, не устояв перед женскими чарами. Вслед за этим стихотворением я выполнил полный художественный перевод с французского языка либретто мюзикла «Notre Dame des Paris» и только потом принялся за собственный сюжет.
Дмитрий Косяков. 2012-2013 гг.
Формула. Глава 2. Отец (начало)
Формула. Глава 4. Отец (окончание)
Формула. Глава 7. Ролевые игры.
Что случилось ... 
Формула. Глава 10. Друзья, университет.: Один комментарий