Формула. Глава 11. Больше бога!

Нельзя расходиться, мы ещё не решили вопроса о боге!

Белинский

В «Соборе Василия Блаженного» я противопоставлил «эпохе руин» (современности) «эпоху церквей» (русскую старину). Храм строят и по-своему рассуждают о нём обычные каменщики из простонародья, заказчик Иван Грозный, художники-архитекторы Барма и Постник. Причём, Барма в сюжете воплощает творческое начало, а Постник религиозное. Идея моя была такова, Иван Грозный для воплощения своей идеи «Москрвы — третьего Рима» и наречения себя царём, должен был объявить Россию центром христианства и построить в своей столице самый красивый храм. Эту задачу он и поставил перед архитекторами, но, ослепив их по завершении работы, он изгнал из храма «святой дух», основал его «на крови». Я также ввёл в сюжет призрак Василия Блаженного, Рюрика, приезжего архитектора из Италии, а также жену Ивана Анастасию. Храм казался мне не просто моделью вселенной, как учат нас искусствоведы, но буквально вратами в потусторонний мир, через которые можно пройти, если правильно разгадать храмовую символику.

Чтобы лучше проникнуть в тематику, а заодно приобщиться к потустороннему, я решил пойти работать на стройку храма. Со стороны такой шаг может показаться несколько странным: большинство моих знакомых богоискателей в результате своих поисков оказывались на церковной службе или в какой-нибудь мелкой секте, а в конце концов в объятиях семьи. Они охотно искали бога (и всегда успешно находили его) на загородных пикниках и симфонических концертах, в кафе или, в крайнем случае, на оплачиваемых должностях в религиозных организациях. Проще говоря, они благополучно пристёгивали бога к собственному комфортному быту, и никому из них и в голову не приходило искать просветления, вкалывая на стройке. Однако, у меня всё произошло несколько иначе, я попытался быть последовательным в своих теологических теориях. В Ветлужанке на деньги знаменитого бандита, а впоследствии депутата Законодательного собрания, как раз строилась новая церковь. Надо сказать, что предприимчивый депутат строил не только православные храмы, по слухам, он также поддержал общину самозванного мессии Виссариона под Минусинском и, как мне представляется, ещё ряд других религиозных общин. Может быть, таким образом он отмывал наворованные деньги, а может быть, действительно задумался о душе и решил застраховать её самым надёжным образом. Как известно, лучший способ умилостивить небеса — дать им денег. В этом бог не отличается от большей части людей.

Я пришёл на стройку, где как раз занимались внутренней отделкой и подготовкой к установке куполов. На строительной площадке не было видно ни души, только сверху доносился монотонный стук молотка.

— Эй! — закричал я. — Есть тут кто?

На верхних лесах появилась лысая голова строителя-армянина.

— Тебе чего?

— Хочу у вас работать!

— А что ты умеешь?

— Ничего. Но я научусь!

— Нам сейчас работники не нужны.

— Я бесплатно буду работать!

— Зачем?

— Во славу божию!

Строитель очень удивился и спустился вниз. Он представил меня бригадиру, который тоже очень удивился моему предложению, но согласился взять меня на работу. На следующий день, одевшись похуже, я явился на стройплощадку. День выдался дождливый, земля вокруг церкви превратилась в грязь. Первое задание, которое мне дали, было выдёргивать кабель из-под движущегося гусеничного крана. Кран мог передавить собственный кабель питания, так что мне нужно было постоянно тянуть провод на себя. Это напоминало битву с жутким чудовищем: небо было затянуто тучами, сверху потоками лилась вода, и размытый силуэт крана с грохотом полз на меня, а я по колено в грязи тащил голыми руками скользкий толстый кабель, будто держал на аркане огромного дракона. Выполнив эту задачу, я вернулся в фургончик к рабочим, которые принялись ахать, глядя на мой жалкий чумазый вид. Они выдали мне верхонки и халат и дали обсохнуть у печки.

После первого рабочего дня всё тело ныло, на руках, не державших прежде ничего, кроме ручки и ложки, появились мозоли. Дальше работа сделалась проще: мне поручали мелкие дела: выпрямление гвоздей, разбор старых лесов, починку поддонов. На стройке работали две бригады: русские и армяне. Армяне мне нравились больше: они относились к своему делу серьёзно, меньше лодырничали, а один даже спросил, знаю ли я молитву «Отче мой». Русские же любили спрятаться от глаз бригадира и без толку колотить молотками, имитируя деятельность. Некоторые считали за доблесть помочиться в храме, несмотря на то, что снаружи были выстроены деревянные туалеты. Впрочем, это больше относилось к молодым парням, приехавшим из деревни. Старые трудяги подходили к своей работе ответственно. Иногда на строительство заезжал архитектор или старенький священник — будущий настоятель храма. И архитектор, и священник смотрели на храм, как на свою собственность, и я признавал определённые права за каждым из них: один сочинил и спроектировал это сооружение, другой наполнит его святостью. Собственно, строительной романтики хватило мне на один месяц, я быстро устал и бросил работу. Надо сказать, что бригадир всё-таки заплатил мне, чем я был приятно удивлён.

Несмотря на незначительность моего вклада, я тоже считал этот храм своим и периодически заглядывал в него на богослужение. Меня несколько задевало чванство попов и прочих околоцерковных прихлебателей (по большей части, старух), ведь они не приложили к постройке никаких усилий, не сделали ровным счётом ничего, но вели себя как полноправные хозяева, а на меня смотрели с презрением. Ловя себя на непокорных мыслях, я становился на колени и каялся.

В ту пору мне уже надоело рифмовать «кресты» и «посты», в моей фантазии возник новый образ — символ морского путешествия. Я и раньше сталкивался с ним — «Последний корабль» у Толкиена и «Странствие к свету» у Льюиса — но я наконец разгадал его религиозную символику: путешествие от берега жизни земной к берегу эдемских садов через море смерти. И никаких других подходящих кораблей, кроме церкви, я не видел:

Облака застыли истуканами,

А потом заплакали навзрыд,

Край далёкий убелён туманами,

За морями Родина лежит.

Души так иссушены разлукою,

Снег ложится пухом на постель,

Волны наш корабль убаюкают,

Ветры укачают колыбель.

<…>

Будет мачта нам дорожным посохом

В поисках ответов и надежд,

По воде пройдём мы, аки посуху,

Взявшись за края святых одежд.

Старый берег — только наваждение,

Новый берег — истинная твердь,

Нас не одолеет искушение,

Каменея, вечно вспять глядеть.

Так пускай подарят земли дальние

Нам конец печалей и тоски,

Там сидит на троне Сострадание,

Там сердца горят, как маяки.

Не отыскав бога на церковной службе и на стройке храма, я решил пойти в монастырь. Что-то меня мучило, что-то жгло, хотелось куда-то деться, вырваться из замкнутого круга. По Черёмушкам я передвигался перебежками, опасаясь хулиганов, впрочем, иногда получал по шее и в других районах, на занятиях откровенно скучал, беспрерывно болтал с двумя-тремя друзьями о боге, слушал музыку, читал книги, писал стихи, но нигде не находил для себя употребления, занятия, цели. Отношения с братом не клеились, с девушками тоже. Если не удавалось застать дома кого-то из друзей и провести вечер за кружкой чая, то я бесцельно бродил по улицам, сочиняя стихи. В общей сложности за время обучения на третьем курсе я написал свыше 120 стихов. Мама не стала противиться моему намерению, и, взяв зубную щётку, я отправился в мужской монастырь. Перед отъездом (монастырь находился за городом) я написал стихотворение «А во монастыри меня заждались», где предавался настроениям бегства от общества и, в частности, перепоручал свою поэтическую и человеческую миссию другу Антону. Я действительно считал его выше себя во всех отношениях, кроме, может быть, религиозности. Антон тоже боялся смерти, запоем читал книги, был критически и скептически настроен ко всему окружающему, в нём жило одновременно и сострадание к людям, и презрение к ним. Мы даже стихи писали об одном и том же, часто превращая их в поэтический диалог, творчески откликаясь на сочинения друг друга. В моменты, когда накатывали мысли о смерти, я думал именно ему поручить заботы обо всех своих записях.

А во монастыри меня заждались,

Склонился дуб у приоткрытых врат,

Ах, Боже мой, как мы давно расстались!

Твоя звезда зовёт меня назад.

Нам на земле не отыскать приюта,

Нам на земле не отыскать отца,

Но сквозь года мы всё спешим к кому-то,

Любви иной возжаждали сердца.

Ты взял мой труд и сжёг всё то, что спето,

Ты взял девиц и обратил их в лёд,

Лишь дух опустошённый взыщет света,

Лишь гибнущий спасителя зовёт.

Горит свеча за тех, кто путь свершает,

Из гавани уходят корабли.

Прозрел, кто верит, и слепец, кто знает,

И трижды слепы те, кто нас вели.

Смотреть назад невыносимо горько,

Друзей лихих оставлю у двери,

Согреют их Антошка да Егорка,

Меня заждались во монастыри.

Увял нарцисс, и лавры облетели,

И крепок лёд на озере в лесу,

Лишь терны не пугаются метели,

Тебе на Рождество их поднесу.

Чумной туман над осквернённой твердью,

Не пошатнуть сей мир, не изменить,

Тоска по Богу исцелится смертью,

Тоску по правде не хочу лечить.

Сольются в море слёз спиртные реки,

И полон яблонь виртуальный рай,

Прощайте, надувные человеки,

Привратник, ради Бога, отпирай!

Даже не буду объяснять это стихотворение — все его образы очевидны из предыдущего повествования.

Когда я прибыл в монастырь, оказалось, что меня там вовсе не «заждались»: монахи вытаращили на меня глаза и долго допытывались, не от армии ли я пытаюсь у них укрыться. Видимо, богоискательство и для них было странной, непонятной причудой. Монастырь в начале двухтысячных был ещё не так богат, монахов в нём было немного, здание было довольно обветшалое. Иеромонах с воспалёнными, налитыми кровью глазами, которые придавали его лицу злое выражение, приказал мне таскать дрова. Вот так-то, никаких разговоров о боге, никаких мистических тайн, никаких испытаний и посвящиний — иди и работай. Никому не интересна была душа, для работы им было нужно лишь моё тело, которое я не считал самой развитой частью своей личности. Конечно, любой искушённый священник объяснил бы эту ситуацию в духе шаолиньских притч, мол, сперва надо испытать упорство и победить плоть, а потом уж разговаривать. Дело было зимой, я весь день таскал туда-сюда обледенелые дрова. В обед меня допустили к трапезе, и я с аппетитом поел щей из кислой капусты. Ближе к вечеру я зашёл погреться в котельную. Там тайком курили двое монахов. Они принялись болтать со мной, но отнюдь не о загробной жизни, а о том, как они жили и чем занимались до монашества. С восторгом они описывали свои профессии (один работал учителем) и производственные достижения. Я испытал сильное разочарование. Кроме того, настоятель не разрешил мне ночевать в обители, а велел есть и спать дома и приезжать к ним на «рабочую смену». Если учесть, что дорога в одну сторону занимала порядка трёх часов, можно догадаться, что в монастырь я уже не вернулся.

Думаете, после всех этих приключений я умерил свой религиозный пыл? Ничуть! Ведь одиночество и внутренняя пустота никуда не делись, остался при мне и страх смерти а также потерянность и незнание, что делать с собственной жизнью. Всё вокруг казалось абсурдным, в голове занозой сидела мысль: «Если я всё равно исчезну, и вместе со мной исчезнет весь мой мир, то зачем я дышу, вижу, живу? Жить ради людей? Но ведь и они исчезнут в свой срок». Только бессмертие казалось мне приемлемым ответом на все вопросы бытия. Я посетил ещё ряд религиозных общин. Например, виделся со знаменитым Виссарионом. Его свита произвела на меня впечатление красивыми одеждами, напоминавшими костюмы толкиенистов, но сам Виссарион не показался мне умным человеком. Я бывал у мормонов, но они сразу опротивели мне своими американскими замашками. Их белые рубашечки, и английский язык возбуждали во мне не то национальную, не то классовую неприязнь. В их стеклянных глазах не чувствовалось никаких тайн. Уж скорее бы я что-то отыскал в налитых кровью глазищах отца-настоятеля. Однажды я даже оказался на мероприятии у баптистов-пятидесятников, польстившись на афишу концерта христианской рок-музыки. Прежде всего, меня оттолкнула культурная программа: я бы ещё мог простить дешёвую риторику пастора, но музыкальные номера с примитивными поп-роковыми песенками и танцы в стиле хип-хоп меня оттолкнули сразу. При всём при том с публикой явно делалось что-то неладное, под воздействием мигающих прожекторов, ритмичной музыки с выраженными басами и постоянных призывов выступающих люди вдруг начинали вскакивать, трястись, издавать непонятные вопли. По понятиям пятидесятников, это было знаком нисшествия благодати, по моим — приступом помешательства. Мне всё казалось, что вот сейчас ведущий укажет на меня пальцем и закричит: «Среди нас чужой — хватайте его!» И все эти люди повернут ко мне свои искажённые экстазом лица.

Повторюсь, что весь мой критицизм, проявлявшийся в отношении иных вероучений, абсолютно не работал против православной церкви, он просто отключался. Я всё ещё отчаянно пытался пролезть сквозь игольное ушко в страну чудес Господа Бога.