Чувство, которое изображают, и чувство, которое испытывают, почти неразличимы.
Андре Жид
Несмотря на то, что круг моих друзей существенно расширился, и я даже приобрёл в нём некоторый авторитет, мне всё ещё отчаянно не хватало отца или девушки. Мне непременно хотелось сделать себя чьей-то собственностью (и избавиться от свободы), но, с другой стороны, и я должен был превратить моего хозяина в свою собственность — стать единственным слугой, сыном, любимым. Дружба не может удовлетворить эту жажду обладания. Разве что отчасти этому чувству отвечает представление о «лучшем друге». Ведь нельзя считать кого-то своим лучшим другом, и при этом не считать себя его лучшим другом. Тут находит себе место собственнический инстинкт. Потому-то бывшие «лучшие друзья» нередко ссорятся как любовники, а друзья обычные могут сохранять ровные отношения всю жизнь. До идеи товарищества мне ещё тогда было, как до луны.
Отчасти я успокаивал себя тем, что считал себя собственностью бога, а неумение удержать около себя девушку (сколько их от меня сбежало к 20 годам!) или найти наставника списывал на злой рок, то есть на проявление «божественной ревности». Накануне своего 20-летия я написал стихотворение «Песенка Слёз»:
— Папа, почему люди плачут?
— Их кто-то за зло захотел наказать.
— Папа, а зачем дети плачут?
— Затем, чтобы взрослые учились страдать.
— Папа, почему звери гибнут?
— Затем, что они не как люди, сынок.
— Папа, а зачем люди гибнут?
— Затем, что не вечно им плакать, сынок.
— Это тихая песенка слёз,
Это свет колыбелью играет опять,
Ты знаешь ответ на вопрос,
Но мне временами так трудно понять,
Папа, почему же ты плачешь?
Ведь эту сказку ты выдумал сам,
Папа, по кому же ты плачешь,
По сказке своей или, может, по нам?
Папа, почему я погибну?
Разве я этим хоть что-нибудь спас?
Папа, почему и я плачу?
Я и не знал, как мне жалко всех нас.
— Это тихая песенка слёз,
Это свет колыбелью играет опять.
Ты знаешь ответ на вопрос,
О, как не хочу я тебя потерять…
Мне казалось, что я очень удачно зашифровал разговор Христа с богом-отцом в виде простого разовора папы с мальчиком, но сейчас отчётливо понимаю, что всё было с точностью наоборот: в своих представлениях о религии я лишь бессознательно выразил свои отношения с авторитарным, но любимым отцом. Резонно поставить вопрос, а была ли вообще любовь в этом мазохистском стремлении подчиняться и одновременной жажде обладать и подчинять? Этот вопрос я пока переадресую читателю: а чем же ещё является любовь в нашем обществе? И чем она должна являться на самом деле? И какое общество сможет эту истинную любовь вместить?
Бог, отец, учитель, девушка, лучший друг — все эти абстракции боролись за трон в моей голове. Кстати, в политическом отношении я какое-то время считал себя монархистом. Примерно в это время в Николаевской церкви я встретил Вульфа — того самого великана-кузнеца из главы 7. Старая Николаевская церковь представляет из себя деревянный сарай с прилепленным сверху куполком и крестиком. Говорят, что здесь служил и принимал больных сам архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий), бывший одновременно святым и хирургом. Церковь стоит на территории кладбища и сама напоминает склеп: в ней всегда тесно и душно. Но мне нравилось ходить сюда, тем более, что прогулявшись по кладбищу можно было выйти на Поляну — место сборищ красноярских ролевиков. Видимо, такими же соображениями руководствовался и Вульф. После службы мы разговорились. Приятно было найти родственную душу, ибо христианин на фоне неформальной тусовки смотрится так же выгодно, как и неформал на фоне тусовки церковной. Вульф тогда ещё не был священником, но закономерно двигался в этом направлении. Приятно общаясь, мы дотопали до Поляны и сразились там на деревянных мечах. Оказалось, что Вульф вместе с женой снимает гостинку неподалёку от той самой психушки, о которой я сообщал в главе 8, он пригласил меня заглянуть к ним в гости. В гости я ходить люблю и согласился с радостью. Кроме того, это прибавляло ещё одну точку в моём любимом прогулочном маршруте.
Вульф и его жена были люди творческие. Вульф мечтал выучиться на скульптора, любил мастерить и был парень рукастый, его жена стала впоследствии оформителем, так что дома у них было уютно и красиво. Им нравилось, что я знаю все нужные молитвы, и со мной можно было православно обедать. Вместе с ними жила сестра жены Вульфа — А. Мама у них была человек взбалмошный и суматошный, она всё моталась между Москвой и Красноярском, девочки росли то с бабушкой, то друг с другом. А. было 14 лет, в тот год она не ходила в школу из-за чехарды с переездами, а также вследствие своей «болезненности». Дело в том, что мама этих девочек была врачом-гомеопатом и, как это нередко бывает в семьях врачей, превратила одну из дочек в объект навязчивой медицинской заботы. Мне до сих пор трудно понять, была ли А. действительно больна или сама вводила себя в такое состояние, так или иначе, очень много времени она проводила дома, и Вульф с женой, узнав, что я владею французским языком, пригласили меня давать ей уроки в обмен на угощение и дружбу. Это была лучшая оплата труда в моей практике, тем более, что потихоньку нас с А. потянуло друг к другу. Да и могло ли быть иначе? А. не казала носа из дому, других кандидатов в принцы не наблюдалось. А я к своим двадцати годам так ещё и вкусил того, что на современном языке называется «отношения».
Что значит «встречаться с кем-то» или «завести отношения»? Это значит, видеться достаточно регулярно, иметь общий досуг, целоваться и вместе спать. Меня в этой схеме смущало одно: чтобы рассчитывать на взаимность, в девушку нужно было инвестировать деньги, то есть не только дарить ей подарки, но и водить в кино, театры и рестораны. А денег у меня пока ещё не было. Просить у матери на такое было бы просто недостойно. На «отношения» надо зарабатывать самому. Кроме того, девушку было необходимо обслуживать, то есть помогать ей решать хозяйственные проблемы, делать что-то по дому. Например, мои предыдущие «отношения» не сложились именно потому, что у девушки протекал кран. Она жила без отца (господи, а кто вообще в девяностые рос с отцом?), и починить кран было некому. Я понимал, что претендовать на руку и сердце, не починив предварительно кран, бессмысленно. Но я был в этих делах был совершенно несведущ и почему-то заранее убеждён, что своими силами ничего не добьюсь, и денег на вызов сантехника у меня тоже не было. Так что пришлось капитулировать. Девушка, со своей стороны, тоже инвестирует в «отношения» немалые средства и усилия: она красится и наряжается, делает причёски, готовит парню домашнюю еду.
Половая жизнь тоже зависит от финансовой состоятельности и наличия жилплощади. Дома за вами постоянно надзирают родственники, и даже если вдруг все куда-нибудь разбегутся, приходится вздрагивать от каждого скрипа. Летом можно выбраться за город, но и здесь приходится полдня топать пешком, чтобы уйти подальше от туристов и грибников, да и то лишь затем, чтобы оказаться в кишащих насекомыми, совершенно непригодных для любовных утех дебрях. Парки, как я уже упоминал, в Красноярске находятся в плачевном состоянии. Остаются подъезды, помойки, стройки, заброшенные дома, которые ещё не облюбовали бездомные люди. Можно ещё пойти на вечеринку к друзьям, которым посчастливилось спровадить родителей на дачу (или самим махнуть на эту дачу), но обычно желающих приятно провести время набирается такая толпа, что остаётся только дружески пить и травить анекдоты. Короче, любовь — это сложный хозяйственно-экономический процесс.
Но мы с А. были от этих проблем далеки. Сначала мы прилежно занимались французским, потом вдруг решили вместе сочинить мюзикл. И уж по мере выдумывания сюжетной линии, обсуждения персонажей мы потихоньку склеивались мозгами и душами. А. училась в музыкальной школе и имела неплохие способности к сочинению музыки, которые постепенно развивались и крепли. Наш мюзикл я назвал «Птицы и камни», сюжет вышел — романтичнее некуда. В некий город приходит бродяга-певец по имени Стерх. В городе траур: умер старый мэр. «Человек в сером» просит Стерха не петь песен и намекает, что они уже где-то встречались. Стерх не подчиняется и ночью в парке поёт грустную песню о своём одиночестве и богоискательстве. Его слышит Астрея, дочь священника. Ей предстоит помолвка с молодым претендентом на роль градоначальника — Сапфиром, но песни Стерха пробудили в ней тоску о чём-то кроме благополучного брака. В итоге нескольких несложных сюжетных перипетий Астрея всё-таки остаётся с Сапфиром, одинокий страдалец Стерх покидает город. В этом внешне бытовом сюжете не обошлось без мистического подтекста: моё альтер-эго Стерх был одновременно и падшим ангелом, ищущим искупления и возвращения в рай. Кстати, в поэзии я стал отождествлять любовь девушки и возвращение в райский сад.
Вообще идея счастья для меня в то время и ряд последующих лет прочно была связана с прошлым, с поисками утраченного, ностальгией. Я печалился о «загубленной большевиками России», мечтал поднять из-под воды Китеж-град, мысленно возвращался в собственное прошлое и бесконечно переигрывал различные неудачные случаи в свою пользу или наслаждался приятными воспоминаниями. Иногда я даже мысленно отправлялся в прошлые эпохи и предотвращал Революцию или становился учеником Христа. Бывало даже такое, что, сидя один в комнате, я по-английски беседовал с Beatles.
По ходу работы над мюзиклом я всё пытался убедить А. в том, что болтун и страдалец Стерх более достоин любви, чем стяжатель и честолюбец Сапфир, А. всё надеялась разглядеть во мне надёжного и самоуверенного Сапфира. Ну, а я всё мечтал о каком-то уходе, бегстве, великом отказе.
Будучи дочкой экзальтированной целительницы, А. металась между двумя психологическими ролями — врача и больного. Ей одновременно хотелось утешать, заботиться и быть объектом лечения и опеки, хотелось навеки остаться в уютном коконе чужой заботы. Похожие противоречия раздирали и меня: я мечтал о рабском подчинении, смирении, испытывал чувство вины, но, с другой стороны, был болезненно самолюбив, считал себя непризнанным гением и чуть ли не потусторонним существом. А тут ещё я узнал о намерении А. уехать из Красноярска. Она родилась в Москве, считала себя москвичкой и мечтала жить в столице. Эта возможность разлуки, которая откладывалась год за годом, придавала нашим отношениям остроту и экзальтированность. Вообще наши с А. отношения оказались довольно продуктивны. Мы активно писали друг для друга песенки и стихи. Например, мы написали колыбельную для племянника А., который должен был скоро появиться на свет:
Тёплые-тёплые ночи,
Добрые-добрые сны,
В сказке бывает, что хочешь,
Сказки затем и нужны.
Царевич выходит из леса,
Он снова красавицу спас,
Спи, в этом мире чудесном
Ты будешь отважнее нас.
Пусть закрываются глазки,
Ты поудобней ложись,
Пусть завершаются сказки,
Но продолжается жизнь.
Кощей стал тихим и честным,
Он всех отпустил из тюрьмы,
Спи, в этом мире чудесном
Ты будешь добрее, чем мы.
Мы много обсуждали религию и искусство, А. переняла у меня ряд поэтических приёмов. Теперь своими стихами-молитвами я пытался очаровать не только бога, но и свою подругу. За нашими отношениями зорко следили все её родственники, включая приехавшую маму и бабушку, к которой вскоре перебралась А. Наши встречи строились по следующей схеме: я проходил в её комнату, и мы приступали к французскому. Периодически в комнату под разными предлогами врывалась её мама, чтобы проверить, всё ли идёт прилично. Впрочем, мы умудрялись целоваться, не прерывая урока.
Но год от года А. становилась всё капризнее, а я всё зависимее и навязчивей. Виделся я с ней примерно раз в неделю и трясся над каждой лишней минутой, проведённой в её обществе. Я встречал её, подкарауливал, в гости приходил чуть не за полчаса до назначенного срока и топтался в подъезде или заглядывал в окна. Между тем, А. стала снова ходить в школу общеобразовательную да ещё и музыкальную, обрела много новых друзей и даже поклонников, я тихонько бледнел на их фоне. И моей зависимости не могло исцелить даже то, что от эскапистских настроений я потихоньку переходил на позиции православного миссионерства, которое как-никак требовало активной жизненной позиции. В то же время мне казалось, что ради А. я готов не только продать душу сатане, но даже сделаться примерным семьянином. Ей такая преданность и льстила и, одновременно, была в тягость. Думаю, отношения держались только на её жалости, да на том, что я был похож на отца А., сошедшего с ума художника-иконописца. Я продолжал в промышленных масштабах производить трогательные стишки:
Вчера я был на небесах
И там гулял среди травы,
И ветер прятал в волосах
Моих осколки синевы.
И много видел я чудес
Среди загадочных миров:
Лучистый луг и тёмный лес,
Сто деревень и городов.
Вчера я был на небесах,
Читал стихи для журавлей,
Висел на облачных весах
И звёздами бросал в людей.
И Кто-то говорил со мной,
Просил друзей не огорчать,
И о любви моей земной
Он обещал похлопотать.
Вчера я был на небесах,
Сегодня я очнулся здесь,
Лишь одеяло на плечах,
Медикаменты на столе.
И как же я сюда попал?
И почему я так устал?
Быть может, я с небес упал,
Быть может, вовсе не был там.
В то время я прочитал работу Павла Флоренского «Имена» и сильно увлёкся идеей власти имени над душой и судьбой человека. Про Дмитрия отец Павел писал страшные вещи: он писал и о мрачном разрушительном пламени, о непокорности отцу, о неспособности реализовать собственные таланты из-за ещё более высоких притязаний. Идея судьбы, рока, пусть даже самого мрачного, меня почти успокоила. Раз уж всё предопределено, то незачем метаться и не о чем думать — всё решено. К моему великому сожалению, про А. Флоренский ничего не написал, и, перерыв ономатологические статьи, я выяснил только, что А. должна быть жалостлива и капризна. Но это не давало мне стратегии, как окончательно завладеть А., сделать её своей. Мне почему-то не приходило в голову заняться собой, то есть сделаться тем, что она, в свою очередь, захочет присвоить.
Но, что представляло из себя моё выжженное сознание? Страх смерти, бог, творчество и влюблённость в различных комбинациях складывались в стихотворные и философские узоры. На тот момент я считал, что страх смерти — это сигнал, при помощи которого бог запускает механизм небесного притяжения.
Ты говоришь, что мне нужно идти,
Но за порогом ветер.
Каждая птица в тумане тоски
Ищет свои небеса.
Слезами и золотом эти пути
Сентябрь для нас отметил,
Найди в себе силы и посмотри
В глаза.
Мост объятий над пропастью лжи
Кто-то из нас проложит,
Мы по следам сентября побежим
К белой стране своей.
Но вечно звать, но вечно ждать
Даже святой не сможет
Пылать в таком огне.
Сентябрь наденет багряный венец
И разорвёт одежды,
Мы захлебнёмся в тёмном вине
Тёплых его ночей.
Прощание, молчание, отчаянье,
И я уже почти ничей.
У нас с А. выработалась общая система символов и образов, которыми мы пользовались в творчестве и беседах друг с другом. Например, ива обозначала А., а журавль — меня; вишня была символом нашей «любви» (не решусь употребить это слово без кавычек); хрустальный цветок символизировал душу человека, всё лучшее, что в нём есть. Но, несмотря на то, что мы были единоверцами, любили одних и тех же писателей (Льюиса, Достоевского) и оба писали стихи с религиозным подтекстом, это не делало нас ближе. Ослеплённый своей мучительной одержимостью, я не видел за всеми своими символами ни своих настоящих чувств, ни настоящую А. А что бы я мог увидеть? С годами, она становилась всё надменнее и грубее. Из застенчивой незаметной девочки она стремительно делалась самоуверенной и самовлюблённой кривлякой. Вокруг неё сформировался кружок подруг, где мнение А. было непререкаемо, расплодились всевозможные фанаты её творчества, которое становилось всё манернее и всё более сводилось к подражанию Ольге Арефьевой.
Конечно, это была совсем не любовь, а какая-то белиберда. Чтобы избавиться от навязчивой зависимости, вернуть чувство собственного достоинства, я пытался завести отношения с другими девушками, но жить на два ума и на два сердца не получалось. Собственно, проблема была не в том, что А. меня не любила, а в том, что я сам себя не любил, пытался избавиться от себя, передать кому-то получив кого-то взамен. Но любовь к себе я считал преступной гордыней.
Хочу я стать самим собой,
И только так, а не иначе,
Но я забыл, что это значит —
Скажите мне, кто я такой.
Прочитав раннюю редакцию этой главы, А. Заявила, что я «мудак», и перестала со мной переписываться (что ж, никому не нравится, когда его анатомируют), а товарищи спросили у меня, за что же я её любил, если всё было так плохо. И правда, за что? Сказать, что она была красива, значит, ничего не сказать. Если мы говорим о ком-то «он красив», это лишь означает, что мы испытываем приятное ощущение, когда видим кого-то. И мне кажется, что это ощущение опережает наши глаза. Когда я видел А. или вспоминал о ней, меня охватывало тёплое чувство. Но что это было такое? Было ли это как-то связано с внешними данными А.? Она была изящно сложена, имела правильные черты лица, блестящие карие глаза. Карие глаза мне всегда нравились больше голубых, я неоднократно воспевал их в своих стихах:
Ещё темны глаза озёр, но отблеск
Тем ярче и дороже в глубине,
И словно божий голубинный облик
Белеют облака в голубизне.
Или:
Все вопросы без ответа,
Все разгадки для двоих,
Темнота вселенной это —
Взгляд и волосы твои.
Но стихи о глазах писались, скорее, потому, что уж так полагалось по романтическому канону. Однажды, спустя пару месяцев после нашего знакомства, А. зажмурилась и спросила, какого цвета у неё глаза, и я жутко растерялся. Дело в том, что я совершенно не обратил на это внимания! Можно сказать, что некоторыми внешними чертами А. походила на мою мать, и предоставить тем самым простор для психоанализа. Я же позволю себе иное предположение. Во внешнем облике так или иначе проявляется характер человека, его личность. И это не идеалистический бред о «сиянии души». Просто темперамент сказывается в жестикуляции, мимике, манере себя держать, интеллект (или его отсутствие) формирует черты лица, рисует особый контур складок и морщин. Кроме того, то самое тёплое чувство (или, наоборот, холодное) вызывается нашим отношением к человеку, сформированному его внутренним содержанием, а уж задним числом мы привязываем это отношение к его облику. Вот почему я убеждён, что Аристотель показался бы мне красивым, хотя я его ни разу не видел, вот почему так красив Че Гевара. Так происходило и с людьми, которые при встрече казались мне невзрачными, некрасивыми, но по мере открытия их внутреннего мира (если было, что открывать), они преображались, по мере того как внешнее дополнялось внутренним.
Возможно, похожим образом работает и массовая культура. Фотомодели и телеведущие кажутся многим людям красивыми просто потому, что общественное мнение накрепко спаяло в их мозгу эти два понятия — абстрактное понятие «красоты» и некий объект. Иная девушка кажется обывателям красивой ещё до того, как они увидят её, если они знают, что она фотомодель. Если у типичного современного подростка спросить, хочет ли он иметь подружку-фотомодель, он не задумываясь ответит «да» и даже не попросит предварительно показать фотографию, не спросит о её вкусах, интересах, характере. То же самое, к сожалению, происходит и с произведениями искусства. Существует ли она, красота, для современного человека?
С другой стороны, в А. присутствовала та внутренняя «красота», о которой я говорил сначала. Во-первых, она была ещё совсем юной и не превратилась в то, во что так отчаянно не хотел превращаться я. Жизнь предлагала нам ряд ролей, и ни одна из них не предполагала внутренней красоты. А пока, далёкие от действительности и её забот, мы могли себе позволить прекрасные романтические иллюзии. А. не ленилась читать, пропускать через себя окружающую действительность и мировую культуру, и откликаться на это действительно хорошими, живыми песнями. Впрочем, к двадцати годам черты её лица уже стали жёсткими, она уже научилась смеяться одним ртом — А. стала обычной. Я уже не испытывал тёплого чувства, мне было холодно с ней, но я не в силах был побороть унизительное чувство зависимости.
Я испробовал множество различных способов выгнать А. из моей головы. Я даже посвятил этой теме целый поэтический спектакль «Клуб одиноких сердец», где персонажи, каждый по своему, учились избавляться от несчастной любви: кто-то пил, кто-то играл музыку, а кто-то слушал. Не знаю, сколько бы ещё я варился в бульоне этих психологических противоречий, и чем бы это кончилось, если бы в конце концов в 2008 году, я не рванул в Питер.
Дмитрий Косяков. 2012-2013 гг.
Формула. Глава 2. Отец (начало)
Формула. Глава 4. Отец (окончание)
Формула. Глава 7. Ролевые игры.
Формула. Глава 9. Бог (начало).
Формула. Глава 10. Друзья, университет.
Что случилось ... 
Формула. Глава 15. Любовь: Один комментарий