Формула. Глава 16. Работа.

От трудов праведных не построишь палат каменных.

Русская народная поговорка

Планы рвануть в Питер или в Москву — неотъемлемая часть российского провинциала периода экономического и культурного упадка. Можно смело вставлять в бланк личного дела при приёме на работу пункт «с какого по какое планировал рвануть в Питер/Москву». Каждый провинциал однажды решает «свалить» — переехать из периферии в центр. Сельский обитатель едет в ближайший город, житель маленького городка — в краевой центр, обитатель центрального города (вроде меня) рвётся в Санкт-Петербург или Москву, москвич, возглашая «это не эмиграция, а эвакуация», ломится в Европу и США, тамошние жители так же рвутся в города покрупнее, расталкивая попутно арабов, индусов и прочих себе подобных. Куда бегут жители Нью-Йорка, Лондона, Парижа и Берлина, понять нелегко, но и они постоянно куда-то бегут. Все мечтают стать гастарбайтерами и при этом ненавидят это слово и презирают всех тех, кто приезжает в их город, из которого они так мечтают вырваться. От чего они бегут? От себя, от очередной волны капиталистического кризиса, от войн, вызываемых этой волной (нужное подчеркнуть). К чему они стремятся и чего ищут?

Скажу за себя: в какой-то момент мне стало тесно в родном городе. Во-первых, несмотря на то, что Красноярск город достаточно крупный, мы постоянно сталкивались с А. на концертах, мероприятиях, имели массу общих знакомых. Это было невыносимо. Да и сама творческая жизнь города едва шевелилась вокруг нескольких площадок. Я понял, что предел моего творческого роста в Красноярске — это выступление в Большом концертном зале, наполненном публикой, которую я буду знать поимённо. О деньгах я тогда не думал. Шёл 2008 год, вторая волна кризиса ещё не ударила по российской провинции.

Надо сказать, к тому времени я уже прошёл достаточно извилистый трудовой путь и чувствовал себя уверенно и независимо. Впервые спохватился о поиске работы я в 2004 году, когда вслед за Антоном махнул рукой на защиту диплома и вышел в академический отпуск. Кстати, подобным образом себя вели многие неуравновешенные субъекты, накопившие к пятому курсу критическую массу ненависти к своему ВУЗу. Все знакомые в один голос убеждали меня, что преподавание в школе — это самый страшный вариант. И я, надев брюки, рубашку и ужасно тесные, но зато приличные, туфли стал искать судьбы офисного работника. Но, куда бы я ни обратился, везде требовались девушки. Дошло до того, что я даже пытался по совету матери устроиться охранником на зону. И действительно, там предоставлялись различные социальные льготы, которые уже отсутствовали в большинстве сфер занятости, платили, по тем временам, прилично. Но мои надежды устроиться на пропускной пункт или на кабинетную работу не оправдались — мне предложили на выбор: внутрикамерный шмон или круговой обзор с вышки. Однако, филологическое образование даже приветствовалось: можно было получить дополнительную нагрузку в виде стенгазеты и юбилейных стихов для начальства. Я быстренько сбежал оттуда и решил больше носа в тюрьму не казать, но ко мне впоследствии ещё заходил домой начальник отдела кадров и уговаривал: желающих надзирать за осуждёнными было немного.

И только после этого впечатляющего случая я решился на самое страшное: пошёл устраиваться учителем в общеобразовательную школу. Пришёл я туда среди лета, когда бюджет на следующий год был уже сформирован, и учебные нагрузки распределены. Так что меня взяли на ставку педагога дополнительного образования: предложили заниматься школьной газетой, вести спецкурсы и молодёжный клуб.

Я ещё не понимал, что такое «работа», что на время рабочего дня ты превращаешься в неодушевлённый предмет, в оттиск воли хозяина, который платит тебе деньги за то, чтобы у тебя не было лица. Разделение жизни на частную и официальную, рабочую рождает двух совершенно разных друг на друга не похожих людей. Например, среди знакомых ты можешь быть душой кампании, добродушным весельчаком, а по долгу службы избивать заключённых в тюрьме; ты можешь быть заслуженным педагогом с кучей государственных наград и при этом унижать или вовсе не замечать собственных детей; можешь в свободное время писать обличительные статьи, а на работе пресмыкаться перед теми, кого обличаешь. Кстати, о пресмыкательстве. Начальники тоже вызывали во мне противоречивые чувства. С одной стороны, я испытывал к руководству враждебность, а с другой, нечто схожее с сыновним подобострастием, удовольствием от подчинения и ожиданием защиты и покровительства в обмен на преданность.

Так вот, когда мне поручили школьную газету, я принялся за дело всерьёз, то есть так, как будто это было моё личное дело. Прежде всего, я обратил внимание на то, как вяло и рутинно идёт работа в редакции, как скучны газетные публикации. Рафинированные, сонные отличницы штамповали статьи о школьных мероприятиях. С ними мне мигом стало скучно, я собрал ребят из молодёжного клуба и предложил им газетные площади. Но и они в работу включались неохотно. «Почему вы не хотите сотрудничать с газетой?» — спросил я. Они высказали свои претензии. И это была отличная тема для материала. Одна бойкая восьмиклассница (у-у-у) написала заметку «Почему школьную газету никто не читает». Мой куратор устроила мне разнос, она была убеждена, что автор я. Меня отстранили от редактирования газеты. В конце-концов, она печаталась не для учеников и даже не для учителей, а для конкурсов школьной прессы. Зато у меня остались спецкурсы, пользовавшиеся большим успехом — «История рок-музыки» и «Современная культура». Тут я был сам себе хозяин: я сам составлял программу, сам подбирал материал. Кроме того, на спецкурсы ученики приходили по собственной воле и по своему выбору. Справедливости ради стоит сказать, что я иногда приходил на урок неподготовленным и, как и во времена студенчества, импровизировал.

Случалось мне ударяться и в рассуждения религиозного характера, что поделаешь. И извиняет меня только то, что я действительно считал богоискательство очень важной вещью, а мне хотелось делиться с детьми собственными находками и открытиями. Оказалось, что дети ничуть не глупее меня, просто я обладал чуть большим запасом информации. Но с ними можно было говорить о самых сложных и важных проблемах — давать самый серьёзный культурный материал. Мы вместе смотрели Тарковского и Годара, слушали Pink Floyd и Высоцкого, читали Сартра и Мао Дуня. Они всё понимали и выдавали интересные идеи. Причём, самый благодатный возраст приходился на 8-10 классы. В одиннадцатом их уже начинали волновать вопросы поступления в институт, карьеры, будущего, а знания и идеи отступали на задний план. С детьми мне всегда было проще находить общий язык, чем со взрослыми. Вот почему, меняя всевозможные места работы, я старался сохранить хотя бы несколько часов школьной нагрузки. Эту работу я был бы готов выполнять даже бесплатно.

В 2005 году я сделался журналистом на радио «Эхо Москвы в Красноярске». Что мне дала работа репортёра? Некоторую смелость в общении с людьми и хождении по учреждениям. Но главное, я учился задавать вопросы, учился в разговоре слушать не себя, а собеседника, понимать, что он говорит, оценивать связность высказывания. Этого умения катастрофически не хватает в нашем обществе. Оттого и диалога никакого не получается. Нет надежды, что собеседник поможет тебе что-то понять. Да и понимать ничего не хочется. Радио «Эхо Москвы в Красноярске» закрыли как раз перед выборами в Краевую администрацию. Чем меньше мнений — тем лучше. Наше массовое увольнение мы отметили грандиозной пьянкой: помню, как меня оттаскивали от микрофона при попытке выйти в эфир, кажется, кое-кто умудрился даже разбить головой стекло в нашей (то есть уже не нашей) студии.

Оглядевшись по сторонам, я отправился устраиваться в пресс-службу Красноярской епархии РПЦ. Работал я там недолго, но успел проникнуться глубокой неприязнью к церкви, хотя долго и не признавался себе в этом. Во-первых, работать приходилось в рабочие дни, а в выходные — тем более. Ведь на субботу и воскресенье приходятся церковные богослужения, о которых я как сотрудник пресс-службы должен был составлять отчёты. Главной моей обязанностью было записывать речи архиепископа. Я возненавидел церковные проповеди. Архиепископ мог болтать по любому поводу буквально без остановки. Каждое воскресенье он нёс полную бессмыслицу, состоящую из одного и того же бесконечно повторяющегося набора священных слов. Я понимал, почему он никак не может перестать говорить: чтобы поставить точку, нужно сделать какое-то заключение, вывод. Какой же вывод можно сделать из «богопотребного благоглаголания» старого бюрократа в костюме Деда Мороза? С новым годом, ребята! Но ещё большим мучением для меня была расшифровка этого бормотания — переписывание проповедей его высокопреосвященства в виде ясной человеческой речи, пригодной для публикации.

Ещё одним неприятным открытием для меня стала атмосфера холуйства, лести и чванства, замешанная на грубой роскоши и мелком разврате. Узнавая всё новые подробности взаимоотношений между первыми лицами красноярской епархии, я всё с большим трудом переносил их общество. Такого трусливого унижения перед вышестоящими и такого барского пренебрежения к низшим я не встречал ни в одной чиновничьей конторе, пожалуй, такое встречается только в сказках Салтыкова-Щедрина. Архиепископ то ли из зависти, то ли из страха конкуренции удалил от себя всех думающих, самостоятельных или пользующихся общественным уважением личностей. Например, Геннадия Фаста, бывшего учителя физики, уволенного из Томского университета за религиозные убеждения и ставшего священником ещё в советское время, автора довольно вдумчивых богословских трудов, архиепископ отправил в далёкий Енисейск, зато своим фаворитам прощал и пьяные аварии на дорогах и даже справление малой нужды посреди собственного храма. Смешно сказать, но поводом для опалы могла стать даже роскошная окладистая борода, превосходящая архиепископскую мочалку. А я-то надеялся встретить среди священства людей, если не святых, то, по крайней мере, достойных. Однако оказалось, что обычные грешные миряне куда нравственней и просто воспитанней увешанных святынями, беспрестанно молящихся и постящихся монахов. Чем дальше от церкви — тем духовнее.

У меня опустились руки, кроме того, я сильно устал, проработав месяц без выходных, я стал прогуливать и был вскоре уволен. Произошло это так: я пришёл утром на работу и увидел, что на моём рабочем месте сидит какая-то девушка. «Вы что тут делаете?» — спросил я, и девушка, не сказав ни слова, мигом выпорхнула из кабинета. Не успел я сесть, как меня вызвали к начальнику пресс-службы. Я вошёл в его кабинет, заваленный религиозной литературой. Начальник по обыкновению, откинувшись на стуле, курил тонкие дамские сигареты. Он сообщил мне, что «эта работа не для меня», я пожал плечами и вышел.

А вообще, как только меня не увольняли! С криками и угрозами, с ханжеским сочувствием, с надменной усмешечкой. Приятнее всего, конечно, уходить самому — чувствуешь себя хозяином положения, а не вещью. Я даже суммировал свой опыт в стихах:

СЛУЧАЙ С ДИРЕКТОРОМ

Раз сижу я, по клавишам стукаю,

Копипастю имена по журнальчикам,

Поднимаю глаза от ноутбука и,

Глядь, директорша зовёт меня пальчиком.

Отперла свою комнату тронную,

Смотрит холодно королевою,

Да полно, милая, шипеть, ведь не трону я,

Настроение чтой-то не левое.

Закрывает окошечко с тетрисом,

Не успел я сказать даже «здрасте» я,

Включила злобного полицейского,

Типа я на допросе с пристрастием.

«А учил ли ты устав организации?

А должностные обязанности знаешь ты?

А не может так оказаться ли,

Что слишком много зарплаты получаешь ты?»

Но язык, как всегда, меня выручил,

С кандачка говорю даже лучше я,

Мол, свою служебку я выучил,

Вашу тоже, для всякого случая.

Тут она побелела, задёргалась,

Чуть бумажки не рвёт министерские:

«Ты мне что, угрожаешь разборками?

И откуда вы все такие дерзкие!

Я свои права знаю, миленький —

Вас купить и продать с манатками!»

Но тут вызвали её по мобильнику,

Не решилась отключить — взяла-таки.

«Здрасте-здрасте, Василь Васильевич.

Как детишки? Как жена? Как приятели?

Как здоровие, печень вылечили?

Всё нормально у нас, растут показатели».

Положила и вновь стала фурия,

Перешла на режим пиления,

Только вмиг под нос этой дуре я

Положил своё заявление.

Мол, простите, Светлан-Татьяновна,

Отпустите, Светлан-Татьяновна,

Мол, по собственному желанию.

Дата. Подпись. И до свидания.

После Красноярской епархии я успел поработать пресс-секретарём детской библиотеки и даже сотрудником Агентства культуры Красноярского края. Но с последнего места я был уволен за то, что перепутал какие-то важные фамилии в пресс-релизе. Рассеянность — бич мужской половины нашей семьи. Потихоньку я стал понимать, как устроены начальники и даже сам немножко побыл одним из них. В большинстве своём это были довольно простые роботы: если начальник сердится на тебя, это вовсе не значит, что ты что-то сделал не так; а если если он с тобой ласков, это совсем не признак хорошей работы. У них в голове действует нехитрая схема, где расписано, когда нужно поддержать командный дух, а когда нагонять страху. Они изображают праведный гнев, мы изображаем священный трепет. Они пытаются манипулировать нами, чтобы выжать из нас последние соки. Коммерческая прибыль не имеет границ, а значит, нет предела требовательности начальника.

С другой стороны, я всегда был ужасно рассеянным, а это отличный повод вылететь почти с любой работы, кроме самой примитивной.

Наконец, я нашёл место, где мне было хорошо — Краевой дом искусств. Там меня устраивало всё: и сотрудники, и директор. Они были увлечены своим делом, и старались делать его хорошо, а не для галочки. Собственно, эта влюблённость в работу их и погубила впоследствии. Ну, а я, едва оказавшись на хорошем месте, сразу стал думать о чём-то большем. Питер меня привлекал в качестве столицы русского рока. Мне всё казалось, что рокеры знают ответы на тайны бытия, собственно такой эффект они и стремились производить. Часто во сне я беседовал с Юрием Шевчуком или Дмитрием Ревякиным. Однажды во сне я спросил у Егора Летова:

Есть ли бог?
Нет, — ответил он.
Может быть, его можно как-то сделать?
Это трудно, — сказал Летов.
Но ведь смерть — это так страшно!

Ни с того ни с сего, Летов зарычал на меня, очевидно, пытаясь напугать, а я в ответ начал читать ему свою «Синенькую точку». Он заслушался, но, догадавшись, что я не импровизирую, был разочарован. На этом сон и закончился.

Наяву я пытался писать электронные письма Борису Гребенщикову, прорвавшись на сцену, передавал диск со стихами Константину Никольскому. Я был не один такой, знакомые ребята из красноярской группы «Фанни Каплан» тоже мечтали достучаться до великих гуру рока. И вот, летом 2008 года мы решили толпой рвануть в Питер.

Думаю, миф о встрече бойкого парня из низов с сиятельным благодетелем возник в наших головах не случайно. Это был один из краеугольных камней идеологии новой эпохи (конечно, новой она была только для рождённых в СССР — в капиталистических странах эта идеология оформилась давно). Молодые авторы надеются тронуть своими творениями сердца мамонтов рока или матёрых продюсеров, многие девушки мечтают выйти замуж за богача, даже Торин питал подобные иллюзии до самой старости. Конечно, мы всего лишь невольно поддавались масс-культурному штампу, тысячекратно повторённому в фильмах и теле-шоу. Лидер группы «Фанни Каплан» собирался, прибыв в Питер, немедленно сесть у подъезда, где живёт БГ, и погрузиться в медитацию, чтобы потрясённый гуру немедля выслушал его песни и, ещё более потрясённый, сделал бы его знаменитостью и своим личным другом. Я тоже наивно верил в чудеса равных возможностей в обществе, где всё отчётливее проявлялось социальное неравенство. Итак, в Питер!

Я посетил всех девушек, с которыми пытался на тот момент строить отношения, но не смог разжалобить их собственным отъездом или убедить их ехать со мной, зато за мной увязалась девушка по имени Люба, влюбившаяся в меня, едва узнав, куда я собрался. Оборвав прежние любовные привязанности, я пошёл увольняться с работ. Сперва я уволился из Дома искусств, потом из школы и из детской библиотеки. Я устроил прощальный пикник друзьям, побывал у матери, и она на прощание впервые на моей памяти обняла меня. Рокеры, которые собирались ехать со мной, и на которых я рассчитывал в плане совместного съёма жилья, естественно, в последний момент струсили и поленились куда-либо ехать и со спокойным сердцем пропили отложенные деньги. Я уместил барахлишко в рюкзак и освободил жилплощадь. На вокзал меня пришла провожать внушительная делегация: друзья, ученики, брат и даже отец. Словно на похоронах, в мой адрес было сказано много добрых слов. Отец был взволнован и неловок. Уезжая, я, наконец, освободился от чувства страха и вины по отношению к нему, оставив только родственную теплоту. Поезд тронулся, все засуетились, замахали руками. Тем кто уезжает не так грустно, как провожающим. Уезжающих ждёт впереди что-то новое, какая-то надежда. В поезде ты лишён пугающей свободы, твой маршрут задан. Я смотрел то в окно, то на Любу и потихоньку привязывался к ней. Это было естественно. И только во время пересадки в Москве, в которой мы застряли на двое или более суток, ночуя на скамейке в парке, я почувствовал свою страшную негативную свободу — «свободу от», выражаясь словами Эриха Фромма. Меня обшелушили, словно луковицу, слой за слоем содрали все привязанности, все социальные роли. Да и какие могут быть роли, если их не перед кем играть? Я попробовал читать стихи Любе, но это стало её раздражать: похоже, она тоже представляла это путешествие как-то иначе. Мои стихи уже давно писались для определённой аудитории, я выработал определённый образ, рассчитанный на своих друзей и родственников. А здесь никого не было, значит, и я не мог никем быть. Я смотрел на далёкие холодные звёзды и чувствовал, что между мной и ними безграничные пространства чёрной пустоты, а я — маленькая тёплая пылинка, и никто во всей вселенной, не заинтересован в продолжении моей жизнедеятельности, кроме меня самого. И те же холодные звёзды светили, когда я тащился с рюкзаком и любиной поклажей по питерским пустырям, ориентируаясь по маленькому путеводителю, в поисках дома, где нам предстояло остановиться. Всё это напоминало планету, на которой жил загадочный зверь «Свой».

Мы поселились у давнишнего знакомого моей матери, но работа для меня всё как-то не находилась. Зато Люба мигом устроилась официанткой в ночной клуб и продавщицей в книжный магазин. Я просиживал целыми днями в Интернете в поисках работы и поддерживая вялую переписку с красноярскими знакомыми. Но, ответив в сотый раз на вопрос «Как там, в Питере?», я переключился на случайные Интернет-знакомства. Конечно, собственная неспособность найти работу меня сильно угнетала, но привезённых с собой средств пока хватало. Я обрывал телефоны газетных издательств, обивал пороги школ и книжных магазинов, но работы не было. Или я плохо искал. Я устроился лишь на один день в неделю преподавателем в частную школу-интернат, но зарплата была ничтожна. Особенно угнетающе действовала на меня ленинградская погода: серость, сырость вызывали непрерывный насморк и сонливость. Отношения с Любой становились всё напряжённее: дома она бывала редко и просиживала это время в социальных сетях, общаясь с друзьями и своим бывшим парнем. Со мной она разговаривала неохотно, обстановка дома становилась невыносимой, поэтому я старался больше гулять и во время прогулок слушал в плеере длинные лекции по богословию. Но продемонстрировать свою богословскую учёность мне было некому. Под окнами домов в Ленинграде вечно какие-то подтёки, как будто здания тошнит чернотой. Я бродил по улицам под дождём и слушал поучения Геннадия Фаста или сочинял стихи. Но блуждающий взгляд отскакивал от незнакомой архитектуры, не находил вокруг ничего похожего на красноярские дворики, дарившие мне вдохновение. Появился лишь небольшой цикл шуточных стихотворений под общим названием «Диалоги с вещами», в них я обращался к стиральному порошку, курточке, пельмешкам. Стихотворения получились очень смешные, но причиной их появленя было всё-таки чувство одиночества и невозможности высказаться. Как уже говорилось, для того, чтобы сочинять романтические стихи, я должен был почувствовать себя слабым. А позволить себе такое в незнакомом городе, в который я приехал не отдыхать, а бороться за существование, я не мог. И всё же в одну из таких прогулок я набросал:

Большой страшный зверь ходит по моему дому,

Я не верю, что могло бы быть по-другому.

Он бывает жесток, он может меня убить,

Мне приснилось, что он пытается говорить.

Но я просто прибавил в колонках звука:

Говорящие звери — такая скука.

Люба подумала, что это про неё и обиделась ещё пуще. Но зверем, конечно, был я — одичалый, вынужденно молчаливый. Меня стала одолевать какая-то апатия, я терял веру в собственные силы и способности.

Следующий фрагмент был написан в те дни, он кое-что объяснит:

М.

Вы спросите, почему я ничего не делаю? Вот и я себя спросил. И решил помыть пол. И помыл вполне сносно. Но большого желания что-то делать и впредь во мне так и не возникло. Как же быть? Я решил устроиться на работу. Вот уж где я буду что-то делать непрерывно! Буду помогать людям, и никто не назовёт меня маргиналом!

Я устроился журналистом в одну газету. Там тётенька с несчастными глазами сказала мне: «Газета у нас не совсем обычная, но ужасно популярная. Приходите завтра». Я пришёл завтра. Меня встретила другая тётенька с несчастными глазами. Она сидела в своём кресле так плотно и надёжно, словно собиралась просидеть в этом самом кресле всю жизнь. Она дала мне задание позвонить милиционерам или медикам и узнать, не произошло ли у них чего-нибудь сенсационного. Я взял огромный список из нескольких сотен телефонов и принялся звонить. Труднее всего было общаться с милиционерами. Они всегда чего-то боялись и, похоже, даже говоря по телефону, непрерывно отдавали честь. Кому? Ну, конечно начальству. Знаете, как много начальства над обычным милиционером? Всякие капитаны, майоры, полковники, генералы и даже целый президент. Президент как-то совершенно ясно ощущался, когда я разговаривал с милиционерами и спасателями.

Были ли у вас какие-нибудь интересные происшествия за последнее время?
Нет. Никаких.

Значит, ни одного преступника не поймали?
Поймали очень многих.
Так значит, были происшествия, нарушения?
Нет. Никаких нарушений и происшествий.
Кого же вы ловили тогда?
Кого следует.

Мороз пробирал от последней фразы. Казалось, что милиционер на том конце провода пристально всматривался в моё прислонённое к трубке ухо, при этом не переставая отдавать всю свою честь невидимому президенту. Со спасателями происходили подобные беседы. Только они постоянно спасали огромное количество людей, не попадающих в беду. С медиками было гораздо проще. Они говорили смело, как будто тучи призрачных начальников не сгущались за их спиной. Но они даже не знали, о чём рассказать: ужасные болезни, самоубийства в курилке и чудесные исцеления стали для них нормой жизни.
В конце концов я нашёл достаточно трогательную и оригинальную тему. Какую — не скажу. Если интересно — найдите газету и прочитайте. А мне и вспоминать не хочется. Тем более, что в статье было одно враньё. Но до триумфального вранья мне было ещё далеко. Только на следующий день я договорился об интервью с нужными людьми в нужной больнице. Ко мне в качестве товарища и надзирателя приставили мальчика с несчастными глазами.
И чего я заладил «с несчастными, с несчастными»? Как будто я видел людей со счастливыми глазами! Я и вообще не имею привычки смотреть людям в глаза. Наверное, потому что мизантроп. Мизантроп — это человек, который не любит других людей — ещё одно слово на букву «М ». Интересно, а самого себя мизантроп любит? Ведь он тоже человек. Вот я, например. Я себя не люблю, а уважаю. Уважаю, что пол помыл в самом начале. На работу устроюсь — ещё сильнее зауважаю. Но ведь любовь — это совсем другое. Любят не за что-нибудь, а просто так.

Но до любви было ещё далеко. Да и уважать мне себя в тот день было не за что: я совершал подлости одну за одной, громоздил их друг на друга. Чтобы выудить из медиков информацию, чтобы проникнуть в палаты, тайком снять на камеру мучения пациентов, я очень много врал. Я говорил им, что хочу написать статью об успехах отечественной медицины, что хочу дать всем больным людям надежду, чтобы они надеялись на врачей и боролись с недугом. И мне верили. Верили все. Потому что я действительно хотел бы написать такую статью. Но я знал, что напишу совсем другую. А дополнительные задания сыпались одно за другим из почти разряженного телефона:
«Заставь врача произнести то-то и то-то, и сними это всё на камеру» «Сними больного» «Сфотографируй медицинскую карточку больного» «Сними плачущих родственников» и т. д.

Но ненавидел за такие дела я не себя. А тех, кто будет это читать. Тех, кому нужна такая жизнь. С маньяками, с уродами, с пьяными оргиями суперзвёзд и политиков. И журналисты высасывают им такую жизнь из пальца. Вам нужны маньяки и развращение малолетних — мы дадим вам маньяков и развратим малолетних. Спрос рождает предложение. И я рожал предложение за предложением, пока не выдумал целиком эту мерзкую, мозгодробильную муть. Что и говорить — мизантроп!

Конечно же, статья руководству понравилась. И конечно же, на следующий день я отключил телефон и в эту газету больше не ходил. Хотя гонорар я аккуратненько получил и положил в кармашек.

Помыкавшись туда-сюда, я умерил свои амбиции и пошёл продавцом в магазин дисков.

Это довольно скучная работа. Я должен постоянно держать в голове названия и сюжеты фильмов, имена режиссёров и актёров, их расположения на полках. Больше делать нечего. Погружаться в раздумья и фантазии тоже нельзя: надо выслеживать и обслуживать клиентов. Так что прорывы посторонних мыслей происходят стихийно. Со всех сторон блестят пластиковые обложечки. На плазменных экранах идёт кино. Звук отключен. Персонажи напрасно разевают рот, пытаясь объяснить мне причины стрельбы и секса.

Вот боевики, вот ужасы, вот документально-исторические фильмы. Всегда удивлялся, зачем люди их покупают? Они платят деньги за то, чтобы им соврали? Ведь покупателям совершенно не интересно, кто является автором фильма, какие цели он преследует. Вот, например, «История России» производства ВВС. Вот «Загадка Иисуса» от Теософского Фонда.

Однажды я оставил пару дисков около большого тяжёлого магнита, которым мы открываем стеклянные футляры. Диски размагнитились, то есть с них пропали данные. Я убираю диск подальше и, наклонившись за стойку, пока никто не видит, прижимаюсь лбом к холодному магниту. Увидят — примут за психа. То ли дело сложить большой и указательный пальцы, как у Будды, или поцеловать какой-нибудь амулетик.

Думать о серьёзном нельзя — это удовольствие для пути домой. Добираться долго, так что можно уйти в самые сложные философские и религиозные мысли, так, что никакая память не отыщет меня в лабиринтах схем и формул. Или сочиню сказку… Впрочем, до этого ещё девять рабочих часов: трудовой день только начался.

Иногда провожаю клиентов в музыкальный отдел. Это не моя территория, и я легко попадаю впросак, но здесь приятно бывать. Особенно сладко посмотреть на стенд с аудиокнигами, скользнуть взглядом по именам великих писателей, по названиям бессмертных произведений.

Я беззащитен, пока не плету паутину раздумий, пока не заберусь в кокон фантазии, не надену искусственную броню искусства. Подальше от реальности. Прошлого нет. И то, что оно живёт во мне — большой обман, призрак, питающийся моей собственной глупостью. Нет и того Бога, о котором я стараюсь думать всё больше. Я не чувствую Его присутствия, поскольку мозгами до Него не дотянуться. Он постоянно ускользает от меня, оставляя на моих губах горький привкус слов и чужих афоризмов. И так, я затыкаю одну пустоту другой пустотой. Меня нет.
Есть только стопочки видео-дисков. Изучая ассортимент я застрял на букве «М » — « мелодрамы ».

Работать в магазине приходилось по 10 часов в день пять дней в неделю. Один из двух выходных был занят работой в школе. Впрочем, это меня не утомляло: работать с подростками мне нравилось. Добило меня совсем другое. Однажды придя домой, я увидел, что любиных вещей нет. Она сбежала.

Порвалась последняя ниточка, снялся последний защитный слой. Разговаривать на работе не дозволялось, за каждым шагом продавцов следили видеокамеры. Ноги промокали в любой обуви. Я задумал написать рождественскую сказку в стиле Андерсена об оловянном рыцаре и свадебной кукле, которые сбежали из детской в гостиную. Но в процессе написания понял, что свадебная кукла, мечтающая никогда не снимать белого платья, это вовсе не сбежавшая Люба, а я сам. Я мечтал сделаться знаменитостью, верил в своё высокое предназначение. За этим я и приехал в Питер. Я умудрился несколько раз выступить с поэтическими спектаклями в питерских клубах, но быстро сообразил, что при насыщенной культурной жизни северной столицы, публика забывает тебя на следующий день, если ты не попадаешь ей на глаза регулярно.Чего я искал? От чего прятался? Эти вопросы жгли меня всё сильнее.