Формула. Глава 17. Товарищ.

Хорошие примеры не менее заразительны, чем плохие.

Эрнесто Че Гевара

Примерно в это время я и повстречал своего земляка Колю, с которым был шапочно знаком. Точнее, он знал меня гораздо раньше, чем я его. Так часто бывало. Я устраивал в Красноярске массу всяких мероприятий для молодёжи, выступал со стихами на любых доступных площадках. Культурные мероприятия для молодёжи в Красноярске (да и других провинциальных городах) были довольно убогие — засветиться было не трудно. Стоило выбежать на увешанную шариками сцену в какой-нибудь официозный «День примирения и величия» и продекламировать:

Что за беда,

Если меня пострижёт гопота,

Стану стильным и модным, и незаметным,

Ребята вокруг

Скажут: «Теперь ты — мой друг».

Мы станем пить пиво после лекций по средам.

Вжик! Вжик!

Теперь ты мужик! Незачем злиться.

Ура!

Давно бы пора остепениться.

Удивительно было то, что, хотя меня очень многие знали и считали высокомерной звездой местного разлива, я по-прежнему оставался одиноким, мне часто было не с кем поговорить, некуда завернуть на чашку чая. Так вот, Коля знал меня задолго до нашего знакомства.

Ещё я периодически устраивал круглые столы на разные интересовавшие меня темы. Так, на попытку краевых чиновников запретить молодёжные субкультуры я откликнулся организацией открытого обсуждения этой проблемы. Закончилась дискуссия тем, что я едва не уговорил местных готов организовать уборку на кладбище. К сожалению, в связи с путешествием в Санкт-Петербург эту затею до конца довести мне так и не удалось. Последняя дискуссия, которую я провёл перед поездкой, была посвящена интеллигенции. Там мы с Колей впервые пожали друг другу руки. Я тогда читал книги дьякона Андрея Кураева и считал, что интеллигенция со своими «светскими идеалами» претендует стать новой церковью. Эту точку зрения я и собирался защищать перед аудиторией. Коля читал левого публициста Александра Тарасова и считал интеллигентами тех, кто стремится к подлинной творческой самореализации. «Когда речь идёт о полной самореализации, — писал Тарасов, — то имеется в виду именно полная реализация человеком себя как личности, то есть воплощение в жизнь таких потенций, заложенных в человеке, которые делают этого человека существом общественно ценным, то есть реализация которых ведет в конечном счете к прогрессу человечества». Что думали остальные участники, абсолютно неважно и неинтересно: внятная позиция была только у нас двоих. Мы быстро поделили между собой аудиторию, но настоящего спора так и не вышло, поскольку мы по-разному определяли предмет обсуждения. Но Коля понравился мне как сильный противник. Нечасто приходилось мне встречать человека, готового страстно отстаивать свои убеждения (что подразумевало и наличие самих убеждений). Точнее, такой человек в моей жизни был только один — Антон.

Но Антон к тому времени совершенно запутался и замотал себе нервы. С одной стороны, ему хотелось «стать успешным», то есть богатым, знаменитым, признанным в высшей культурной тусовке. Ему хотелось общаться с популярными писателями и музыкантами, хотелось их похвал. С этой целью он изощрялся в сочинении рэпа с нецензурной лексикой и множеством «гоповского» сленга, пытался сочинять блатные песни или нехитрые песенки о любви, читал самых модных авторов — Сорокина и Суворова и заставлял себя верить в их правоту и талант. С другой стороны, в глубине души он презирал мир столичной богемы и глубоко вторичный, подражательный по отношению к столице культурный слой провинции. Антон был просто не способен всей душой отдаться существующему порядку вещей, который гасит и деформирует естественное стремление человека к счастью и любви. Он был рождён, чтобы на серебряной птице вдохновения мчаться к своей загадочной Сольве или чтобы убийственной сатирой бороться с окружающим мещанством, и одновременно боялся насмешек пошляков, боялся прослыть неудачником. Антон делался всё более нервным, замкнутым, злился на окружающих. Мил и весел он был только когда напивался вместе с людьми заведомо более примитивными. В компании бывших одноклассников или коллег он легко мог забыть обо всех своих культурных запросах, а я его раздражал.

Коля показался мне более сильной и цельной личностью. На первый взгляд я записал его в «антиглобалисты». Вообще, к протестной молодёжи я относился с иронией. Я считал их позёрами, одной из множества субкультурных тусовок. В то время я написал цикл сказок о дедушке Габхо. Писались они как пародия на притчи о мудрецах и старцах. В одной из этих сказок я выразил своё отношение к молодым бунтарям:

ДЕДУШКА ГАБХО – ПРОТИВ СИСТЕМЫ

Один юноша был бунтарём и ненавидел систему. Именно поэтому, когда он смотрел MTV, он всегда делал недовольное лицо. Он был не таким, как все, и поэтому играл на гитаре рок и одевался в специальных магазинах одежды для не таких, как все.

Однажды он пришёл к дедуше Габхо и спросил:

— Как мне победить систему?

Дедушка Габхо стоял на пороге и смотрел на него сонными глазами. И тут юноша понял, что имеет в виду гуру: «Первый закон антиглобалиста: Надо пробудиться от сна. И делать то же, что и все, но при этом думать, что они дураки, а ты умный!»

И вдруг он заметил, что дедушка после сна не вытащил из ушей затычки. И юноша понял, о чём ему намекнул мудрец: «Второй закон антиглобалиста: Никогда не слушай чужое мнение. Не надо обсуждать с кем-то свои мысли – так ты станешь в тыщу раз умнее!»

И тут он заметил, что на великом учителе трусы чёрного цвета. И юноша понял: «Третий закон антиглобалиста: Надо носить трусы чёрного цвета!»

Дедушка пошамкал губами и одёрнул майку.

— Хватит меня лечить! Теперь я и так смогу победить систему! – воскликнул юноша и отправился восвояси.

С тех пор он стал ещё усерднее играть на гитаре, и скоро его взяли на MTV.

Можно сказать, что в этих сказках я интуитивно нащупал один из тезисов Сартра: «Дело в том, что, когда вы идете за советом, например, к священнику, значит, вы выбрали этого священника и, в сущности, вы уже более или менее представляли себе, что он вам посоветует. Иными словами, выбрать советчика — это опять-таки решиться на что-то самому». И я не был не так уж неправ, посмеиваясь над «антиглобалистами», поскольку многие из них действительно были просто тусовщиками — делали себе татуировки и прыгали на фестивалях альтернативной музыки. Как метко сказал по их поводу оставшийся в Красноярске Димка из группы «Фанни Каплан»: «Они просто не знают, в какую сторону идти, и потому прыгают на одном месте».

Но Коля показался мне другим. Он не принимал никакой позы, не пускал пыли в глаза. В то время как неформалы старались нарядиться и разукраситься поэкстравагантнее, эпатажным видом и поведением прикрывая внутреннюю бедность, Коля одевался просто, в речи также избегал внешних эффектов, не гнался за красивостью фразы, старался чётко и ясно выражать свою мысль.

В Петербурге, куда Коля приехал продолжать образование, мы возобновили знакомство. Коля жил один, у него было уютно и много еды. А уж дав мне обогреться и накормив меня, он затевал интересную беседу на разные философские темы, с великим удовольствием снабжая меня весьма любопытной литературой. И вот тут мне пригодились все мои знания, все мои концепции подверглись испытанию в споре с заинтересованным оппонентом. Всё ожило, всё пришло в движение.

Коля показал мне свою статью на одну остросоциальную тему. Статья мне показалась чересчур задиристой. «Размахнулся ты широко, — сказал я, — всем досталось. По заслугам, конечно, но боюсь, суть статьи несколько расплывается. Перегнул палку…» Кто бы мог подумать, что через пару лет я сам буду писать подобные статьи и при этом стараться побольнее уколоть отечественного обывателя. Кое в чём же Коля признал мою правоту. Вообще, удивительно, что мы, будучи идейными врагами, сумели найти общий язык. Впрочем, многие колины качества оказались созвучны моему христианству: ненависть к мещанскому релятивизму, вера в возможность познания истины и стремление переделать мир в соответствии со своими представлениями о ней. Как сказал Коля много лет спустя, «Я был тогда наивен, верил в людей и писал им письма, длинные, как простыни». Я тогда тоже не скупился на длинные подробные разъяснения своей позиции. Мне казалось, что Коля занижает свои способности, ограничивая круг общения горсткой леваков, он возражал, что крупные исторические сдвиги всегда подготавливаются активным меньшинством.

Читал он тоже не так, как мои друзья, умел выделять в книге главное, а не просто хвастаться списком заглавий. При этом список чтения формировал сознательно, следующую книгу выбирал исходя из вопросов, которые сформировала у него предыдущая. Коля заваливал меня полезной литературой: книгами, распечатками статей, ссылками на электронные ресурсы. Но всё-таки больше на меня действовала сама его личность: я увидел перед собой человека, увлечённого своей идеей, воспринимающего её всерьёз и готового ради неё перешагнуть через многое: через жизненные трудности и личные предрассудки.

Главной моей претензией к революционерам было то, что они хотят разбомбить храмы и уничтожить церковь, но Коля в ответ лишь почесал подбородок и сказал, что разрушать храмы вовсе не обязательно, нужно лишь максимальное просвещение людей, а там пусть решают сами. Более того, он утверждал, что одной из основ революционной традиции является первоначальное христианство. Тогда мне этого показалось мало: подумаешь, первые христиане! Разве у них была та гора причиндалов, обрядов, традиций, ритуалов, как у современной православной церкви?

Ещё одним важным пунктом для меня являлась любовь: я был потрясён, когда мой новый приятель пожал плечами, услышав слово «семья». Но как можно сомневаться в семье? Ведь это самый естественный, самый неотъемлемый элемент человеческой жизни! Это казалось таким простым и понятным, что я даже не считал нужным приводить аргументы. В итоге мы согласились не заглядывать так далеко, и разобраться с этим вопросом как-нибудь после мировой революции. Главное, лёд непонимания был сломан — я углубился в колины книги.

Возвращаясь с работы я иногда устраивал себе праздник и заворачивал в фаст-фуд, рядом была миниатюрная рощица. И вот однажды в ней я сочинил своё единственное «ленинградское стихотворение»:

Хлопнули двери, когда она вышла,

Да так, что на меня обрушилась крыша,

Брызги зеркал, я не понимал, где я был,

Но чудом устоял, и будильник меня будил,

Снова на работу, сдерживая рвоту,

Только бы не пить каждую субботу,

Вон из ямы выбраться, мир спасать, а что это значит?

Для начала выспаться – не иначе.

Эх, было бы кому на ночь рассказать байку:

Баю-баю-бай, засыпай, ты – Зари Хозяйка.

Было бы кому на ночь нашептать сказку,

О том, что этот город знал иные краски

Кроме белого, серого, грязно-голубого,

Что же ты наделала? Начинаю снова…

Хлопнули двери, когда она вышла,

И ни вовне, ни во мне теперь ничего не слышно.

Новые диски, старые мысли

Где-то глубоко в системе зависли.

Истины и басни пилюли красной

Делают меня социально опасным.

Было бы кому… было бы кому…

Я всё декламировал себе эти стихи и продолжал кружить по рощице, но, куда бы я ни пошёл, из-за деревьев на меня пялились глазастые многоэтажки. Я, уроженец вольной, широкой Сибири, метался, как зверёк, в тисках мёртвого мегаполиса. И, хотя стихи мне понравились, я почувствовал, что, двигаясь в этом направлении, я стану ещё одним среди многих питерских поэтов, пишущих дождливые стихи о несчастной любви и одиночестве. Тогда я решил, что пора возвращаться в Красноярск. Конечно, осуществил своё намерение я далеко не сразу. Мне часто звонили мои родные, и в их речах чувствовалась гордость за то, что их сын живёт в столице. Так что я даже не решался говорить им о своей тоске, а бодро отчитывался о том, что «всё хорошо и скоро будет ещё лучше». Но желание вернуться крепло, а главное, во мне словно открылись внутренние двери, и изнутри потекли стихи, но писались они уже не для этих пропитанных сыростью стен, а туда — в далёкую Сибирь. И вот я снова уволился со всех работ и закинул за спину рюкзачок. Коля пожал мне руку и остался стоять где-то там, под дождём.

Вагон поезда превратился для меня в удивительный плавильный котёл, я непрерывно писал стихи и читал колины книги и распечатки, с душой моей происходило что-то странное. В 26 лет я рождался на свет в пятый раз.