Такими собой. Часть 1

Нет, никуда мы не уйдём,
Станем одним из летних дней,
Тёплым дождём,
Станем в ночной дали огнём
Или большим кораблём,
Волком в лесу, в траве змеёй,
Но никогда не станем собой,
Уже никогда не станем собой,
Никогда такими собой…

(группа Выход. «Такими собой»)

Сейчас что-то изменилось, находятся люди, которые
«философски» приспосабливаются к роли «навоза»,
которые осознают, что они должны быть им… Никто
не оставляет нам выбора: жить ли один день жизнью льва или
сто лет жизнью овцы. Вы не живете жизнью льва даже
минуты, напротив, вы живете жизнью гораздо более низшего
существа, чем овца, годами и знаете, что именно так вы должны жить.

(Антонио Грамши. Тюремные тетради, P. XCIII)

СЦЕНА 1

Холостяцкая кухня. Небольшой стол, пара табуреток, ряд пивных бутылок в углу, окно с открытой форточкой. На высоком холодильнике стоит неработающий телевизор с жестяными банками, приделанными к плечикам для одежды, вместо антенны. За столом с одинокой бутылкой водки сидит хозяин квартиры – Фёдор. Он кого-то ждёт. Бутылка не открыта, на столе три гранёных стакана и банка огурцов. Фёдор несколько небрит, но одет официально: в брюки и рубашку. Он уставился в окно, за которым слышится шум машин. Постепенно сгущаются сумерки, но Фёдор не зажигает свет, только время от времени смотрит на настенные часы. Достаёт сигарету, прикуривает, но тут же с отвращением тушит. Достаёт телефон, звонит.

Фёдор: Алло! Ты где? А, ну ладно. Не заперто.

Фёдор продолжает завороженно смотреть в окно на мелькание огней проезжающих автомобилей. Щёлкают часы. Кажется, что темнота вот-вот проглотит его. Наконец, появляется Дима.

Дима: Эй, есть тут кто? (Включает свет) Привет. Ты чё это в темноте сидишь?

Фёдор (моргая, не сразу избавившись от оцепенения, с улыбкой): Привет, Димыч.

Они пожимают руки и похлопывают друг друга по плечу.

Дима: Давно я тебя не видел. (замечает водку) О, я смотрю, ты подготовился!

Фёдор: Ага.

Дима потирает руки и усаживается за стол. Фёдор с серьёзным видом разливает водку. Дима тянется своим стаканом к стакану Фёдора, но тот не чокается, а наполняет третий стакан и накрывает его куском хлеба. Дима мигом теряет весёлость.

Дима (после паузы): Кто?

Фёдор: Батя мой.

Дима: Ну… ты того… соболезную, в общем.

Фёдор: Угу.

Они пьют, и Фёдор снова наполняет стаканы.

Дима (подняв стакан, торжественным голосом): Вот что я тебе скажу, Фёдор, Иван Петрович был… сильным человеком.

Фёдор: Димыч, только не надо этого «ля-ля»!

Дима: То есть?

Фёдор: Да я только что с поминок. Собралась целая толпа чёрт-те знает кого: и коллеги, и родственники, и соседи, и вообще непонятно кто. Смотрят на него так, словно сожрать хотят, а потом стали речи говорить – каждый хочет свои пять копеек вставить: «Он был сильным человеком», «Он прошёл свой путь до конца»… А до чего, собственно, он ещё мог дойти? И с религией своей полезли. Особенно бабы. И горсть земли-то надо правильно кинуть, и цветы должны правильно стоять, и выносить надо по-особенному. Про церковь я вообще молчу: понимаю, почему отец всего этого на дух не переносил. Но они его и туда потащили. Попы всю клоунаду свою над ним провели, а потом все жрать поехали. Меня чуть не стошнило прямо на стол. Я же понял: это они его жрут! … Короче, Димыч, давай без всех этих причиндалов, хорошо?

Дима (неуверенно): Н-ну, хорошо… А за что ж мы пить будем? Нельзя без тоста. Всё ж таки событие.

Фёдор: Да не знаю я. Просто молча пей, и всё.

Они снова пьют. Димыч неловко молчит, Фёдору тоже неловко за то, что он так обрушился на гостя.

Фёдор: Как у тебя дела? На работе что?

Димыч: Что-что! (делает неприличный жест) И в хвост и в гриву.

Фёдор: Тебя вроде начальство любило?

Димыч: Разлюбило. Новое назначили.

Фёдор: А без любви никак?

Димыч: Никак. У нас, в культуре, одни женщины.

Фёдор: Что, не в её вкусе оказался? Да чего ты держишься за свой ДК! Ты же программист – пойди сисадмином, вон, в супермаркет хотя бы!

Димычу, в свою очередь, неприятен этот разговор. Он перекрикивает расшумевшегося друга.

Димыч: О! Я придумал, за что мы выпьем.

Фёдор (игриво, ему нравится, что он поддел приятеля): За что? За женщин? За начальство? За начальство-женщин?

Димыч: За не дай бог.

Фёдор: Чего-чего? За какой ещё бог?

Димыч: Чтобы с нами такого не было, как с твоим батей. Не дай бог нам помереть.

Фёдор: Да ты чего мелешь-то?

Димыч понимает, что сморозил глупость, и снова поспешно наполняет стаканы. Они выпивают и долго молчат. Разговор не клеится. Фёдор мрачен.

Фёдор: Боялись они его, вот что.

Димыч: Кто?

Фёдор: Они все. Отца моего.

Димыч: Почему? Он же душевный мужик был.

Фёдор: Они его испугались, когда он помер. Смерти они испугались. Потому и прибежали всей кучей, что он им об их собственной смерти напомнил. И не его они в своих речах хотели обессмертить, а себя самих. Точно! И бога они себе с перепугу выдумали. Просто мой отец стал посланцем. Посланцем факта. И они против него воевали всей толпой. С простым и ясным фактом, что…

Димыч: Э, Фёдор, тебе пить вредно.

Фёдор: Нет, ты скажи, Димыч, ты признайся. (Фёдор привстаёт и пододвигается к нему вплотную) Тебе ведь тоже страшно.

Димыч: А тебе не страшно?

Фёдор (опускается на стул): И мне страшно. Но не стеариновыми свечками и гундосым пением с этим воевать.

Они снова пьют и умолкают.

Димыч: Знаешь, а мне от таких мыслей даже как-то легче становится. Ну, что есть такое место, где начальство меня не достанет. Да и вообще, что не навсегда весь этот бардак. Если бы только мог я вспомнить, когда они меня отчитывают, когда грозят уволить, что конец всё равно будет одинаковый. Что так, что эдак. Да только я в такие моменты вообще соображаю с трудом.

Фёдор: Надо было тебе, как я, на железную дорогу. Там всё просто и чётко: поезд идёт – значит, ты всё правильно сделал. И никаких тебе лишних визгов. А ты со своими праздничными презентациями вечно крайним оказываешься.

Димыч: Ничего не могу с собой поделать. Люблю я все эти культурные дела. У нас дети выступают, знаешь, как уморительно. А один волосатик на гитаре шпарит – будь здоров! Я за такими делами без конца наблюдать могу. Вот репетирует какой-нибудь ребятёнок целый год одну и ту же песенку или танец, а мне не надоедает. Каждый раз ведь как-то особенно выходит. И рисуют, например, уже много лет в кружке одно и то же дерево…

Фёдор (снова наливает): Слушай, ну что толку-то? Вот если бы ты, скажем, рисовал да плясал. А то другие что-то делают, а ты только глазами хлопаешь да перед директором расстилаешься. И другие программисты тебя не любят, потому что ты в их дивизию дебилов вступать не захотел.

Димыч: Не дебилов, а зомби. Это игра такая. Тоже нашли занятие!

Фёдор: Куда ни плюнь – всё пустота.

Они снова пьют.

Димыч: Так… можно ещё сына родить. Говорят, помогает.

Фёдор: Брехня. Дети сами по себе. Ко мне вот батя всю жизнь со своим коммунизмом приставал, думаешь, у меня что-то в голове осталось. Чихал я.

Димыч: Ну, или, как в Индии. Перерождения всякие.

Фёдор: Какие ещё перерождения?

Димыч: Как же, прошлая жизнь! Переселения душ.

Фёдор: Тоже никаких доказательств нет.

Димыч: Доказательств? Мне Лёха-кришнаит говорил, что если постараться, то можно вспомнить, кем ты раньше был. До рождения.

Фёдор: Вот те раз.

Димыч: Вот те два! Давай сюда блюдечко.

Фёдор: Зачем?

Димыч: Погадаем, кем ты в прошлой жизни был.

Фёдор уже захмелел, похоже, ему, как и Димычу, действительно нельзя пить. Он вынимает из холодильника блюдце, стряхивает с него лимон и даёт Димычу. Димыч достаёт из портфеля лист бумаги, пишет на нём буквы, кладёт под блюдце.

Димыч: Так, клади сверху руки.

Фёдор (кладёт руки на блюдце): Ахалай-махалай – кого хочешь выбирай!

Димыч (тоже кладёт руки на блюдце): Так, хорош ржать. Сосредоточься и вспоминай.

Фёдор: Чего я-то? Давай ты сначала.

Начинают водить блюдцем по листку.

Димыч: «С»… «П»… «А»… «Р»… «Т»… «А»… «К». Чего? Я футбол, что ли? Федька, это всё твои шуточки!

Фёдор: Да ладно, чего ты. Спартак – это был такой римский полководец… или царь. Я не помню.

Димыч: Ну, ладно-ладно! Щас мы выясним, кто ты у нас был.

Фёдор (смеётся): Выясняй, пинкертон.

Снова водят блюдцем.

Димыч: «М»… «А»… «Р»… «К»… «С». Это который из Советского Союза?

Фёдор: Да нет, он из Германии вроде… Или из Израиля. Что-то мне про него отец рассказывал.

Димыч: Я про него анекдот знаю! Там старик никак его имя вспомнить не мог. Так и сказал на митинге: «Да здравствует Кырла-Мырла!»

Фёдор: Эх, сейчас бы у бати моего спросить. Он бы обрадовался…

Фёдор вдруг роняет голову на руки и начинает плакать.

Димыч: Да ладно, чего ты. Вот! Давай я щас в Интернете посмотрю, что мы за челы были. (Достаёт ноутбук, вставляет модем, стучит по клавишам) Вот, посмотри, Федь. «Спартак – римский раб-гладиатор, возглавил восстание на территории современной Италии. Его армия, состоявшая из беглых гладиаторов и рабов, разбила в ряде сражений несколько римских легионов. Эти события вошли в историю как Восстание Спартака». Ого… Слышишь, Фёдор. Вот это мужик!

Фёдор (заглядывает в монитор): Ты про Маркса мне отыщи.

Димыч (стучит по клавишам): «Немецкий философ, социолог, экономист, политический журналист, общественный деятель. Его работы сформировали…» Слушай, Фёдор, что-то тут много буков. И ссылок такая куча, и термины какие-то заумные. Может, ты про себя потом сам прочитаешь? А сейчас давай про Спартака, ты посмотри, у меня тут и приключения, и битвы, и победы – всего полно! Вот что значит выдающаяся личность.

Фёдор (зевая): Тоже мне «личность». Мечом махать много ума не надо. А я вот как философ в историю вошёл. Моими мыслями до сих пор восхищаются.

Фёдор кладёт голову на руки и засыпает. Димыч продолжает стучать по ноутбуку. Свет на сцене постепенно гаснет, но почти сразу же загорается снова. Фёдор внезапно просыпается и встряхивает головой. Димыч задумчиво глядит в пространство.

Фёдор: Я, кажется, задремал.

Димыч: А? Возможно. Я не заметил.

Фёдор: Ты чего это, задумался, что ли?

Димыч: Ага. Знаешь, я вдруг подумал, каково это быть гладиатором. Я ведь раньше гладиатором был.

Фёдор: Ты? А, ну да. У них там это было принято, разве не слыхал?

Димыч: Слыхал. Но только слышать это одно, а вот если представишь на секунду, что это с тобой происходит – так жутко становится. Они все шумят на трибунах (Димыч показывает вокруг себя, как будто действительно находится в Колизее), ставки делают. А у меня только ножик и щит. И у моего врага тоже. Ни вражды между нами никакой особенной, ни каких-то перекрещивающихся интересов, но один из нас другому обязательно вытащит кишки. Потому что им так хочется. И можно орать им, что они все тупые дикари, можно слезами заливаться или песок жрать – без толку. Лучше покрепче взять свой кусок железа и зарезать этого беднягу, который, кстати, единственный во всём этом сборище может меня понять. Потому что, если я даже с ним договорюсь, есть ведь ещё стражники, а у них железки подлиннее. Есть целый Рим… Империя… Что я против неё могу? Так что лучше спокойно резать тех, кто поближе, или поблагородничать немного, пока они сами тебе в череп железку не вгонят. Бр-р!

Димыч вздрагивает, его оцепенение проходит. Фёдор спросонья не особенно внимательно слушал друга, он поднимается, потягивается и направляется к выходу из комнаты.

Фёдор: Да, всяко бывает. Пойду посмотрю, у отца, кажется, где-то книги Маркса стояли. Прочитаю, за что же это меня отец так уважал.

Уходит. Димыч щёлкает по клавиатуре, на стену проецируются изображения, связанные с историей восстания Спартака. Свет гаснет.

СЦЕНА 2

Та же кухня. Теперь повсюду книги: на полу, на столе, на холодильнике. Фёдор в халате за столом аккуратно делает выписки из толстой книги, сверяется с другими книгами и записями, ходит, что-то обдумывая. Он слегка зарос бородой. Настенные часы как будто стали щёлкать быстрее. Звонок в дверь. Это Димыч.

Фёдор: Здорово. Давно тебя не видать было.

Димыч: Привет. Всё читаешь.

Фёдор: Угу. Даже не представлял, что это так интересно.

Димыч: Читать? Ещё бы не интересно! Я себе роман про Спартака скачал в пяти вариантах.

Фёдор: А мне, Димыч, такое чтение как раз и не нравилось. С детства ненавидел уроки литературы. По сто страниц вздыхают да глаза закатывают. Прочитаешь летом несколько томов такой нудятины, а потом ещё весь год на уроке пережёвываешь. А тут совсем другое. (Фёдор хватает со стола книгу и суёт её Димычу) Тут дай бог до конца абзаца доползти — голову сломаешь. Но зато, как одолеешь страницу — чувствуешь себя, как после спортзала, только в другом смысле. Мозг кипит. Но главное, чувствуешь себя сильнее, когда понимаешь, что да как в мире устроено. Независимее чувствуешь.

Димыч: Лучше чаю другу подавай!

Фёдор: Это можно. (Организует чай) И главное, что интересно, многие строчки и правда как будто знакомые: «Призрак бродит по Европе», «нечего терять, кроме своих цепей», «религия — опиум для народа», «чтобы найти в себе отвагу, нужно сначала почувствовать к себе настоящее отвращение». Может, я и правда был Карлом Марксом?

Димыч: Постой, как ты сказал? «Почувствовать к себе отвращение»? А ведь в этом действительно что-то есть. Из всех людей на свете себя я презирал больше всех.

Фёдор: Ну, теперь это дело прошлое. Ты же у нас Спартак. Что, восстал уже против Рима?

Димыч: Против Крыма.

Фёдор: Какого такого Крыма?

Димыч: Руся Крым, блатные песни поёт. Знаешь?

Фёдор: Слыхал. И как же ты против него восстал?

Димыч: А так. Я же к тебе с автовокзала прямо. А ехал на автобусе. Вот водила в самом начале маршрута и врубает этого Русю Крыма во всю дурь, будто у него тут встреча выпускников Исправительной колонии № 22. Ну, я и восстал… с сиденья.

Фёдор: Не поехал?

Димыч: Зачем, не поехал? Встал и сказал, так, мол, и так, я это слушать не согласен.

Фёдор: А он?

Димыч: А он говорит: «Не хочешь — не слушай, вон у тебя наушники какие большие, их и надень». А я ему: «А про остальных ты подумал? Они тебе стадо или живые люди — их ты спросил?»

Фёдор: А они что?

Димыч: Вижу, народец поскрипывать начинает: «Чего уж там», «да ладно». Нет, говорю, не ладно. Давайте голосовать! Кто считает, что Руся Крым и прочий блатняк — потолок его культурного развития, те — руки в верх. Народ сидит-пыхтит. Только два каких-то придурка гопника руки подняли. Вот, говорю, шеф, твой электорат. Водила огрызается — что, молча будем ехать? Почему молча, — отвечаю. — У меня Высоцкий есть. Кто за Высоцкого? Ну, народ засмеялся, давай своего Высоцкого, агитатор! Очень мило доехали. Водила мне потом руку жал. Я ему диск в подарок оставил. Точнее, поменял на Русю его дурацкого.

Фёдор (смеётся): Агитатор! Революционер! Куда ты ездил-то?

Димыч: Не ездил, а летал. На автобусе только часть пути проделал. В Италии я был, Федя.

Фёдор: В Италии? Что ты там забыл?

Димыч: Свою прошлую жизнь. Хотел проверить, знакомы мне эти места или нет.

Фёдор: Ну и?

Димыч: Вроде как что-то почувствовал. Чёрт его знает. Колизей вот посмотрел в Риме… Как будто даже звуки померещились: не то львы ревут, не то директорша моя рычит.

Фёдор: Эх ты, горе-повстанец! Спартак-то из Колизея освободился, а ты у нас по всем параметрам всё ещё гладиатор.

Димыч: Вот и не гладиатор. Уволился я. По собственному желанию.

Фёдор (свистит): Ну дела! А на какие шиши в Италию?

Димыч: Взыскал долги с организации и теперь вроде как на вольных хлебах…

Фёдор: Значит, ты у нас теперь деклассированный элемент.

Димыч: Ага. Послушай, я про это даже стихи сочинил…

Продолжение следует.

Дмитрий Косяков. Март 2012 г.