Культ личности Бродского и его истоки. Часть 2

Эмиграция, слава, деньги

Из ссылки Бродский был возвращён досрочно, но уже в 1972 году органы предложили ему немедленно эмигрировать, а в случае отказа пригрозили «горячими денёчками». Итак, Бродский эмигрировал не по своей инициативе, а по принуждению, и даже выбрав эмиграцию, он всё же старался оттянуть день отъезда. В объятия «свободного Запада» он изначально не стремился (как позже оттуда не стремился на Родину).

Конечно, Советский Союз Бродский покинул популярнейшим поэтом, а в Европу и США прибыл в качестве звезды, в ореоле мученика. Ему выхлопотали место преподавателя в Мичиганском университете. И это при том, что не то что педагогического, но и просто высшего образования Бродский не имел, как и вообще способностей к преподаванию. Его «лекции» представляли собой простые беседы по душам со студентами. И вот за эти душевные беседы он получал неплохие деньги. Понятно, что всё это делалось неспроста.

Из Бродского усиленно лепили политическую фигуру. Этим занимались как собратья-эмигранты вроде Волкова, которым непременно хотелось, убеждая Бродского, убедить и себя, что они поступили правильно, покинув Родину. Этим занимались и представители западного истеблишмента. Изменилось бытие — изменилось и сознание, так что Бродский быстро «поплыл» в сторону заурядного антисоветизма с джентельменским набором пропагандистских клише.

Заметьте, что Нобелевскую премию Бродскому сочли возможным вручить только в 1987 году, когда он уже окончательно «дозрел». Его нобелевская речь была выдержана в «правильном ключе»: восхваление капиталистической «демократии» в противовес тому самому тоталитарному бульдозеру, частных интересов в противовес интересам общества.

Выступление начиналось словами: «Для человека частного и частность эту всю жизнь какой-либо общественной роли предпочитавшего, для человека, зашедшего в предпочтении этом довольно далеко — и в частности от родины, ибо лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии, — оказаться внезапно на этой трибуне — большая неловкость и испытание».

До своей идеологически выдержанной нобелевской речи Бродский успел наговорить ещё много чего: довольно грубо высказывался против ввода советских войск в Афганистан, хотя советские войска были приглашены туда законно избранным афганским правительством для помощи в борьбе с исламскими экстремистами, святость борьбы с коими ныне провозглашает «всё прогрессивное человечество».

И наряду с этим Бродский успел восславить американское вторжение во Вьетнам, а также порабощение индейцев испанскими колонизаторами — просто на том основании, что индейцы-де были дикарями и приносили человеческие жертвы:

Все-таки лучше сифилис, лучше жерла
единорогов Кортеса, чем эта жертва.
Ежели вам глаза суждено скормить воронам,
лучше если убийца — убийца, а не астроном.
Вообще без испанцев вряд ли бы им случилось
толком узнать, что вообще случилось.

По мнению Бродского, дикари-индейцы должны быть благодарны испанским и прочим захватчикам и поработителям, ибо колонизаторы несли с собой «цивилизацию». И тот же надменный взгляд колонизатора-европейца, а в сущности пошляка и обывателя, присутствует в его «Мексиканском дивертисменте» и «Мексиканском танго».

Думается, если бы Бродский не умер в 1996-м, он успел бы воспеть и бомбардировки Югославии, и вторжение в Ирак, и ещё множество других «гуманитарных интервенций». Возвышенная отстранённость и презрительное наплевательство Бродского при более пристальном рассмотрении оказываются принятием стороны победителей. Нейтральность — это всегда поддержка статус кво.

Сразу ли после эмиграции или чуть погодя Бродский заболел европоцентризмом — идеологией, провозглашающей превосходство европейских народов и западноевропейской цивилизации над другими народами и цивилизациями? Бог весть, но служит он этой идеологии усердно. Даже на смерть маршала Георгия Жукова отозвался стихотворением, в котором выразил западномещанский взгляд на Вторую мировую и на роль советского народа в ней.

Бродский именует Жукова трупом и рифмует с лошадиным крупом, подчёркивает, что его «меч был вражьих тупей» (это, видимо, опять про то, что «воевали с черенками от лопат», хотя советская оборонная промышленность была одной из самых развитых в мире). И далее: «Сколько он пролил крови солдатской в землю чужую! Что ж, горевал?»

Простите, но война есть война и вообще-то советские люди воевали и гибли и проявляли чудеса героизма не потому, что их погнал под пули Жуков или кто-то ещё. Люди лили свою кровь сознательно: защищали свою землю, свои семьи, а кое-кто и коммунистические идеалы. В то время как для Бродского историю вершат цари и полководцы, а народ — это пушечное мясо.

И какую альтернативу предлагает Бродский, с притворным сожалением говорящий о пролитой крови? Сдаться на милость захватчиков-нацистов? Уж они убивали бескровно — просто душили в газовых камерах, вешали и жгли. Где же в стихах Бродского осуждение варварской и захватнической политики фашизма? «Полный провал». Ах, да, ведь гитлеровцы несли на Восток цивилизацию, европейские ценности! А вот то, что «восточные варвары» «смело входили в чужие [европейские] столицы», это Бродского коробит.

Пьедестал для хулигана

Что же стало с вечным фрондёром, диссидентом и скандалистом? Когда он успел превратиться в одописца западных империй и одновременно в фигляра, отпускающего угодные толпе шуточки? Клим Жуков вполне справедливо вопрошает: «Эти фрондёры… яркие, необычные личности — чем они занялись, когда оказались за границей? Где их фрондёрство-то всё? Где фрондёрство Солженицына? Где великолепные выходки Бродского? Почему он не стал заниматься этим всем (если он против системы) в США?»

Михаил Берг тоже отмечает: «Бродский… несомненно, возмутитель спокойствия, его поведение также выламывается за рамки, но не столько приличий, сколько установлений. Непризнанный гений и одиозное, претенциозное, амбициозное поведение»1. Вот только он забывает объяснить, почему за границей Бродский вдруг сделался совершенно беззуб и даже угодлив по отношению к европейскому обывательскому сознанию. Критиковать СССР, живя в нём — это позиция; а ругать СССР, живя за границей — это, извините, профессия.

Пожалуй, одним из немногих, кто обратил внимание на отрицательную эволюцию Бродского оказался Дмитрий Быков (Лурье лишь туманно отметил, что «его стихи семидесятых годов похожи на ранние не более… чем снег — на дождь»2).

Хотя я крайне негативно отношусь к творчеству Быкова и писал об этом, в нижеследующем я вынужден с ним согласиться: «В огромном корпусе сочинений Бродского поразительно мало живых текстов… Едва ли сегодняшний читатель без усилия дочитает «Шествие», «Прощайте, мадемуазель Вероника» или «Письмо в бутылке» — хотя, несомненно, он не сможет не оценить «Часть речи», «Двадцать сонетов к Марии Стюарт» или «Разговор с небожителем»: лучшие тексты ещё живого, ещё не окаменевшего Бродского, вопль живой души, чувствующей своё окостенение, оледенение, умирание».

Выходит, что Бродский приехал из «бездушного» СССР ещё живым, чтобы медленно окостенеть на «свободном» Западе. И ведь абсолютно идентичная судьба была уготована многим. Например, тому же Тарковскому, снявшему свои лучшие вещи под «игом» советской цензуры, а отнюдь не на чужбине.

Но я говорю не только о творческой деградации, а ещё об интеллектуальном и нравственном падении Бродского.

Михаил Берг описывает плачевный финал эфолюции поэта: «Постепенно Бродский из задушевного собеседника и, возможно, наиболее читаемого самиздатского поэта, из «нашего питерского человека» с подпольной биографией и одного из родоначальников «второй культуры» в глазах многих превратился в литературное начальство, решающее судьбу грантов и стипендий. Он стал одним из символов перестройки, который как-то легко прибрали к рукам вознесенные на перестроечной волне постаревшие шестидесятники»3.

Подобный взгляд на творчество Бродского позволяет лучше понять то, что говорят о нём другие критики. Вслушаемся в слова уже упомянутого здесь Самуила Лурье: «Отчуждение было для молодого Бродского единственным доступным, единственным осуществимым вариантом свободы. Поэтому разлука — с жизнью, с женщиной, с городом или страной — так часто репетируется в его стихах. Необходимо заметить, что свободу эту — от жизни, от времени, от страсти — Бродский добывает не только для себя; скорее он проверяет на себе её воздействие и возможные последствия».

Конечно, либерал Лурье всеми руками за «свободу» и против «страны»: он пишет «Государство» с большой буквы — для него это сказочный великан с единой злой волей, гоббсовский Левиафан. Но даже говоря о жизни Бродского, он вынужден поставить страну и жизнь в один ряд, противопоставив им свободу и смерть. Бродский был духовно жив, пока сохранял связь со своей страной. А ведь эта страна — не какая-то мифическая Россия, которая существовала в головах советских диссидентов-неонационалистов, и о которой можно было даже с большей лёгкостью грезить в эмигрантских ресторанчиках, а вполне реальный СССР.

Бродский обязан своим талантом советскому строю, советской культуре, советскому менталитету. Без них он — величина, стремящаяся к нулю.

Бродский как сверхчеловек

Теперь давайте обсудим, каковы же были собственно взгляды Бродского, какие идеи он выразил в своём творчестве. Жуков с Сёминым уличили поэта в элитаризме, индивидуализме, животном социальном расизме.

Самовозвеличивание, поза гения, которую принимал Бродский, в быту приводила к надменности, а в творчестве вынуждала «жить в состоянии поэтического фальцета»4.

Действительно, Бродский настаивал, что «равенство… исключает братство», утверждал, что «Маркс в производстве не вяжет лыка» (см. его «Речь о пролитом молоке»). Но в своём неприятии коммунистической идеологии — пусть даже в её сталинизированном варианте — Бродский забегает далеко вправо — к биологическому расизму и отрицанию идеи прогресса.

В одном из интервью он так и заявил: «Я придерживаюсь теории, что на эволюционной лестнице человечества тоже нет равенства. Это мне впервые пришло в голову, когда я слушал одну из речей покойного Брежнева. Что не все люди — люди. Потому что, если он — человек, то я — нет. Мы находимся на разных ступенях эволюции. Мы, грубо говоря, разные особи. Считается, что эволюция закончилась и все застыло. Но одни виды человеческих особей пытаются уничтожить другие виды. На то и созданы законы, чтобы жизнь определялась не принципом выживания сильнейшего, а принципом сосуществования разных видов. Чтобы не было необходимости одним уступать место другим»5.

Спору нет, Брежнев в период старческого маразма производил отталкивающее впечатление. Но повод ли это делить людей на биологические виды и провозглашать между ними войну? Бродский, само собой, записывает себя в представители высшего биологического вида, несмотря на свои фобии, заикание и диагноз «шизоидная психопатия». И презрительно вытолкнув прочих на «низшую» ступень, объявляет себя жертвой их агрессии. Такая постановка вопроса не нова. С этого начинали нацисты: с объявления себя жертвами евреев, а своей агрессии — самозащитой, естественной борьбой за выживание.

Справедливо отметил Дмитрий Быков: «Бродский разрешает нам презирать». А Лурье невольно проясняет эту мысль: «Стихи [Бродского] описывали недоступный для слишком многих уровень духовного существования»6.

Презрение к обывателям, к их мелкой жизни сквозит во многих произведениях поэта. И конечно обыватель, мещанин достоин презрения. Вот только на чём же основывает Бродский своё право на презрение? Взглянем на стихотворение «24 декабря 1971 года»:

В Рождество все немного волхвы.
В продовольственных слякоть и давка.
Из-за банки кофейной халвы
производит осаду прилавка
грудой свёртков навьюченный люд:
каждый сам себе царь и верблюд.

Сетки, сумки, авоськи, кульки,
шапки, галстуки, сбитые набок.
Запах водки, хвои и трески,
мандаринов, корицы и яблок.
Хаос лиц, и не видно тропы
в Вифлеем из-за снежной крупы.

Совершенно отчётливо обывательские праздничные заботы противопоставляются религиозному смыслу праздника. Далее на этой антитезе и строится стихотворение. Вот они, презренные мещане: дерутся из-за банки халвы и позабыли о Вифлееме! И ведь отлично известно, что и сам Бродский был не прочь и по части халвы, и по части выпить, и по части прочих нехитрых удовольствий. Просто мещанский гедонизм он дополняет некоторыми интеллектуальными наслаждениями, а конкретно — чтением художественной литературы.

Очевидно, что Иисус и Богоматерь являются для него не воплощением нравственных или религиозгых ценностей (прихожанином Бродский вовсе не был), а литературными персонажами. С таким же успехом в других своих произведениях Бродский противопоставляет обыденности мир мифов Древней Эллады. Итак, тот, кто читает книги, автоматически перестаёт быть обывателем.

И только-то? Из этого поэт складывает себе недосягаемый пьедестал? А ведь кое в чём Бродский вместе со своим лирическим героем явно ущербен и убог по сравнению с обывателем. Например, те самые, празднующие с халвой и без Вифлеема, зачастую трогательно привязаны к своим родным, готовы многим жертвовать для них. Бродский же довольно равнодушен к родным и близким. В его стихах не сыщешь горячих отцовских или сыновних чувств.

Бродский превозносит себя над «толпой», но читателя как бы приглашает возвыситься вместе с ним. И это было бы прекрасно, если бы не включало в качестве обязательного элемента презрение к менее развитым и «одухотворённым».

Читатель оказывается в ситуации подданного голого Короля: если он не убедит себя в том, что он понимает и обожает стихи Бродского, то он окажется «со всеми», в толпе, на низшем уровне духовного существования и даже эволюции, то есть недочеловеком. Нет, он обязан считать Бродского гениальным, обязан любить и «понимать», даже самые неудачные (особенно самые неудачные) стихи поэта. Если же кто-то критикует Бродского, то он просто унтерменш.

Такая логика льстит и запугивает одновременно. Знавал я некоторых поэтов, которые, вдохновляясь судьбой Бродского, стремились подражать ему: нигде не работали, сидели на шее у «родственников, которые… кормили и всё покупали» (см. «Июльское интермеццо» Бродского), даже в литературной сфере не проявляли особенного трудолюбия.

Бродский как продукт

Подражатели поэта просто не понимают, что возможность такой фигуры как Бродский была обусловлена особенной исторической обстановкой, и повторить его судьбу им никак не удастся.

Трепетное отношение на Западе к эмигрантам из СССР было возможно лишь в ситуации «холодной войны», да и то при условии принятия эмигрантом условий игры: бесконечных публичных выступлений против советского строя, советской политики и идеологии, против коммунизма и всего, что с этим связано и, соответственно, восхваления западной «демократии», капитализма, буржуазных ценностей и т. д.

Но и в самом Союзе тоже можно было тунеядствовать вволю. С этим, конечно, боролись, но именно потому, что тепличные условия советской плановой системы, начиная где-то с шестидесятых годов, допускали такое паразитарное существование. Никто не голодал, граждане были воспитаны в духе коллективизма, а потому всегда готовы были обогреть и накормить бесприютного поэта или художника.

Диссидентские воспоминания полны рассказов о житье в каких-нибудь пустующих детских садах или на каких-нибудь лыжных базах, питании при каких-нибудь общественных столовых. Добра было много и за ним особенно не следили. И чего бы не поделиться с ближним, если всё вокруг государственное? Попробовали бы те диссиденты понищенствовать сегодня, в условиях частной собственности, когда за каждую хлебную крошку идёт грызня, когда даже раздачу просроченной еды голодным прибирают к рукам бюрократические и коммерческие структуры.

Наконец, антикоммунистически настроенных диссидентов из либерального ли, из православно-монархического ли лагеря в послевоенном СССР карали несравнимо мягче, чем тех, кто позволял себе критиковать «линию партии» с коммунистических позиций. Можно это объяснить тем, что монархисты и либералы не вторгались в поле коммунистической идеологии, или тем, что переродившиеся вожди СССР уже сами перестали быть коммунистами и прониклись либеральным или черносотенным духом.

Как бы то ни было, но под бдительным оком партии гасились всякие попытки творческого развития марксизма. Достаточно вспомнить о разгроме книги академика Варги «Основные вопросы экономики и политики империализма», о сворачивании дискуссий об азиатском способе производства, о том, как были оттёрты и обречены на молчание философы Михаил Лифшиц и Эвальд Ильенков. И при этом под крылом комсомола грелись и вокруг издательства «Молодая гвардия» кормились советские «новые правые».

Помимо официальных запретов работал и простой печальный фактор: большинство искренних и идейных коммунистов было физически уничтожено в годы сталинских чисток и Великой Отечественной войны. Сталин и Гитлер сделали своё дело. Так что осуждение культа личности и «оттепель» естественным образом дали дорогу не столько коммунистам, сколько их оппонентам. На идеологическом поле советские либералы скрестили шпаги с советскими националистами. Коммунистических, левых альтернатив советской идеологии приктически не было.

Можно сказать, что между советским строем и строем мыслей диссидентов, включая Бродского, была органическая связь.

Бродский как консерватор

О чём спорили советские либералы и консерваторы? Например, о прогрессе. Советские либералы утверждали, что верят в прогресс. При этом понимали они прогресс не в духе марксовой или даже гегелевской диалектики, а в духе философов просветителей — линейно-механистически. На этом держалось и представление о математической неизбежности коммунизма, как суммы чисто технических усовершенствований: будет построено ещё столько-то заводов, космодромов и электростанций, и наступит коммунизм.

Консерваторы же, как и полагается, смотрели не вперёд, а назад. Их не интересовало будущее. Писатели-деревенщики печаловались об исчезающей деревне, вздыхали по красоте церквей и вековой народной мудрости. Они отвергали всё новое и всё иностранное. Бродский также постоянно подчёркивал, что не верит в прогресс. И в этом смысле он совершенно чужд классической буржуазной западной идеологии.

Неужели его западные кураторы проглядели, насколько Бродский в сущности враждебен либеральным идеалам? Или их настолько ослепил антисоветизм, что они готовы были приласкать абсолютно любого эмигранта и диссидента?

Дело в том, что семидесятые годы стали периодом правого разворота в самих США, а затем и в Европе, и во всём капиталистическом мире. Победное шествие неолиберальной идеологии сдвигало официальную идеологию и культуру капиталистических стран далеко вправо. Французская буржуазная революция уже не вызывала у французского официоза восторга, а Декларация независимости США ошибочно принималась американскими обывателями за коммунистическую пропаганду.

Западная буржуазия распростилась с идеалами своей молодости. Случайно или нет, но этот процесс последовал за сворачиванием «оттепели» в СССР.

Сёмин же и Жуков как люди в истории дремуче невежественные видят в советском диссидентстве, естественно, заговор, естественно, троцкистский. Жуков заявляет, что Бродского (и Солженицына) «специально в качестве оружия зарядили, чтобы обеспечить будущий контрреволюционный переворот готовыми страдальцами и мучениками». Сёмин: «Он попал в оттепелевский мейнстрим, попал в струю».

Что пытаются этим сказать ролевик и блогер? Что Хрущёв задумал развалить Советский Союз, дабы вырвать у себя из под задницы трон? Это сродни сталинским обвинениям в том, что Троцкий, будучи вторым человеком в стране, подрабатывал шпионом немецкой разведки. Господам Жуковым и Сёминым не понять сложный, противоречивый ход истории.

Историк Вадим Роговин даёт более глубокое понимание «оттепели»: «В последующей борьбе за лидерство победу одержал Хрущёв, инициатор линии на десталинизацию. Однако процесс десталинизации СССР, казалось бы, обнаруживший способность советской системы к самоочищению от язв сталинизма, был прерван новым «коллективным руководством», свергнувшим Хрущёва.
Глубинной причиной этой затянувшейся на два десятилетия прерывности было состояние правящей партии. Она была настолько обескровлена сталинскими репрессиями и настолько подавлена гнётом партаппарата, что оказалась неспособной к самообновлению, превращению в жизнедеятельный организм и выдвижению из своих рядов политических деятелей большевистского типа.
Тоталитарный режим, рухнувший со смертью Сталина, оставил многочисленные метастазы, которые привели к новым формам перерождения советского общества, а затем — к крушению его социалистических основ»7.

Одним из пробных шаров по сворачиванию «оттепели» и стал процесс над Бродским. Мир поехал вправо, начался демонтаж демократических завоеваний ХХ века. Но ведь Бродский и сам выступает против этих завоеваний и воспевает косматую старину! Давайте продолжим рассмотрение мировоззрения поэта.

Культ личности Бродского и его истоки. Часть 1

Культ личности Бродского и его истоки. Часть 3

Примечания

1. Берг М. Указ соч.
2. См. Лурье С. Указ. Соч. С. 10.
3. Берг М. Указ соч.
4. Там же.
5. Интервью с Иосифом Бродским // Московские Новости № 50, 23 — 30 июля 1995 г.
6. См. Лурье С. Указ. Соч. С. 5.
7. Роговин В. Сталинский неонэп. М. 1994. C. 169.