Мишаня

Мишаня — это такой здоровенный парняга. Впрочем, это я помню его парнягой. Теперь-то его годочки понемногу подплывают к сорока. В его чёрной шевелюре уже немало седых волос. Он гордо именует себя цыганом. Не знаю, правда ли это. Вообще он любитель приврать, врёт постоянно, но захватывающе. То однажды принялся мне рассказывать, как повстречал в парке мусульманского целителя, который наделил его гениталии особой силой, то вдруг позвонил и объявил, что забыл, как завязывать шнурки.

Пожалуй, самое удивительное то, что Мишаня практически не пользуется интернетом. Поводом его периодических визитов ко мне является закачка фильмов, музыки и игр на флэшечку. Да, Мишаня блюдёт свой интерес, от друзей и подруг он непременно желает что-нибудь получить. Впрочем, аппетиты его не волчьи: взять книжку почитать, занять двести рублей без отдачи, пожаловаться на жизнь или просто присесть на ухо.

Зато получить что-то от Мишани — это дохлый номер. Долгов он не отдаёт, книги не возвращает… Он может подвести, даже ещё не взяв в долг, то есть пообещать зайти вечером за деньгами, да так и пропасть на месяц-другой. Однажды я попросил его помочь с перетаскиванием мебели. Мишаня явился, но у него вдруг так разболелась голова, что пришлось вызывать грузчика, а Мишаню поить таблеткой. И я верю, что он не симулировал: сам организм Мишани настолько воспротивился ситуации, необходимости кому-то помогать, что кровь бросилась ему в голову.

При этом он всё-таки где-то работает. Не то отделочником, не то разнорабочим, не то вахтовиком. Деньги у него не задерживаются: он с молодецкой удалью проматывает их. А чего ему ещё хотеть от жизни? Сына он себе заделал ещё в зелёной юности, потом развёлся и живёт в своё удовольствие. Обратно под женское ярмо его не тянет. Когда-то он писал недурные песни с закосом под Гребенщикова, но теперь забросил и это.

Поскольку интернета Мишаня не знает, то он периодически читает книги. Что-нибудь мужское, про героев, приключения и пьянки (Мисиму, Сапковского, Хармса). В зависимости от того, что читает, он называет себя то самураем, то ведьмаком, то сумасшедшим. А ещё он называет себя «поприятором», потому что любит, «чтобы было поприятней». Из художников знает и уважает Сальвадора Дали.

Я никогда ничего ему не советую и не рекомендую — бесполезно. Но порой подбрасываю ему на флэшечку что-нибудь эдакое: редкий советский мультик или, скажем, подборку произведений Ференца Листа. Не век же ему играть в «Соника» на эмуляторе да слушать «Аквариум». Мишаня приходит в восторг, благодарит. Но радикально это в нём, конечно, ничего не меняет.

Что поделать: таковы все поприяторы.

Сёма

Сёма тоже был человеком оригинальным. Ещё со средней школы он проникся литературой, посещал литературный лицей, причём приходил туда и во внеурочное время — просто так, посидеть почитать. Славные преподавательницы лицея любили своего завсегдатая. Литературой и литературоведением Сёма увлекался страстно, много читал, много знал для своего возраста и, конечно же, сочинял стихи в подражание Пушкину и древним грекам.

Был у Сёмы (подписывался он Симеоном) один странный обычай: спустившись с крыльца лицея, он возвращался и поглаживал перильце, а уж после этого мог отправляться дальше. Сёма был субъектом нервным и в этом жесте тоже было нечто нервическое. Однажды мы выходили из лицея вместе (он ученик, я преподаватель), и я решил отвлечь Сёму от его ритуала: увлёк каким-то разговором, взял под руку и повёл прочь от пресловутого крыльца. Внезапно Сёма опомнился и стал вырываться: он должен был погладить перильце. Я попробовал мягко удержать его и уговорить отказаться от своего ритуала, объяснить, что не всякая ритуализация безобидна, но он не слушал меня. Тщедушный мальчишка бился в моих руках, как птенец, и, конечно, я отпустил его. Сёма погладил перильце и успокоился. Больше я не пытался его удерживать.

Сёма не стриг волос и ногтей, носил шарфик. Любил Достоевского. Горького не любил. Слушал «Аквариум». Был весьма вдохновлён историей о том, как Бродского допрашивали в советской милиции. Его спросили, чем он занимается, а он ответил, что он поэт. Тупой милиционер не был удовлетворён ответом: его интересовал источник заработка, а Бродский говорил о призвании.

Я понимаю, чем нарвилась эта история романтичному Сёме. Он тоже чувствовал себя чужаком: не желал учиться в школе ничему, кроме литературы, и злостно прогуливал прочие предметы, не имел друзей за пределами литературного лицея. Своим внешним видом он уже тогда бросал вызов всему.

Ещё он любил вспоминать одну историю про Гайдара. Какой-то экскурсовод рассказал ему, будто свой псевдоним Гайдар выдумал, услышав непонятное ему слово на одном южном наречии, хотя на самом деле это слово означало: «Куда же ты прёшь, идиот несчастный!» Я усомнился в том, что такое короткое слово может означать столь много, но Сёма настаивал. Ему почему-то сильно не нравился Гайдар.

Как преподаватель я, конечно, пытался повлиять на сёмины вкусы, дополнить их. Но его не заинтересовали ни Горький, ни Толстой, ни Сартр, ни Оруэлл.

Тем не менее он уверенно поступил в питерский вуз (для этого Сартр не нужен) и занялся там церковной литературой и латынью. Правда, писать стихи он бросил. И так дел хватает.

Тоня

Тоней мы его прозвали за глаза. А вообще его зовут Антон. Тоня тоже увлекается литературой, может быть, потому и попал в поле моего зрения. Он кое-что почитывал, кое-что пописывал и конечно же поступил на филфак. Учёбу, правда, он вскоре бросил, поскольку она требовала какой-никакой дисциплины, в том числе, дисциплины мысли. А Тоня презирает шаблоны и правила, презирает авторитеты.

Он увлёкся физкультурой и накачал себе мышцы, так что одно время работал консультантом в каком-то спортзале. Но профессионально заниматься спортом не стал — снова поступил на филфак, на этот раз заочно.

Вообще он замкнут и мало с кем общается, словно бы боится людей, болезненно самолюбив. Общаться предпочитает он со своей подругой, которая во всём с ним соглашается. Как-то он нахваливал мне Достоевского. Я одобрил его выбор. А через какое-то время узнал, что он зачитывается писательницей Айн Рэнд — той самой, которая написала «Атлант расправил плечи».

Я крайне удивился:

— А как же Достоевский?

— Разве они друг другу в чём-то противоречат?

Я принялся объяснять ему, что для Достоевского любовь к людям — это самое главное. И не просто к людям, а именно к «бедным людям», к «униженным и оскорблённым». В то время как для поклонницы звериного капитализма Рэнд важны только «атланты»-богачи. Всякий, кто не сумел разбогатеть — это просто мусор, иждивенец, вредный паразит. Рэнд молится на тех, для кого Достоевский нашёл лишь образ Лужина, «чопорного, осанистого» господина с «осторожною и брюзгливою физиономией».

Рэндовские атланты готовы идти по головам, но они — не раскольниковы и не свидригайловы, ибо движимы не желанием облагодетельствовать человечество и не сильными страстями, а лишь мелочным, хоть и непомерным, эгоизмом.

Тоня заморгал на меня глазами, и я почувствовал, как этот крепкий парень внутренне сжимается передо мной и начинает заползать, втягиваться в свою психологическую раковину. Он повернулся ко мне полубоком и пробормотал нечто о том, что я ничего не понимаю, что я плохо читал, что на самом деле Достоевский не про это, и что он прекрасно сочетается с Айн Рэнд. Но доказательств никаких не привёл, просто сделался угрюм и неразговорчив.

Я пожалел его, сменил тему, но он уже не показывал голову из панциря. Я знаю, что он что-то пишет или писал. Но мне он это уже ни за что не покажет. Да, пожалуй, и никому не покажет. И что может написать современный замкнутый и одинокий человек, проводящий досуг в просмотре голливудских новинок? Спортзал он забросил и сейчас от случая к случаю работает грузчиком по вызову.

Да, я знаю, что ещё он любит Бродского и Сальвадора Дали. Но что это ему даст?

Проза