Кто в учениках не бывал,
тот учителем не будет
(римский философ Боэций)
ВСТУПЛЕНИЕ
Каждый раз, когда мы открываем глаза, мир перед нами уже не тот, каким был, когда мы их закрыли. Что уже говорить о месяце, годе и, тем более, нескольких годах!
Факты и события, описанные в этой книжке, сегодня, возможно, уже никак не могли бы совершиться. Поэтому она в некотором роде историческая. Хотя бы просто потому, что за семь-восемь лет, которые минули с тех пор, когда произошли описанные здесь события, жизнь менялась не просто быстро – стремительно. Даже во внешних вещах. Уехали и продолжают уезжать азиатские мигранты, а те, что остаются, уже не живут в скотских условиях. Цены за аренду комнаты поднялись раза в полтора, на продукты – пожалуй, что в два…
Отсутствие дома ноутбука раньше могло считаться просто неудобством, а сегодня – крайней нищетой.
И школа в 2017 году уже вовсе не та, что была в 2009-м. Уходят в прошлое бумажные журналы, их место заступают удобные электронные, в которых всё прозрачно и, в случае необходимости, легко исправимо. Благодаря всё той же электронике учителю сегодня приходится заполнять уже не такое огромное количество документов, как восемь лет назад. Остаётся, конечно, немалое количество папок со всевозможными планированиями, но это – нужность, а пустой обремениловки для учителя стало всё-таки меньше. В распоряжении педагога – интерактивные доски, компьютеры, проекторы и прочая полезная техника, позволяющая сделать уроки насыщенней и интересней.
Школа строже подходит к учителю, теперь он должен не только знать ФГОСы, но и уметь учить так, чтобы постепенно минимизировать свою роль. Знать, что ученик должен расти, а ты умаляться. Уметь не только давать знания, но и поддерживать желание ребят добывать их самим, как золото из песка.
Эта книга, конечно, не только о школе. Она об отрезке моего жизненного пути, на котором я постепенно поняла, что главное для учителя – не говорить, а слушать, не учить, а учиться.
Может быть, ещё больше, чем школа, за эти восемь лет изменилась я сама. Вспоминая всё то, что происходило со мной в те драгоценные и любимейшие мной 2009-2010 годы, я постаралась рассказать об этом со всей возможной искренностью. Мою повесть вряд ли можно поставить в один ряд с теми произведениями (неважно, литературы или кино), где молодой учитель-романтик самоотверженно борется с системой и в одиночку спасает из океана пошлой обыденности детские души. Если всё-таки взять на себя смелость говорить, как оно было, то в те годы я отличалась, на самом-то деле, совсем не героизмом, а, скорей, эгоизмом и взбалмошностью. Что поделать – рассказать правдивую историю можно только о себе настоящем, пусть порой капризном, самовлюблённом, по-детски обидчивым и Бог знает ещё каким… Главное, что живым.
ГЛАВА 1.
КАК Я ДОШЛА ДО ЖИЗНИ ТАКОЙ
Не берусь судить, как обстоят дела сейчас, но десять лет назад учительская профессия уж точно не входила в десятку самых престижных. По этой причине моё желание вступить на педагогическую стезю многим казалось довольно-таки странным. Объяснить его внятными словами мне было трудновато даже для себя самой, а пускаться в какие-то доказательства преимущества профессии уж вовсе не было охоты.
Если меня в институтском возрасте спрашивали, зачем и почему я задумала стать учительницей, то в ответ эти пытливые люди могли услышать «Ну так решила» или, в крайнем случае, хрестоматийное «Детей люблю». Наслушавшись всяческих неодобрительных отзывов о тяжком учительском труде, я заранее стала считать: мне мало кто поверит, если начну всерьёз убеждать, что хочу в школу по доброй воле. Хотя при этом я хотела туда настолько, что больше двух лет только этим желанием и жила, почти никому о нём не рассказывая, оберегая как хрупкую тайну.
Началось всё, пожалуй, в далёком 2002 году. Я училась в 10-м классе и мечтала о чём-то великом. О чём? Да разве я знала! Ясно было только одно: на свет я родилась не просто так, а исключительно затем, чтобы преобразить этот мир. Изменить его – разумеется, к лучшему.
Меня, как всех мечтателей, никто не понимал. Всё больше ругали за тройки-двойки по геометрии с физикой и напоминали, что близится окончание школы, и пора уже задуматься, куда идти дальше.
Однажды летом после десятого класса мама позвала в гости свою хорошую приятельницу, которая мне приходилась вместо тётки и которую звали так же, как маму – Любой. Мама жаловалась на мою безалаберность, сетовала, что в этом году я не смогу, как обычно, поехать в пионерский лагерь.
– Здоровая выросла, скоро шестнадцать лет, уже не берут! Другие работать хоть устраиваются на лето, газеты разносить… А эта… Сложила вон ноги на стену и лежит!
Тётя Люба предложила взять меня в деревню к своим родственникам. Эта поездка оказалась для меня драгоценным подарком. Едва ли не впервые за свои пятнадцать я наконец почувствовала себя нужной этому миру, причастной ему, или, лучше сказать – по-настоящему, до кончиков пальцев, живой. Я нашла, куда себя деть, и всей душой привязалась к тем славным людям, у которых жила. Мне хотелось каждый день, каждую минуту делать для них что-то хорошее – вовсе не затем, чтобы они сделали мне добро в ответ или похвалили. Я просто не могла их не любить. Прожив в Павловщине чуть побольше месяца, я безоговорочно решила: настоящие люди – только в деревне, и, значит, в деревню мне надо ехать жить. А там уж само собой найдётся, чем заниматься!
Вставал другой важный вопрос: с кем же ехать? В шестнадцать с половиной лет я серьёзно озаботилась поиском спутника жизни. Конечно, он должен был быть молодым, честным и непонятым. Таким же отверженным, как я! Искать своего романтического героя я почему-то затеяла не иначе, как в исправительно-трудовой колонии. Подходящая кандидатура нашлась в полосе объявлений ныне канувшей в Лету газеты «Комок». Некому Александру 18-ти лет я написала, что живу в Красноярске, устала от непонимания, хочу побыстрей закончить школу и начать новую жизнь. Желательно, в деревне, на свежем воздухе, вдали от шума городского. И, разумеется, вложила одну из своих лучших фотографий.
Через пару недель моя мама получила ответные письма (их было три) и, параллельно, тяжёлый шок от того, что я указала на конверте наш домашний адрес вместо номера паспорта. Для меня она провела воспитательную лекцию, в ходе которой я слегка недосчиталась волос на голове и с удивлением узнала, что звания её дочери я буду достойна, только если хоть куда-нибудь поступлю. В общем, перепугала она меня здорово, так что я не только отвечать, а и читать-то эти письма не стала. Так и выбросила их, и посейчас не знаю, что там ответил Саня на моё романтическое предложение.
Бог с ним, с замужеством, вздохнула я, и села учиться. В июне отшумел выпускной, а дальше полагалось сдавать экзамены в вуз. Светил мне филологический факультет. Выбор, казалось, был предопределён: из всех предметов я больше успевала по русскому и литературе и, мало того, четыре года отходила в Красноярский литературный лицей, где научилась с ходу отличать ямб от хорея, выучила пару километров стихов и вела беседы с самыми настоящими, живыми писателями. И, в общем-то, всё это мне нравилось – и русская душою Татьяна, и хитроумные японские трёхстишия, и похожий на волшебную книгу словарь Даля… Но почему-то вызывало жуткий протест то, что за меня уже всё распланировали и решили.
«А вот не пойду я на ваш филфак», – временами проносилось у меня в уме с каким-то непонятным остервенением. Причина такого озлобления скрывалась, пожалуй, в том, что я никак не могла понять, что же мне после этого пресловутого филфака придётся делать. Одни говорили – писать статьи, другие – работать на радио, третьи – составлять рецензии накнижки и фильмы.
– Ну, на худой конец, пойдёшь в школу учителем!
Я угрюмо молчала, а про себя думала – кому нужны эти ваши радио, книжки, статьи, фильмы? Как они помогут сделать жизнь хоть на капельку лучше?
И всё-таки я сдала экзамены и поступила на бюджетное отделение филологического факультета. Рады были мои учителя, рада была, наконец-то, и мама. А я тогда хотела только одного – поехать опять в Павловщину.
Там я провела ещё один прекрасный месяц своей жизни. Научилась сгребать сено и ставить копны, окучивать картошку, пасынковать помидоры. А главное – управляться с тремянеугомонными детишками двух-трёх лет, которых мне поручали как няньке, пока взрослые уезжали на работы. Я вместе со старой бабушкой кормила их, переодевала, собирала с ними малину, водила их по деревне, играла с ребятишками в прятки, рассказывала сказки. Они висели на мне, как котята на кошке.
– Вот они тебя полюбили, – говорили их родители.
В глубине души я продолжала надеяться: вдруг я сильно-пресильно понравлюсь какому-нибудь местному парню, и он предложит мне переехать в Павловщину насовсем. Но с этой затеей, к сожалению (не скоро ещё я поняла, что к счастью) ничего не вышло. Близился конец августа, когда к нам домой однажды зашла тётя Нюра, которую все звали «Петровичева» по отчеству её мужа.
Она спросила, где я живу, куда поступила учиться.
– А кем ты будешь, когда закончишь?
– Наверное, учителем. Русского, – пожала я плечами.
– Учитель? – переспросила тётя Нюра задумчиво. – Знаешь, учитель – это должен быть человек святой.
– Как это?! – поразилась я.
– Ну как… Он всё же остальным не ровня. Вот обычно мы можем и где-то обмануть, и матюгнёмся, и возьмём, что плохо лежит. Так? Так. Простому человеку это всё простительно. Но учитель так не может. Ты ему не так что-то скажешь – он не накричит… Он всех выслушает.
– А я так смогу? – мне ужасно захотелось, чтобы она ответила «да».
– Да откуда я знаю.
– Ой, ладно, тётя Нюра! – перебили её за столом. – Наболтала тут! Это уж давно всё не так. Пример, святой… Работа как работа, да и всё.
– Ну, щас не так, – примирительно согласилась тётя Нюра. – А в моём-то детстве, в молодости было так. И учителей-то в Павловщиной было больше. Молоды ехали. РЭБ-то когда работал.
– Ну дак, конечно…
Первого сентября 2004 года я плакала, сама не зная отчего. Может, потому, что пришлось уехать из любимой Павловщины. Или потому, что в свои семнадцать всё ещё не могла понять, кем мне быть и чему посвятить жизнь. А может, просто потому, что напрочь забыла номер аудитории, в которой должны были поздравлять нас, первокурсников филфака, и провела полтора часа в обществе будущих химиков.
Но потом всё пошло так славно, что я и не могла себе представить. Сказать, что учиться мне понравилось – значит не сказать ничего. Я зачитывалась пропповской «Морфологией волшебной сказки», хохотала над «Кубышкой» Плавта и от души жалела Софоклову Антигону, скрупулёзно водила карандашом по карте в поисках границ диалектов, восхищалась гениями Гумбольдта и Сепира, которые считали, что люди, которые говорят на разных языках, и мыслят по-разному.
Во мне проснулась неутолимая жажда знаний. Читала я запойно, причём запоминала всё, правда, не в стройном порядке. К концу второго курса моя память напоминала старую флешку, где можно было отыскать что угодно, хотя приходилось порой основательно порыться в папках. По своей безалаберности я иногда забывала дома тетради, опаздывала на
семинары, не делала вовремя задания – но на экзаменах и зачётах всегда откупалась знаниями и сдавала всё на пятёрки. Если какой-нибудь реферат казался мне скучным, я писала его спустя рукава, едва ли не методом «копировать – вставить». Преподаватели слегка ругали меня, заставляли переделывать, но всегда относились ко мне благосклонно, а, может быть – рискну заявить нескромную вещь – даже и любили. Я, во всяком случае, любила многих, а особенно трёх: Сковородникова, Сакову и Васильева.
В книжках по лингвистике я читала про великие открытия, в русских летописях и романах Гюго – про великие события, в трагедиях древних греков – про великие характеры. А в жизни великого и героического было удручающе мало, – всё только мелкая и скучная обыденщина, тарная база на Телевизорке, перемыванье костей соседям, жалобы на сердце, погоду и цены.
Я хотела подвига, хотела посвятить себя чему-то великому, отдать всю себя людям, как горьковский Данко из «Старухи Изергили». Правда, вслух об этих мечтах никому не говорила: боялась насмешек. Только надеялась где-то в глубине, что однажды встречу такого человека – хотя бы одного, с которым смогу без страха поделиться всеми переживаниями. Знакомых и приятельниц у меня было порядком, болтать с ними я могла вроде бы без проблем, но не о том, что меня больше всего волновало.
Я любила бродить по городу куда глаза глядят, кататься на автобусах в любых направлениях и мечтать, мечтать, мечтать. Я воображала себя то радисткой в пору Великой Отечественной войны, то женой декабриста, которая следует за мужем из Петербурга до самой Читы, несмотря на холод, лишения и бесчестье.
Однажды на третьем курсе Владимир Кириллович Васильев разбирал с нами тургеневский роман «Новь» – тем, кто не имел счастья учиться на филфаке, это произведение навряд ли знакомо. «Кириллыч» зачитал отрывок, где «постепеновец» Соломин наставляет главную героиню – революционерку из народников Марианну. Соломин говорил, что настоящая жертва – не в том, чтобы, не помня себя, броситься под колёса с криками «Ура! За республику!». Он предлагал Марианне другой путь:
«А вот вы сегодня какую-нибудь Лукерью чему-нибудьдоброму научите; и трудно вам это будет, потому что нелегко понимает Лукерья и вас чуждается, да еще воображает, что ей совсем не нужно то, чему вы ее учить собираетесь; а недели через две или три вы с другой Лукерьейпомучаетесь; а пока – ребеночка ее помоете или азбуку емупокажете, или больному лекарство дадите …По-моему,шелудивому мальчику волосы расчесать – жертва, и большая жертва, на которую немногие способны».
– Вот такой, вот такой текст, – бормотал В. К в бороду, в своей привычной манере расхаживая взад-вперёд у доски. – Вот это, кстати, традиционное христианское понимание подвига. Постоянного, ежедневного труда физического и духовного. Для нашей литературы традиционное. Вот это путь подвижничества…
«Подвига?! Подвижничества?!» – встрепенулась я, услышав до боли желанные слова.
Надо сказать, что Марианна не вняла соломинским внушениям. Зато я, тургеневская девушка XXI века, отозвалась на его призыв буквально всем существом. Этот шелудивый мальчик больше не дал мне покоя. Я лихорадочно стала думать, что мне нужно делать, чем заняться, чтобы своим трудом послужить людям, и так, чтобы – взаправду. Через несколько дней решение пришло само: зачем выискивать что-то новое, если мне уже было всё сказано – надо стать учителем. Казалось бы, я и раньше знала, что люблю детей, хочу с ними заниматься, но как будто открыла это для себя заново.
После третьего и четвёртого курсов я ездила работать в летний лагерь, где ещё больше укрепилась в своём решении пойти учительствовать. Другие вожатые удивлялись, почему я не устаю от ребят, вожусь с ними даже тогда, когда можно отдохнуть, и, честно говоря, считали меня слегка чокнутой. Старшая вожатая похваливала меня за энтузиазм, однако (мне передали её слова) как-то заметила:
– Лена молодец, всё делает; но только её надо направлять.
Помню, тогда я обиделась на такую свою характеристику: с чего это меня надо направлять, и сама знаю, куда идти! Позже в правоте этих слов пришлось убедиться.
Осенью и зимой я читала Ушинского, Дистервега, Корчака и особенно Макаренко. Перед последним я одно время преклонялась настолько, что буквально сотворила себе из него кумира, надписывая на своих тетрадях и книжках «А. С. М» (Антон Семёнович Макаренко). Теперь я набралась смелости, или, может быть, просто перестала стесняться себя самой, так что могу обо всём этом рассказать. Но в то время о том, чем я живу, особенно никто не знал, – да мне и не хотелось говорить никому из своих тогдашних знакомых.
Училась я очень хорошо, выступала на разных студенческих конференциях, и на пятом курсе зав. кафедрой Александр Петрович Сковородников стал подумывать о том, чтобы взять меня в аспирантуру. Я беспокоилась, что придётся расстроить его отказом.
«Ничего, – решилась я наконец. – Петрович человек, он поймёт».
Однажды я улучила момент, когда на кафедре не было больше никого из преподавателей, и отважилась на разговор.
– Александр Петрович, вы знаете… – говорить получалось медленно из-за смущения, – я решила пойти в школу учительницей. Вы как… к этому относитесь?
– Это подвиг, – только и сказал А. П.
Я ещё больше полюбила его за то, что он проявил уважение к моему выбору.
Примерно такого же мнения была об учительской работе Раиса Терентьевна Сакова.
– Леночка, хочу заметить – я преклоняюсь перед теми, кто трудится в школе.
– Ну вы уж скажете тоже, – недоверчиво пожала я плечами.
– Нет-нет, это в самом деле моё мнение… Я всего один школьный урок провела в своей жизни. Сегодня дети такие шумные, такие… развинченные! Они же совсем, совсем не умеют слышать…
Раиса Терентьевна в который раз принялась рассказывать историю, как её однажды попросили провести занятие у семиклассников, и они своим шумом, гамом и вообще недисциплинированностью заставили её так распереживаться, что
после обеда у неё поднялась температура.
Я самоуверенно думала, что это уж Сакова такая чувствительная, а со мною ничего подобного случиться не может. Педпрактика у меня прошла хоть и с некоторыми трудностями, но хорошо. Увы, я почти не обратила внимания на тот факт, что во время этой самой практики мне приходилось работать всего с половиной класса – не больше, чем с 14-ю
учениками, да ещё под опекой их классного руководителя.
Уже где-то перед выпуском моя однокурсница Алина спросила:
– Ленка, а ты куда пойдёшь работать?
– В школу.
– В шко-олу? Ты же вроде умная…
– Это тебе показалось, – ответила я запальчиво.
Чем больше я слышала, что учительская работа трудная, нервная, неблагодарная, тем больше разгоралось во мне желание поскорей себя ей посвятить. С конца мая я стала искать место. Пришлось помытариться больше месяца – новенькую без опыта хотели брать, как оказалось, далеко не везде. Но я нисколько не отчаивалась, продолжала искать и аккурат после получения «корочек» подписала трудовой договор.
Преподаватели поздравляли, говорили, что у меня дар слова, артистизм и прочие таланты, что дети будут во мне души не чаять, что всё с блеском должно получиться. Я и сама была в этом уверена – ведь до сих пор у меня в самом деле всё получалось.
Мама, узнав, что я таки устроилась в школу, ругалась:
– Куда, куда ты голову суёшь? Это работа собачья! В школу идут уже те, кто больше ни на что не годен! Кому больше некуда приткнуться! Мало того, что дети – хамы, ещё бумаг полно. Ты там зашьёшься!
– Э, надоела ты, мама, – отмахивалась я. – Всё пугаешь, пугаешь.
Заступать на рабочий пост предстояло в середине августа. Ещё весной я, ко всему прочему, встретила человека, которого смогла назвать своим будущим мужем, – так что можете вообразить, насколько меня окрыляла радость. Вся жизнь казалась приключением. Да разве могло быть иначе в двадцать один год?
Что случилось ... 