Одиночество привычно,
Белый свет, зелёный цвет.
Ожидание надежды:
День проходит — писем нет.
Вадим «Чёрный Лукич» Кузьмин
Поезд вёз Аркашу и Милу из Сибири в Петербург. Но Аркаша думал не о Миле и даже не о том, что ждало его впереди (будь, что будет), его мысли невольно обращались вспять, к прошедшей ночи, к деду, склонившемуся над тетрадью. И описанная дедом история летела Аркаше вослед…
…Антид Ото смотрел на неподвижные звезды и легко мог представить, что это звёзды движутся вместе с ним, бегут в туманную неизвестность. Впрочем, определённый план у него был: Иркутск, Самара и далее — на запад. Он наблюдал за обильными августовскими звёздами, испытывая тряску дороги, и вспоминал, и заново переживал, и обдумывал последние события.
В Иркутск он прибыл ещё как законобоязненный гражданин — первым делом, как и полагалось ссыльному, явился в полицейский участок и сделал там отметку о времени прибытия и месте, в котором остановился. «Правила о поднадзорных известны?» — спросил усатый блюститель порядка. Юноша кивнул и расписался. Надо привыкать к тому, что подпольщик, революционер является поднадзорным непрерывно, всю жизнь — в тюрьме, в ссылке, на нелегальном положении, на «воле» в эмиграции… Эх, да что такое эта самая воля?
Столетиями крепостные мужики бежали от рабской жизни в леса и степи, забирались в потаённые раскольничьи скиты, сбивались в разбойничьи ватаги, подавались в странники. Раскольников находили и пороли, приводили к «законной вере», с разбойниками боролись по всем правилам большой войны, от странников попросту отворачивались как от попрошаек и нищих. И вот староверы жгут себя в срубах, разбойники с отчаяния лезут под выстрелы пушек, странники тихо помирают под забором у какого-нибудь мироеда. Вот и выходит, что воля народу уготована только в гробу. И потому остальные безропотно тянут лямку…
Нет, смысл жизни революционера не в красивой смерти, а в победе над врагом. Не стоит забывать и сам момент борьбы: старовер свободен, когда бросает в лицо «проклятым никонианам» свои проклятия, разбойник — пока крушит дубиной царских солдат, странник — пока идут его ноги…
Антид Ото представил иркутским ссыльным свой доклад в доме Цукасовой. Мария Абрамовна была близка к либеральным кругам, поддерживала связи с народниками — демократами старой закалки, а потому у неё собирался широкий круг критически мыслящих людей. Впрочем, либеральствующие дворянчики мало интересовали Антид Ото — его главной аудиторией были ссыльные социал-демократы, братья революционеры. Просто «салон» Цукасовых был вполне благоприличным прикрытием для встречи со своими.
Реферат произвёл впечатление: юный публицист продемонстрировал вдумчивость, гибкость мысли, незаурядную работоспособность и яркий литературный слог. Ссыльные слушали внимательно. Нечасто в их среде, раздираемой склоками, убиваемой затхлой атмосферой провинциальной жизни и тяготами поднадзорного быта, раздавалось смелое и свеже слово. Они почувствовали что этот человек может серьёзно изменить расклад сил в затянувшемся споре между марксистами и народниками. Спор этот в общем и целом упирался в простую диллему: можно ли в России построить социализм, минуя капитализм, и кто будет его строить — крестьяне или рабочие. Все аргументы с обеих сторон были повторены уже тысячи раз, теперь оставалось либо упражняться в злословии, либо сыпать бесконечными статистическими выкладками.
Но его доклад смог расшевелить эмигрантскую братию: он постарался собрать, свести всё воедино, упростить до ясных и оригинально изложенных формул. Может быть, ничего нового он и не открыл, но он пробудил в своих слушателях мысль, заставил ещё раз обдумать всё, что казалось таким очевидным. По загоревшимся глазам, по неподвижным фигурам он ощутил, что смог, хотя бы на время, освободить их мысль из тюремных коридоров стереотипов и дать ей новое направление. Они отплатили ему тем, что подарили книгу Ленина «Что делать?» и устроили ему побег. Они решили, что он нужен там, в центре борьбы.
И вот теперь он смотрел на звёзды сквозь дырку в рогоже, которой накрыл его сочувствующий крестьянин. О парадоксы истории! Ведь в Иркутске и Верхоленске он доказывал, что двигателем революции будут именно рабочие. Спрятанный под соломой, Антид Ото ехал по направлению к железной дороге. Интересно, поняли ли уже полицейские, что дома на кровати лежит вовсе не больной ссыльный, а просто спрятанное под одеяло тряпьё? «Ах, Саша-Саша! Когда ещё я увижу тебя и нашу маленькую Зину?» И всё-таки революция, борьба за лучшее будущее всех людей неизмеримо важнее личного счастья и даже счастья близких. И он знал, что Александра понимает и поддерживает его, ведь без понимания не бывает любви.
Узнав о предстоящем побеге, она не стала ни причитать, ни отговаривать, и сама предложила план с куклой на кровати. Долг и чувство — старая драма. Впрочем, конфликт обозначен неверно: это борьба между долгом перед близкими и долгом перед всеми, чувством привязанности и чувством творческого самоосуществления, человеческим стремлением к преобразованию мира.
Возница-лихач ехал с сибирской удалью, телега подпрыгнула на очередном ухабе и рядом раздался сдержанный стон. Вместе с Антид Ото в телеге ехала Евгения Гурвич — знаменитая переводчица Карла Маркса, член Бунда, сестра известного публициста Исаака Гурвича. Она тоже начинала свой путь в революцию с народовольческих идей в обществе «Земля и воля», потом вступила в Бунд и через него пришла к сотрудничеству с социал-демократами, к марксизму. Она налаживала подпольную печать в Минске, была арестована и приговорена к сибирской ссылке.
Их побег решили совместить ради скорости и удобства. В дороге они не разговаривали — каждый думал о своём, а в конце концов, об одном и том же: о том, что осталось позади, что ещё предстоит сделать, и будет ли успешен побег. Евгения лишь изредка очень тихо постанывала от тряской езды в грубой телеге, не имея возможности даже повернуться.
Путь Евгении Гурвич лежал в Швейцарию. Антид Ото тоже планировал в конце концов бежать за границу. Ибо, если их поймают, то беглым ссыльным грозит увеличение срока ссылки или каторга — «мёртвый дом» Достоевского.
Антид Ото прибыл в нужный пункт, где его ожидал чемодан с цивилизованной, даже щегольской одеждой. Пара мгновений — и ссыльный исчез, появился лощёный франт в крахмальном белье, элегантном пиджаке и галстуке. Как всё это ему шло, можно сказать, тянулось к нему! Приняв надменный и развязный вид, поблёскивая пенсне, он уселся у окна и раскрыл томик Чехова…
Прежде чем отбыть в лондонскую эмиграцию, ему предстояло задержаться в Самаре и получить там новое имя.
Аркаша тоже проезжал Самару. Книг он в дороге не читал, хотя я взял с собой Честертона и Шмелёва — слушал «Аквариум». Гребенщиков, напуская загадочность, пел окуджавовскую песню про улетевший шарик, Аркаша всматривался в черноту за окном и сочинял в ответ собственные стихи:
Вот сентябрьская прохлада
Прибивает к земле колосок,
Ничего человеку не надо —
Только яма и пара досок.
Мне бы было смешно и неловко,
Если б люди меня погребли,
Я хочу превратиться в морковку
И увидеть все тайны земли.
И из тьмы ему благосклонно кивала прекрасная и надменная Сатанесса. Между тем поезд выстукивал колёсами своё, не считаясь с гребенщиковскими ритмами. Стук колёс и движение поезда были сильнее этих слов и этой музыки.
От привычных и приятных мыслей о вечном Аркаша с усилием переходил к тяжёлым и неповоротливым думам о том, что же его ждёт впереди, но ничего определённого в голову не приходило. С жильём более-менее ясно. Нужно искать работу, а потом покорять культурную столицу. Ведь получилось же у Шевчука, Башлачёва и ещё многих-многих рокеров, судьбы которых служили для него путеводной звездой. В том, что сам он талантлив, Аркаша не сомневался, в этом его убеждали и все, кого он знал, а ещё больше убеждало то, что большинство популярных поэтов были ничуть не талантливее его и позволяли себе откровенно слабые стихи. Аркаша был уверен, что протиснуться к ним на олимп будет не так уж сложно, что его место – по праву среди тех, кто признан и обласкан. Главное, верить в себя и в справедливое устройство системы.
Иногда к нему на полку забиралась Мила…
Аркаша порой поглядывал на неё сбоку и думал о том, чего она ждёт от этой поездки? Но самолюбие заглушало эти мысли и утверждало, что, конечно, Мила едет ради него, Аркаши, чтобы не расставаться с ним.
Пересадка в Москве. Так уж устроено, что всё в России делается через Москву. Как описать то, что он и Мила увидели? Какой предстала перед ними столица? Аркаша не смог бы описать картину широкими мазками, как это делали мастера прошлых веков. Можно было бы перечислить то, что находилось вокруг, но это не создало бы законченного образа. Рекламные плакаты и строительные заборы, мельтешение людей и автомобилей, едва уловимые очертания зданий. Всё это было пёстро и разноцветно, но пестрота сливалась в серую рябь, рассыпалась пикселями, кипела белым шумом, превращалась в ковёр, сотканный шизофреником. Картины не было, и не было настроения, если добавить к этому гул и запахи бензиновой гари, то оставалось чувство придавленности, усталости и раздражения.
Столичное небо было загромождено циклопическими зданиями, дороги здесь были гораздо шире и всё равно забиты автомобилями, а люди теснились на узких тротуарчиках и, вечно куда-то спеша, чуть не играли в чехарду, чтобы обогнать друг друга.
До поезда оставалось почти двое суток, а ночевать было негде, телефоны немногочисленных Аркашиных московских знакомых молчали. Тогда они побродили по окрестным дворам, завернули в какой-то парк. Там на скамейке Аркаша уснул прямо во время долгого поцелуя с Милой.
В ожидании поезда они с Милой измучились: давно не мылись, не спали, экономили на еде. И вот на пике этих невзгод Мила впервые взглянула на Аркашу придирчивым оком. Его поэтическое многословие показалось ей утомительным.
Они, как и в первые дни своего знакомства, качались на качелях, и каждый словно отталкивал другого. Тогда, перед отъездом, его слова о вечности, о душе, казались ей нездешней музыкой — ни от кого она не слыхала такого! — теперь эти слова навязли в ушах. Хотелось спать, хотелось помыться, а Аркаша вещал про то, что «ничего на свете важнее нету», чем вопрос о смерти. Этот вопрос успокаивал его, отрывал от бытовых проблем, но Милу он раздражал.
— Да разве нельзя просто жить? — вырвалось у Милы.
— А что значит, «просто жить»? — утомлённо улыбнулся Аркаша знакомому вопросу.
— Да не задумываться ни о чём! Вот мы едем в Питер, чего же тебе ещё?
— О, мне много ещё что нужно… Мне бога подавай!
Они не в силах были понять друг друга да ещё и после стольких дней утомительной дороги. Что значит, «просто жить», и почему для Аркаши этого было недостаточно?
Может быть, они ехали в Питер с разными целями? Но каковы бы ни были твои цели — маршрут у всех общий. И кроме того Аркаша, как и многие мужчины, надеялся воспитать Милу, перестроить её под себя. Хотя обычно выходит наоборот.
И вот они в Питере, идут по набережной Невы, прогуливаются по Невскому. Северная столица встречала их ласково: солнце выглянуло из-за туч, и горожане радостно высыпали на улицы.
— Меня постоянно толкают. Почему ты не следишь за этим? Ты же меня на прохожих тащишь, — жаловалась Мила.
— Непривычно мне с девушкой под руку гулять. Я как-то всё один был раньше, — оправдывался Аркаша. Но дело было не только в этом: тротуары в центре оказались гораздо уже, а народа на улицах заметно больше, чем в их далёком городе. Столичные жители двигались стремительнее, и провинциалу было нелегко приноровиться к их темпу. Да и машин тут было куда больше. Куда ни взгляни, повсюду, словно пузыри, вздувались блестящие спины машин, и в этом пузырящемся вареве тонули подножия старинных зданий. Казалось, что дворцы и особняки медленно погружаются в автомобильную мешанину, плавятся в ней.
Серые закопчённые стены с узкими окнами угрюмо взирали на современность. Даже солнце их не радовало. Мила и Аркаша с разным чувством оглядывались по сторонам. Мила с восторгом впитывала в себя всё окружающее великолепие: ей нравился Невский, ей нравились Казанский и Исаакий, её интересовали магазины со всякими редкостями и клубы с живой музыкой, брусчатка, фонари, парки. Она непрерывно щёлкала своим зеркальным фотоаппаратом.
Вот они приблизились к громаде Казанского собора. Раньше Аркаша и знать не знал о его существовании. Применительно к питерской культуре он больше думал о роке, а потом сразу о боге, минуя церковь и церковное искусство. Циклопическая коллонада приняла их в свои объятья. Где-то между колоннами виднелись тени скульптур в античном духе. Масонское недрёманное око в обрамлении лучей строго зыркнуло на них со стены. Мила со счастливой улыбкой оглядывала великолепную архитектуру, Аркаша был полон недоверия и сомнений. Он искал в этом римском сооружении признаков православного бога, но не находил их. От этого храма на него веяло чем-то чуждым, непривычным, нерусским. В его фигуре, колоннах, куполе не было ничего православного. Они вошли внутрь. Здесь также все изображения имели вид картин эпохи классицизма, святые напоминали античных божков, а иконы, выполненные в более старинной манере, выглядели неуместными и чуждыми. Пространство храма было огромно, и под куполом чувствовалась пустота, будто они вошли не в помещение, а просто в другую часть улицы. Аркаше не хватало тесноты, мрака и удушья маленьких провинциальных церквушек. Люди стояли разрозненными группками: где-то шёл молебен, слышались негромкие напевы священника, стояли очереди к различным иконам, проходила экскурсия и, кажется, венчание. Щёлкали вспышки фотоаппаратов. Было просторно и людно, как на вокзале, голоса сливались в дребезжащий гул.
Неужели это и есть духовный центр того, куда он стремился? Аркаша чувствовал себя жестоко обманутым.
Храм воинской славы, вспомнилось Аркаше. Здесь была могила Кутузова и какие-то военные регалии. То ли храм, то ли музей, то ли административное здание. Аркаше хотелось испытать благоговение, он заглядывал в глаза образам, но они взирали на него нестрого и слишком по-человечески. А человеческое Аркаша понимать не привык. Он встал в очередь и приложился к образу, но и тут ничего не испытал и вышел из храма всё с тем же недоумением.
Они снова оказались на улице, в окружении зазывных витрин и вывесок. Тут же у выхода из кафе стояли аккуратненькие и удобные скамеечки в новейшем стиле. Возле них кучковалась модная молодёжь. Как вы помните, тогда был весьма популярен стиль «эмо» с розово-чёрной одеждой, полосатыми или клетчатыми колготками и рукавами, чёрными причёсками, значками на рюкзаках.
Мила села на одну из этих скамеек, как будто по полному праву. Аркаша же остался стоять: то ли стеснялся, то ли брезговал.
— Садись, посмотри, как тут здорово! — сказала Мила, делая широкий жест рукой.
— Здорово-то оно, конечно, здорово. Но я бы хотел сперва работу нормальную найти: на одну мою школьную зарплату мы не проживём. Тогда уж можно будет и по сторонам оглядеться.
— Ну, уж нет, ты сперва оглядись, прими это всё в себя. Тогда и работу будет найти легче.
Вслед за Казанским собором они заглянули в святыню иного рода — на Пушкинскую, 10. Они свернули с Лиговского в подворотню, зашли в книжный магазинчик, где весёлый и румяный продавец насвистывал нечто среднее между окуджавовской «Песней о дураках» и «Дойчен зольдатен», прошли магазинчик насквозь, спустились по ажурной кованной лестнице и оказались во внутреннем дворе. Тут стоял указатель, подтверждающий, что они пришли, куда нужно.
Рядом находился знаменитый «храм Битлз». Сперва толкнулись в храм, но там было заперто. Посмотреди расписание работы храма, а потом зашли на Пушкинскую, 10. За дверью оказался обычный подъезд. Точнее, не совсем обычный, а со сплошь изрисованными стенами. Аркаша и Мила стали подниматься по узкой лестнице. Тут было довольно людно. Какие-нибудь молодые люди обязательно курили на каждой площадке. Все двери, которые им попадались, были заперты, кроме двери в такой же изрисованный туалет. И только на самом верху оказался вход в некий бар. Тут было сумрачно, как и в любом баре, призывно и таинственно сияла стойка с напитками, играла тихая музыка.
Поскольку Аркаша пока не планировал расслабляться, они с Милой прошли через бар, выбрались на какую-то открытую террассу, а через неё уже вошли в помещение, более напоминающее рок-клуб. Вот оно, сердце отечественного рока!
Ну, и что же? Сейчас тут ничего не происходило. За пультом что-то химичил звукорежиссёр, стульчики перевёрнуты друг на друга, в углу небольшое возвышение и барабанная установка.
— Тихо тут… — разочарованно протянула Мила.
Дмитрий Косяков. 2016 г. — август 2021 г.
Продолжение следует.
Что случилось ... 
Направление. Часть 2. Фрагмент 1: Один комментарий