Опасности национал-консерватизма и предостережение Франца Фанона (Ч.2)

Революция по Фанону

Теперь давайте рассмотрим некоторые указания по поводу того, каким же должен быть правильный путь к освобождению, настоящая революция.

Прежде всего необходимо осознать и довести до сознания масс, что настоящий враг — это не «чёрные» и не «белые», а капитализм. Бить надо не по лицам, а по системе. Впрочем, если борьба с системой требует затронуть кое-чьё лицо, перед этим не следует останавливаться.

Поэтому вторая важная тема в сочинениях Фанона — это тема насилия. Насилие — это единственный способ свержения власти капитала, единственный способ освобождения. Насилие угнетённых законно и оправданно, ибо оно является лишь ответом на насилие угнетателей.

Отношение к революционному освободительному насилию является важным показателем. Фанон пишет, что если человек ощущает унижение, чувствует, что не может при сложившейся системе развивать свои способности, но при этом принципиально выступает за ненасильственный путь освобождения, это является признаком буржуазности, признаком того, что психологически этот человек в какой-то мере привязан к угнетателям, что ему есть, что терять, кроме своих цепей (привилегии, собственность, иллюзии).

Эти люди готовы пойти на компромисс с неправой властью, сговориться за спиной у своих угнетённых собратьев, отдать их в жертву ради собственной выгоды. «Когда им говорят, «пора действовать», им мерещатся падающие на них бомбы, подстерегающие их на каждой дороге бронемашины, пулемёты и полицейские меры… И они боятся шелохнуться», — пишет Фанон в своей книге «Проклятьем заклеймённый» и тут же показывает, что такой ход мысли ошибочен.

На самом деле капиталисты не так уж страшны и не так уж упорны, когда сталкиваются с единодушным и решительным сопротивлением. Да, угнетатели-эксплуататоры готовы на любую подлость и жестокость, но они не заинтересованы в затягивании конфликта. Война, которая затягивается, как и всякое дело, не сулящее быстрых барышей, выглядит для них слишком рискованным предприятием, особенно в период экономического кризиса. В такой ситуации капиталисты предпочтут компромисс в надежде обмануть потом.

Итак, только решительная и упорная борьба заставит врага отступить. С чего же следует начать борьбу?

Франц Фанон, как и впоследствии Режи Дебрэ, настаивает, что борьба начнётся лишь тогда, когда городская интеллигенция¹, ратующая за народное благо, «пойдёт в народ». Фанон, как и российские народники, говорит о деревне как поле приложения сил. Но в современной России нужно говорить не о деревне, а о глубинке вообще (почему — об этом речь ниже). Столичная интеллигенция должна обратить свои взоры к России, интеллигенция районных центров — к провинции, интеллигенция городских центров — к окраинам и трущобам.

В любом случае, интеллигенция должна избегать столицы. Ленин и Троцкий в Питере и Москве не бывали вплоть до революционного подъёма и утвердились в качестве революционных вождей, действуя в провинции, в ссылке, в эмиграции. И сегодня эта заповедь революционера не потеряла своего значения.

Во-первых, столица готова предоставить интеллигенту широкое поле деятельности, удовлетворяющее его амбиции: можно с утра до вечера участвовать во всяких мероприятиях, давать лекции, публиковать какие-то работы, проводить презентации. И это будет давать ощущение кипучей деятельности, хотя вся она будет ограничена исключительно границами столицы и оказывать ничтожное влияние на сознание и жизнь провинции.

Во-вторых, столица даёт интеллигенту своеобразное окружение — более или менее буржуазное, может быть даже высокоинтеллектуальное, но в целом далёкое от того, чем живёт и дышит страна. У интеллигента сбивается оптика: ему кажется, что окружающие его хипстеры и мажоры — это и есть народ, он начинает ориентироваться на их взгляды и вкусы, может быть, в сравнении с ними он даже будет казаться себе ультрарадикалом, в то время как большинству провинциалов он будет казаться мягкотелым либеральчиком.

По кому же надо равняться?

У интеллигенции есть высокие устремления и понимание того, что нужно делать, но нет сил, нет армии. Так уж исторически сложилось, что интеллигенция прилагала просветительские и агитационные усилия к городским рабочим, возвышенно именуя их «пролетариями», и к различным служащим. Ко вторым, потому что они территориально ближе: образованные люди всегда работают где-то по-соседству; а к первым — потому что так Маркс завещал.

Но это ошибка: во-первых, первые и вторые в странах «третьего мира» с неразвитой или, как в нашем случае, с разрушенной экономикой, составляют лишь небольшую часть населения; а во-вторых…

И тут я позволю себе лирическое отступление.

Лирическое отступление. «Завод» Юрия Быкова

Хорошим поводом для разговора о рабочих является фильм режиссёра Юрия Быкова «Завод», вышедший в 2018 году.

Картина стала важным культурным событием в стране независимо от того, что он была практически замолчана СМИ, проигнорирована прокатчиками (поставлена в самое неудобное время), не замечена широкой аудиторией и не окупила своё производство. Молодая, политически неравнодушная интеллигенция фильм заметила и оценила, вокруг картины завязались дебаты. Вообще фильм Быкова показал, что настоящее кино у нас возможно, что творческая интеллигенция может вести с аудиторией беседу о самых важных и острых проблемах современности.

О чём фильм? Олигарх закрывает завод — последнее крупное промышленное предприятие в области. Рабочий по прозвищу Седой предлагает ещё пятерым товарищам криминальную авантюру: вооружившись, захватить олигарха в заложники и потребовать за него выкуп, чтобы обеспечить себя и свои семьи. Втайне Седой надеется превратить этот захват в политическую акцию, тайком он же оповещает полицию, и когда рабочие оказываются в западне, требует вызвать представителей прокуратуры и телевидения, чтобы заставить олигарха сознаться в своих преступлениях: занимался криминалом в девяностые, незаконно приватизировал завод, не вложил в развитие производства ни копейки из полученных барышей.

«Мы — восставшие рабочие — борцы за идею», — объясняет другим рабочим Седой. И в другом месте: «Это революция, а не разбой». Итак, Седой хочет при помощи громкой акции начать революцию, как когда-то народовольцы мечтали пробудить народ при помощи убийства царя.

Затея не удаётся — Седой и ещё двое его товарищей погибают. Тем не менее сама экстремальная ситуация, переход конфликта к открытому вооружённому столкновению показывает, что насилие — это не просто единственный способ свержения власти капиталистов. Открытая борьба вытаскивает на свет скрытые противоречия, показывает ситуацию в истинном свете, срывает маски. Быков мастерски показывает внутреннюю сущность классового общества, где все готовы вцепиться друг другу в глотки.

И вот частная охрана олигарха дерётся с полицией, а сам олигарх проговаривается, что пуще смерти боится своих партнёров-подельников, которые положат его в одну могилу с Седым, если признание будет показано по телевидению. Вообще в ходе этой борьбы все участники начинают напряжённо думать, переосмыслять своё положение в системе и справедливость этой системы, начинают говорить правду.

И вот выясняется, что эта система изгадила и покалечила всех, хотя и по-разному и в неравной степени. «Нет никакой справедливости», — сознаётся олигарх. А ведь в привычных, неэкстремальных условиях мы привыкли врать, прикрывать бесчеловечную сущность происходящего ходячими фразами о добре, справедливости, боге или законах природы. Именно в ходе борьбы люди обретают себя, осознают, кто они такие.

Режиссёр, видимо, возлагает большие надежды на Тумана — руководителя частной охраны олигарха, для которого признания хозяина и принципиальное, жертвенное поведение Седого становятся откровением. В финале фильма Туман отказывается ехать домой в одной машине с олигархом и своими коллегами, предпочитает «пройтись» и покидает завод по той же дороге, по которой в начале фильма на завод шёл Седой. Визуально эти два эпизода увязаны, так что создаётся впечатление, что Туман уносит в себе душу Седого.

Но давайте задумаемся, а куда, к чему уходит с завода Туман? К своей прежней жизни, к прежним заботам, к рутине. Рутина поглощает участников конфликта, как только угасла борьба, а значит, привычные роли снова войдут в привычку. Рутина перемелет героев, и только борьба может их оживить.

Большинство критиков, обсуждавших фильм, предпочитали говорить о чём угодно — об актёрском составе, эстетике — только не о его содержании. А обозреватели-коммунисты, которым сам бог велел этот фильм оценить и всячески продвигать, возмутились тем, как Быков показал рабочих.

И вот тут мы подходим, пожалуй, к самому важному посылу фильма. Быков развенчивает интеллигентское псевдомарксистское представление о рабочих как революционном классе. Рабочие подельники одержимы узкомещанскими интересами, у них нет ни классового сознания, ни классовой солидарности, ни классовой ненависти. Они заботятся только о своём кармане и о своих семьях. Они не революционеры. Они хотят взять деньги и сбежать, оставив вопросы справедливости, общественного переустройства другим.

Интересно, что тут фильм совпадает с теорией Фанона о способах реакции на угнетение. Как только рабочие перестали быть рабочими, лишились работы, они оказываются на самой низкой ступеньке самосознания и реагируют на сложившуюся ситуацию самым примитивным образом — идут на криминал (потом, может быть, «дорастут» до какого-нибудь православного национализма).

Можно оправдывать или осуждать такое поведение рабочих, но важно понять, что они не являются революционным классом. Даже с чисто марксистской точки зрения они — уже не тот пролетариат XIX века, им тоже есть, что терять. И не обижаться на такое изображение рабочих надо было левым, а крепко задуматься и перестать уже бегать к проходным заводов с листовками. Тут кино оказалось куда ближе к действительности, чем социологические теории наших леваков.

Теперь мы можем вернуться к Францу Фанону.

К вопросу о революционном субъекте

Фанон пишет, что рабочие в странах «третьего мира» это не угнетённый пролетариат, а сравнительно обеспеченный слой общества: у них есть стабильная работа, зарплата, фиксированный рабочий день и т. п. Они будут изо всех сил держаться за свои рабочие места, имея перед глазами массу безработных и обездоленных. Ровно ту же ситуацию мы наблюдаем и в современной России.

Отказывая рабочим в роли революционного агента (констатируя факт их нереволюционности), Фанон отказывает в этом и ещё одному слою — национальной буржуазии. Надо сказать, что сталинизм на протяжении всего ХХ века цеплялся именно за эти два общественных класса — промышленные рабочие и национальная буржуазия. Наши нынешние национал-консерваторы также с надеждой глядят в рот национальной буржуазии, льстиво именуя их «контрэлитой» в противовес ослабевающей «мировой элите».

Но как справедливо отмечает Фанон, буржуазия мировой периферии — это не тот предприимчивый и производительный класс буржуазных революций. В странах мировой периферии главенствует компрадорская буржуазия, занимающаяся торговлей со странами центра. Она получает выгоду именно от зависимого положения собственной страны и психологически ассоциирует себя с буржуазией стран центра, а не с собственной страной. Не даром все наши богачи имеют недвижимость в Лондоне и Италии, а детей обучают в Оксфорде и Гарварде.

Итак, ни рабочие, ни нацбуржуазия послужить освобождению народа не могут. Кто же может?

Фанон выделяет три класса, обладающих революционным потенциалом — это крестьяне, интеллигенция и городская беднота. Пойдём по-порядку.

Действительно, в ХХ веке крестьяне показали себя как самый революционный класс. Практически все революции прошлого века, включая нашу, были осуществлены крестьянами. Однако в течение ХХ века в результате общей индустриализации и урбанизации крестьяне в мировом масштабе практически исчезли как класс. Сохранились крестьянские массы, пожалуй, только в Индии, одной из немногих стран, не переживших революцию.

В России, где состоялись буржуазная (Февральская), а затем антибуржуазная (Октябрьская) революции, затем коллективизация, индустриализация, а потом и приватизация и деиндустриализация, крестьян как социального слоя мелких земельных собственников-аграриев нет. Есть крупные агрохолдинги, есть некоторое количество более или менее успешных фермеров — и всё.

Что касается интеллигенции, то я бы здесь уточнил необходимость различения интеллектуалов (работников умственного труда) и интеллигенции (искателей объективной истины, просветителей, революционеров). Интеллигенция — это не общественный слой, а общественное явление, интеллигентом может стать кто угодно — рабочий или вовсе деклассированный элемент — коль скоро он стремится к получению объективных знаний о мире, трансляции этих знаний и воплощению своих идеалов о справедливом обществе.

Но с интеллигенцией в XXI веке всё тоже довольно сложно. Изменились исторические условия появления и воспроизводства интеллигенции — исчезла порождающая её среда. На Западе последним всплеском интеллигентской революционности был 1968 год, после чего верхи начали сознательно работать с молодёжью: бунтарей «шестидесятых» пригласили работать на выгодные посты в корпорации и правительство.

А потом на смену им организованно вырастили поколение «бобо» или нынешних «хипстеров», дав им иллюзию творческого самовыражения (современное искусство, перформансы, а главное, социальные сети) и иллюзию бунтарства и борьбы за социальную справедливость (движения за права меньшинств). В России эти приёмы тоже используются, но в странах периферии и полупериферии имеется и куда более существенный фактор: развал институтов (культурных, образовательных) подрывает интеллигенцию и выталкивает её в центр и в интернет. Повсеместно по России закрываются библиотеки, дома культуры, институты, то есть площадки, вокруг которых строится культурная жизнь.

И всё-таки интеллигенция существует, хотя она крайне малочисленна, слаба, изолированна, разобщена. К кому же ей обращать свой призыв?

Остаётся третий указанный Фаноном слой — городская беднота, жители трущоб и окраин, бездомные, безработные, непостоянно занятые, мигранты. Этот социальный слой мало того что малоисследован и изучен, он и сам по себе неоднороден, расплывчат. Тем не менее он неплохо показал себя в ряде революций, в частности, в Латинской Америке (в Венесуэле привёл к власти Чавеса и поддержал его социалистическую повестку).

Правда тут возникает ещё большая неясность: описывая реакцию колониального государства на назревающую революцию, Фанон указывает, что колониализм мобилизует на свою защиту две силы — религию и люмпен-пролетариат. При этом остаётся не совсем ясным, чем люмпен-пролетариат выделяется из городской бедноты.

Но из этого предостережения следует важный вывод: интеллигенты должны решительно порвать с национализмом, отказаться от ложного представления о «плохих иностранцах» и хорошем народе, осознать, что враги угнездились внутри страны, что народ не един, как не едины все народы мира. Надо осознать, что врагами являются не народы, а классы, сама система капитализма. И это осознание позволит выстроить широкий интернациональный фронт, основанный не на национальной спеси, а на гуманизме — любви к человечеству.

Итак, в основе революционной идеологии должен лежать интернациональный гуманизм. Франц Фанон даёт также некоторые весьма актуальные указания относительно того, как должна быть устроена революционная партия. Прежде всего, по его мнению, это должна быть организация со свободными дискуссиями на всех уровнях, с открытым движением идей и людей внутри структуры. Казалось бы, очевидные вещи? Вовсе нет.

Большинство попыток построения широкой организации левого толка у нас в России начиналось с того, что некая группа единомышленников провозглашала себя ядром новой партии, «распределяла портфели» руководителя, теоретика, главного трибуна, вырабатывала или усваивала некий корпус идей, писала манифест, выдумывала структуру, а уже потом в эту придуманную структуру пыталась вербовать членов. Так что приходящие в организацию люди уже получали готовый список начальников, который, безусловно, пересмотру не подлежал, ведь костяк состоял из людей, друг друга хорошо знающих, а стало быть защищающих посты и портфели друг друга от всяких посягательств.

Этот костяк начинал рассылать директивы, чего-то требовать, а мнения с мест его если и интересовали, то уж ни как не в качестве руководства к действию. Неудивительно, что такие образования оказывались недолговечны, что региональные ячейки быстро отпадали от них, оставляя ядро в изоляции.

Смотреть в будущее

Подведём итоги: в эпоху кризиса глобализма национализм выглядит удобным орудием сопротивления, но он же несёт и серьёзную опасность. Интеллигенция должна преодолеть узость национализма и возвыситься до истинного гуманизма.

С одной стороны, как говорил философ Михаил Лифшиц, «революция — это сила хранительная», то есть революция призвана защитить завоевания культуры от «нового варварства». Он даже выдвигал идею «великих консерваторов человечества», к которым относил Гёте и Пушкина. Но мы с вами должны задуматься над тем, а что именно мы собираемся консервировать?

Безусловно, у нас за плечами высота — социальные достижения Советского Союза, традиции Октября и культурного строительства 20-х годов, глубина и изящество «золотого века отечественной культуры», но движение вспять, повторение пройденного невозможно.

Поэтому главное и прежде всего — дать ход той новой культуре, которая будет формироваться, уже формируется, по мере обретения народом самосознания, которая будет выкована революционной борьбой. Нужно руководствоваться не столько любовью к прошлому, сколько любовью к будущему.

Человечеству нужен не антиглобализм — распад мира на мелкие национальные тщеславия — а альтерглобализм, то есть альтернативный мировой проект, основанный не на гонке за прибылью, не на войне всех против всех, а на гуманизме, на идее всеобщего равенства. Нам нужна мировая революция.

Дмитрий Косяков. Лето-осень 2021 г.

Примечания

1Этим уникальным словом, пришедшим в мировое употребление из российской действительности XIX века, я именую не просто служащих интеллектуального труда, интеллектуалов, а революционеров, посвятивших свою жизнь освобождению людей.