Хлеб и воля
Какие уж тут Писаревы с Чернышевскими! Но следует сделать важную оговорку.
В XIX и ХХ веке литература находилась в иных условиях. Не будем здесь спорить о том, в лучших или худших, просто зафиксируем факт отличия. Многие писатели XIX века были обеспеченными людьми, помещиками, как Тургенев и Толстой, и могли себе позволить творить без оглядки на конъюнктуру. Кто-то и тогда, как Достоевский, зависел от журнальных гонораров, но поскольку отсталость российской монархии, бессмысленность феодальных пережитков была ясна всем, а перед глазами был пример исторически успешных Англии и Франции, то в обществе имелся большой спрос на честные проблемные произведения, правдиво изображающие жизнь народа, изобличающие несовершенства общественного устройства. Да и с массовым сознанием верхи тогда ещё работать не умели, надеялись на церковь да на повальную неграмотность. Надежды оказались несостоятельными. В общем, у литературы имелся заинтересованный и вдумчивый читатель и относительная свобода действий.
В Советском Союзе в 30-е годы писателей поставили под более жёсткий контроль, но и посадили на довольствие. Это, конечно, безмерно сковывало их свободу. Перед писателями стояли чёткие идеологические критерии.
Но сегодня ситуация стала ещё хуже. Писателей с довольствия сняли и заставили соревноваться за денежные премии. Нечто вроде грантовой системы для учёных. Вот только никаких идеологических ориентиров кроме примитивного антисоветизма и ностальгии по «хрусту французской булки» не выдвинули. Власть сама не знает, чего она хочет. Или знает, но сказать стесняется. В общем, надо угадывать.
Ещё есть издательства, которые вроде как ориентируются на потребительский спрос. Но как и чем они его замеряют — тайна покрытая мраком. Ну, скажем, получила хорошие продажи такая-то книга. Это потому, что автор знаменитый? Или потому, что написана хорошо? Или потому, что про любовь? Или потому, что героя Вася зовут?
Конечно, если долго и упорно кормить читателей историями про Васю, рано или поздно сформируется слой читательской аудитории, интересующийся именно такими историями. Но это будет уже не откликом на читательские запросы, а формированием оных. Поэтому до сих пор остаётся загадкой, в какой мере бесконечные детективы или любовные романы соответствуют реальным запросам аудитории.
У писателей нет связи с читателем, но им она и не нужна. Писатели ориентируются на запросы своих патронов. Но и у патронов этой связи нет. И писатели, и заказчики живут в мире каких-то собственных полуфантастических представлений о том, что же это за российский народ такой, и что ему надо. Так что современная литература в том числе является отражением того, что они думают о нас. Они вбили себе в голову, что нам нравится потреблять чернуху, истории про всевозможные извращения. И вот теперь они вбивают это в головы нам.
Если бы они удосужились провести честный опрос общественного мнения, то результаты могли бы оказаться для них шокирующими. Но спрашивать людей — это в нашем мире нечто неслыханное.
Вадим Чекунов рассказывает, что слышал от «профессионала высочайшего уровня» одну из «важнейших заповедей редактора»: «Большая ошибка и писателя, и редактора — думать о читателе плохо. На самом деле читатель — гораздо, ГОРАЗДО хуже»1.
Ну, это явно индивидуальные фантазии высочайшего «профессионала». Читатель, он разный. Если желаете писать для извращенцев и идиотов — вы сыщете таких. Однако в России сохраняется огромное количество людей, любящих классические произведения литературы и ожидающих подобного уровня от современной литературы. Особенно много взыскательных читателей среди старшего поколения. А молодые, хоть и «жрут всё подряд», но опять же не от собственной врождённой испорченности, а от того, что им навязывают всякий книжный мусор, и они зачастую просто не подозревают о существовании иной литературы.
Айсберг и большая волна
Пожалуй, глубже всех копает и охотнее всех выстраивает обобщения в книге «Проклятые критики» Светлана Замлелова. Она объясняет, почему именно сегодня литература пришла в упадок: подлинное искусство несовместимо с рынком. Рынок требует стабильности, конвейерного производства, искусство зависит от вдохновения, наития. Чтобы поставить искусство на поток, превратить его в продукт, нужно убить его как искусство, а творца, булгаковского Мастера, превратить в раба, холуя, готового исполнять любой заказ, в том числе идеологический. «Отсюда и растущее читательское недоверие, и опасливое отношение к новой форме критики — “восхвалитике”»2.
Впрочем, кто знает, может быть, литература и не отжила своё, возможно мы имеем дело с длинными волнами: сейчас спад, потом когда-нибудь наступит подъём.
Вот и Замлелова утверждает, что мы с вами видим лишь маленькую верхушку айсберга под названием «современная русская литература». На этой верхушке обосновались те, кто имеет доступ к государственным деньгам и всевозможным частным фондам. Но большая часть айсберга скрыта от нашего взора в тёмной пучине вод: это всевозможные неизвестные авторы, редко публикующиеся или вовсе пишущие в стол. Они отторгнуты от кормушки, их бойкотируют СМИ, но зато они и абсолютно духовно свободны, лишившись всяких надежд на доступ к барскому столу. И что они там пишут в свои столы — бог весть. Может, такую же макулатуру, как и их обласканные славой коллеги, а может и что-то стоящее. Это ещё предстоит выяснить.
Поэтому не следует судить об отечественной литературе исключительно по залитому светом надводному островку. На этом островке происходит драчка между литераторами верноподданными и «оппозиционными». Но разница между ними минимальна, ибо и те и те суть безликие холуи, отрабатывающие свой заказ, работающие на свою аудиторию. Это и заставляет Кузьменкова воскликнуть: «А чего вы, собственно, хотели? Контркультура — мерзость ещё большая, чем официальная культура. Андеграунд кончается там, где начинаются гонорары, но продолжает прикидываться таковым».
Герберт Маркузе предупреждал: «Если контркультура не будет связана с революционной политической практикой — она выродится в еще одну форму эгоизма… в бегство от действительности». Конечно, о революционной культуре в наше время говорить не приходится, и всё же, как спектр современных воззрений не сводится к борьбе патриотов (тех, кто дорвался до кормушки) с либералами (которые мечтают занять их место у той же самой кормушки). Так и литература наша шире, глубже и богаче «провозглашённого дискурса». Поэтому не будем называть контркультурой то, что ею по определению не является.
Но какова эта подводная часть айсберга? Кто там на ней обитает? На это «Проклятые критики» на протяжении 640 страниц ответа не дают.
Строить новые мосты
Зато Сергей Морозов добавляет важный штрих к концепции Замлеловой, отмечая, что нынешний отрыв писателя от читателей является результатом распада общественных связей. От себя добавим, что оный распад в свою очередь является следствием антиколлективизма и антисоциальности, насаждаемых в нашем обществе последние тридцать лет, а на Западе и того дольше. В итоге верхняя часть айсберга не желает замечать своего читателя, а нижняя часть не может к нему пробиться.
Вопреки мантрам о гражданском обществе, главными принципами капитализма являются индивидуальное потребление, индивидуальное стремление к успеху и как следствие гоббсовская война всех со всеми. С другой стороны, в такой ситуации трудно пенять авторам на то, что из литературы пропадает сюжет, что писатели пишут только о самих себе и не могут создать правдоподобных персонажей.
В чём заключалась сила толстовского реализма? А в том, что истинный реализм, в отличие от узкого натурализма, стремился показать взаимосвязь различных явлений жизни и тем самым дать максимально широкую и целостную картину мира. Но в наше время, увы, большинство элементов действительности скрыто от нас, каждый видит только свой маленький кусочек: политики о чём-то тайком договариваются с олигархами на их яхтах, нищие тихо умирают в своих подвалах, суды вершатся за закрытыми дверями, СМИ дают заведомо искажённую информацию.
Взгляд современного литератора, если только он не подрабатывает на заводе или в пожарной части, ограничен экраном монитора и стенами собственной квартиры. О чём писать писателю? Срочно ехать на передовую и наблюдать, что там делается? Но и с этим всё не так просто.
Вадим Чекунов описывает донецкую одиссею Захара Прилепина. Прилепин усиленно лепит из себя супермена, Рэмбо. В итоге выходит, что он приехал сюда порисоваться. Для Прилепина трагедия Луганска и Донецка это повод для пиара. В итоге, по меткому замечанию Чекунова, возникают как бы два Прилепиных: один брутально серьёзный, а другой — шут, паяц, для которого война — сплошные шуточки:
«“Уже темнело; я сообщил новости комбату, тот засмеялся.
…Народ толпился возле штаба, все зудели. Как после весёлой игры”.
Поневоле задумаешься над словами того из Прилепиных, который негодовал и обличал: “Смех в наши дни куда чаще признак слабости, а то и глупости, а никак не ума… Признак нездоровья”»3.
Какой же вывод можно из этого сделать? Писателю, чтобы писать, прежде всего нужна жизнь. Не книжная, а живая человеческая жизнь, не замкнутая в пределах «тусовочки», узкого круга избранных. Да, нужна гражданская, философская, гуманистическая позиция. Литература должна из средства пестования «самоизоляции» писателя и читателя превратиться в орудие восстановления социальных связей, а ещё лучше — прокладки новых, в средство наведения мостов. Пора заново отвоёвывать высоты.
Настоящий писатель
И вот здесь мы снова подходим к вопросу положительного примера. Как и о чём следует писать? «Негативные отзывы читать (да и писать) легче»4, — справедливо отмечает Инесса Ципоркина.
Из вышеизложенного можно догадаться, что писать, по мнению «проклятых критиков», следует грамотно, художественно, занимательно и о чём-то важном и глубоком. Что же это важное и глубокое? Каковы убеждения и ценности самих критиков?
Из брошенных вскользь замечаний можно догадаться, что это ценности государственничества, традиции5, патриотизма. Впрочем, патриотизм, конечно, можно понимать по-разному. Нам усиленно навязывают представление о патриотизме как покорности непосредственному начальству. А как быть, если начальство отнюдь не выглядит патриотичным? Можно понимать патриотизм как любовь к своему народу. А если интересы народа и начальства расходятся?
Светлана Замлелова, пожалуй, ближе всех подходит к высоким образцам литературной критики, заданным Добролюбовым и Писаревым, поскольку рассуждения о литературном процессе у неё поднимаются до высоких социально-политических обобщений. Хотя, её идеал ограничивается ностальгией по дооттепельному СССР.
Тем не менее Замлелова в статье о Солженицыне6 показывает, как власть сама может «родить дракона», вскормить собственного врага. И если советские писатели, сперва создали второсортному писателю Солженицыну имя и славу, а потом, разглядев его сущность, ужаснулись содеянному, то современный культурный официоз уже открыто поднял Солженицына на пьедестал со всеми его идеями: антисемитизмом и антисоветизом, мракобесием и реакционностью, враждебным отношением к науке и моральной нечистоплотностью.
И раз уж концепция книги не предполагала выдвижение положительного примера, то я предложу свой. Ибо подлинным антиподом Солженицына является Варлам Тихонович Шаламов.
Он имел судьбу в сто раз худшую и тяжёлую, чем Солженицын. В лагерь, в отличие от последнего, он попал не для того, чтобы сбежать с фронта, а потому, что распространял завещание Ленина, его предсмертное письмо, в котором вождь предостерегал партию от сталинских притязаний на необъятную власть. В лагере Шаламов, в отличие от Солженицына, не стал стукачом и не получил льготных условий пребывания — он трудился на золотых шахтах и лесоповалах Колымы — в самых нечеловеческих условиях. В отличие от Солженицына, он не отсиживался «в круге первом», а изведал ад до самого дна.
Но все эти пытки и ужасы не сделали его врагом советского государства и советского народа, не сделали его врагом истории своей страны. Если Солженицын мечтал развернуть историю вспять, то Шаламов мечтал о стремительном движении вперёд. Даже на высадку советского лунохода в 1970 году он отреагировал в своём дневнике словами: «Пятьдесят лет назад нам обещали гораздо больше»7.
В отличие от Солженицына, который равно косноязычен в прозе и стихах, Шаламов был настоящим писателем — мастером художественного слова, что заметно по его прозе и его стихам.
Замлелова справедливо отмечает: «О поэзии [Солженицына] потому и запретили рассуждать журналисты, что иначе как словами А. К. Толстого “Рифмы негодные и уху зело вредящие сплёл еси”, тут и не скажешь: “спатки (от слова “спать”) — в порядке”, “склад — навряд”, “соха — ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха” и т. д.»8 Нашумевшая повесть «Один день Ивана Денисовича» страдает бессмысленными длиннотами: «Ненужных деталей и даже описаний действительно много — чего стоит хотя бы сцена укладки шлакоблоков»9.
Для Шаламова же рифма является инструментом художественного поиска, она не может быть грубой или притянутой за уши, ибо от неё двигается поэт, от неё начинает ткать стихотворное полотно. Солженицына хвалили исключительно за тему, за «тенденцию», поэтому он постоянно стремится перескочить от повествования к прямому назиданию.
А вот Шаламова хвалил Пастернак, говорил, что его понимание рифмы близко Пушкинскому. При этом вряд ли кто упрекнёт Шаламова в безыдейности или отступлении от своих убеждений. Солженицын был превознесён сперва советской литературной средой, а потом обласкан на Западе. Шаламова управители советского литературного процесса восприняли в штыки (постарался и опытный клеветник Солженицын), а на Западе Шаламов публиковаться не хотел, пока не будет признан у себя на Родине, и публикацию «Колымских рассказов» в белоэмигрантской газетёнке воспринял как оскорбление и предательство.
Шаламов жил почти в изоляции, окружённый молчанием. Из его огромного литературного наследия при жизни была опубликована лишь ничтожная часть — несколько тоненьких поэтических сборников да журнальных публикаций с небольшими подборками стихов. И всё же Шаламов продолжал упорно работать в стол.
Однажды он написал:
Да, со своей глухой судьбой
В окопах нищенского быта
Я весь, как арьергардный бой
Какой-то армии разбитой.
Он и чувствовал себя одиноким защитником великой традиции российской революционной демократии в обществе побеждающего брежневизма, в недрах которого, надо сказать, и зарождался наш потребительский гедонизм, зрела разнузданность высшей бюрократии.
Так что же, спрросите вы, теперь писать об одной политике? Вовсе не обязательно. Политика сама войдёт в ваши произведения, о чём бы вы ни писали — хоть о закатах и рассветах. Тот же Шаламов при его несгибаемой гражданской позиции в творчестве ставил Тютчева выше Некрасова. Ибо гражданское для него было неразрывно и естественно соединено с общефилософским и естественнонаучным. Его политическая позиция была связана с его представлениями о человеке и вселенной. Отсюда и его радикализм: для него политика не сводилась к перестановке лиц в телеэкране и в чиновных креслах, он мечтал (и стремился) расчистить путь самым смелым, самым высоким помыслам и надеждам человечества.
8 февраля — 1 марта 2022 г.
Примечания
1С. 312
2С. 495
3С. 279
4С. 495
5Однако Кузьменков довольно пренебрежительно высказывается о Чернышевском, а Замлелова резко осуждает Твардовского.
6С. 614
7Цит. по: Шаламов В. Стихотворения и поэмы. Т. 2. СПб.: Вита Нова, 2020. С. 522.
8С. 632
9С. 620
Что случилось ... 