Новый подход ярче всего проявился в академической жизни, особенно в тех отраслях знания, преподавание которых имеет самое непосредственное отношение к экономической эффективности. Само прошлогоднее назначение Г. Александрова на пост министра культуры предвещало новый разрыв с прошлым. На пике ждановского периода Александров был смещён с поста заведующего отделом агитации и пропаганды и оставался в тени до конца сталинской эпохи. Утверждалось, что в своей «Истории философии» он грешил «объективизмом» и «низкопоклонством» перед западной философией. На самом деле, его «История» вполне вписывается в партийные традиции, но в качестве академического учебника она откровенно, но объективно, без примеси полемических выпадов, обозначала основные направления классической и современной философии. Ещё недавно это считалось непростительной дерзостью. Поэтому назначение Александрова в Министерство культуры предвосхищало призыв к добросовестному научному поиску, разрыв с превознесением всего русского, а также здравую переоценку достижений западной науки.
Эта переоценка с тех пор проявилась в ряде дискуссий об основах философии и науки, которые всё ещё продолжаются во всех советских учебных заведениях и научных периодических изданиях, из которых полемика перетекла в национальную прессу. Например, недавно видный академик С.Л. Соболев представил в «Правде» обзор проблем российской науки, заключив его суровым осуждением сталинской эпохи и горячим призывом к восстановлению исследовательской добросовестности. Превознесение всего русского и борьба с «низкопоклонством перед Западом», по мнению Соболева, привели советские научные круги к «игнорированию новой физики», созданной на Западе. Соболев осудил царившее до последнего времени мракобесное отношение к трудам Эйнштейна, к которым Ленин проявлял высокое уважение и живой интерес, несмотря на эйнштейновскую «наивность в вопросах чистой философии». Высмеивая попытки «уничтожить теорию относительности», Соболев пишет:
«Для нас также дороги имена учёных всех стран… Самые интересные открытия… обычно связаны с отказом от предвзятых представлений и с дерзкой ломкой старых норм и представлений… Столкновение мнений и свобода критики — самые важные условия научного прогресса… Догматический подход, заменяющий подлинное исследование готовыми утверждениями — смертельный враг… Наши академические круги далеко не изжили такой подход… Некоторые направления и труды получают политическое одобрение. Другие… получают типовые ярлыки “реакционных” или “идеалистических”».
Это лишь один из множества голосов, которые в последнее время призывают к отказу от чёрно-белого подхода и возрождению искусства честных и беспристрастных дебатов.
Эта полемика может затронуть больше вопросов, чем рассчитывали её инициаторы. Когда читателям «Правды» говорят, что «столкновение мнений и свобода критики — самые важные условия развития науки», они могут задуматься, не относится ли это также к общественным и политическим наукам, да и к самой политике. В этих областях до сих пор почти не было заметно никакого «столкновения мнений» или свободы критики. Правда, политическое мировоззрение сегодня тоже более трезвое и рациональное, чем в сталинские времена, но оно остаётся «монолитным». Наследники Сталина явно намерены изолировать политику от брожения идей. Они призывают партию осуществлять «коллективное суждение», не опираться на единого правителя и возродить «внутрипартийную демократию». Но подобно некоторым персонажам «Войны и мира», критиковавшим политику царизма, но всегда инстинктивно останавливавшимся там, где они готовы были перейти к критике самого царя и самодержавия, представители партии всегда останавливаются там, где логика их собственных рассуждений может привести их к защите права рядовых членов оспаривать политику вождей и добиваться смены партийного руководства.
Однако политически мыслящий гражданин находит некую замену политической дискуссии в недавней литературной полемике. Нечто вроде взрыва недовольства имело место в литературных кругах после смерти Сталина. В России расстояние между литературой и политикой всегда было минимальным, искусство ради искусства никогда не пользовалось большой популярностью. Россияне всегда хотели видеть в писателях, поэтах и литературных критиках представителей общественной совести, ждали от них выработки политических идеалов современности. Лишь немногие из великих писателей не сумели оправдать эти надежды. Пушкин, Толстой, Достоевский, Горький, не говоря о Белинском и Чернышевском — каждый из них был чем-то вроде политического учреждения. С другой стороны, многие вожди революционных движений были литераторами. Когда у Троцкого однажды спросили, почему в Советской России нет литературного критика масштаба Белинского, он заявил, что новые Белинские сидят в Политбюро и не имеют времени для литературных занятий. Сталин изгнал Белинских из Политбюро и из литературы, а потом и истребил их. Но наблюдение Троцкого в сущности было правильным: российский литератор в потенциале — политический трибун; и всякое брожение идей в литературе заразительно воздействует на политическую атмосферу в стране.
Теперь давайте вкратце рассмотрим проблемы, оказавшиеся в центре литературных споров и оценим их значение.
Стороннему наблюдателю покажется странным, какого политического накала достигли споры, когда литературный критик В. Померанцев опубликовал статью о том, что литературная работа должна оцениваться по степени искренности выраженного чувства. Считать искренность критерием художественной ценности — что же тут такого нового или сложного? Вряд ли статья вроде померанцевской вызвала резонанс за пределами России. Но в России это превознесение искренности произвело впечатление разорвавшейся бомбы. После пугливого шушукания в течение стольких лет, политический слух в России стал очень чувствительным, так что сегодня даже вполне невинные слова могут прозвучать как призыв к бунту. Подспудно Померанцев заклеймил литературную продукцию сталинской эпохи как результат лицемерия, уже этого одного было бы достаточно, чтобы на него ополчились толпы рвачей. Кроме того проверкой на искренность он попытался заменить утвердившиеся проверки на идеологическую выдержанность и политическую лояльность. Возможно невольно, но он сказал, что для советского автора быть лояльным значит быть лицемером, или, во всяком случае, что нелояльность должна быть реабилитирована, если за ней стоит искреннее чувство. Так его услышали партийные вожди, и так же его неизбежно поняла читающая публика.
Померанцева заставили замолчать и осудили, хотя это осуждение было выражено в куда менее суровых выражениях, чем те, какие были в ходу при Сталине. Представители партии заявили, что потребность в искренности подразумевается сама собой, но что проверку на искренность недопустимо противопоставлять проверке на истинность и на приверженность делу коммунистизма. И толпы пропагандистов и писателей включились в борьбу с «помернцевизмом». Теперь никто из тех, кто не желает подмочить свою репутацию, не вступится за старушку искренность.
Но пока не начался поход против Померанцева, искренность была вовсе не беззащитна. На её защиту с энтузиазмом бросились студенты посковских университетов и комсомольцы. Они завалили стол редактора «Комсомольской правды» письмами, горячо поддерживавшими «тезис» Померанцева, и некоторые из этих писем были напечатаны. Неделями в аудиториях университетов и местных комсомольских клубах раздавались страстные речи в защиту Померанцева.
Похоже, это было поворотной точкой истории. Комсомольцы протестовали не только против штампов советского романа, его шаблонных героев, его неубедительных сюжетов и «идеологически правильных» хэппи-эндов. При этом они намёками, а может и напрямую критиковали неписанные правила политической жизни, столь же искусственные и столь же «неискренние». Они бранили литературное зеркало, а заодно и политическую реальность, которую оно отражало. Люди старшего поколения восприняли новое обещание более свободных времён с долей недоверия и опаски: они уже обжигались прежде. Подростки же, напротив, откликнулись с таким задором и страстью, что заставили опешить партийных вождей. Официальные докладчики фактически заявили, что в последний раз подобный взрыв юношеского бунтарства наблюдался в Москве 30 лет назад, когда — о ужас! — московские студенты поддерживали выступления Троцкого против «разложившейся» бюрократии. Несчастные мальчики и девочки! После интеллектуального упадка сталинской эпохи довольно было и Померанцева, чтобы зажечь их энтузиазм! И всё же несмотря на свою незрелость этот юношеский бунт запомнится как удар российской молодежи по византийскому лицемерию, унаследованному от сталинизма.
Следующий камень преткновения, как бы странно это ни показалось стороннему наблюдателю, связан с театром. Ещё при Сталине зрители, критики, актёры и постановщики ворчали о «нехватке подлинного конфликта» в современной советской драме; и эта нехватка с тех пор была признана главным недостатком современной советской пьесы. В российском театре представление классической пьесы — это обычно высокое торжество искусства. Но те же подмостки превращаются в болото скуки, как только дело доходит до современной постановки. Теперь публика осмеливается освистывать, и эхо этого свиста раздаётся в литературных и театральных журналах.
И тут снова на заднем плане вырисовывается политика. Театр расплачивается за политическое единомыслие. Откуда взяться конфликту на сцене, если он не допускается и не разрешается в реальной жизни. От драматурга довольно несправедливо требуют решить проблему, решение которой в конечном счёте находится в руках политических вождей. Официальная версия по-прежнему такова, что в провозглашённом бесклассовом обществе нет и не может быть каких бы то ни было противоречий между различными классами и группами, между рабочим и крестьянином, управленцем и бюрократом, партийцем и беспартийным или между начальником и подчинённым, молодым и старым, не говоря о межполовых конфликтах. Монолитный строй создавался именно для того чтобы скрывать и подавлять существующие общественные противоречия, удерживать их за пределами народного сознания. Обществу не дают осознать природу его внутренних противоречий, что мешает этим противоречиям развиваться естественным путём или быть разрешёнными сознательным образом. Таким образом советская драма была лишена пищи и жизненных сил и, что естественно, гибнет от истощения.
С этого пункта литературная дискуссия перешла к вопросу о «положительном герое» и его антагонисте в современной литературе. И снова этот литературный спор затронул самые основы советской морали. Способность литературы произвести «положительного героя» и способность этого героя вызвать отклик помимо зависят помимо силы художественной выразительности от соответствия воплощённых в герое идеалов и добродетелей изображённой среде и реальной действительности. Литература сталинской эпохи под диктовку старалась изображать правящую группу как воплощение добродетели; и следовательно эти персонажи не могли быть одушевлены живыми чувствами или исполнены психологической правды: они всегда должны были двигаться, говорить и поступать в соответствии с последними постановлениями партии или указами правительства. Как пишет Померанцев, читатели советского романа «были оглушены победным рёвом тракторов»; и в этом рёве утонули крики, стоны, вздохи и ликование живого человека. «Положительный герой» был автоматом, движимым ложным официальным оптимизмом; и современный запрос на героя с подлинными душевными переживаниями вытекает из отвращения к грубости этого «оптимизма».
Официальный рупор и лауреат Константин Симонов пишет в «Правде»: «Мы всегда показывали наших положительных героев в вакууме. Мы устилали их дорогу коврами и собственными руками устраняли с неё все препятствия, выравнивали все ухабы. Иногда мы брали за руку злодеев и уводили их с щирокого пути, по которому предстояло маршировать положительному герою. Так мы разделывались с настоящими трудностями, встречающимися во всякой борьбе со злом и отсталостью».
Герои романов, конечно, создавались по образу и подобию вождей-бюрократов сталинской эпохи, которые также «действовали в вакууме», убедившись, что на их пути нет никаких ухабов оппозиции.
В ответ на это советские писатели в последнее время выпустили серию романов и драм, где главными героями являются злодеи. Как и следовало ожидать, реакция проявилась в резкой и грубой форме, но это ещё более показательно. Как правило, сегодняшний злодей это вчерашний герой, вывернутый наизнанку. Чаще всего он — член господствующей и привилегированной части общества, развращённый приспособленец и циник. Даже официальные киритки порой признают, что злодей выглядит более живым и психологически убедительным, чем «положительный герой». Однако никаких признаков «действительного конфликта» по-прежнему не наблюдается, поскольку злодею не находится достойного противника ни в одном положительном герое. В некоторых случаях единственный положительный тип — это уцелевший представитель старой гвардии революции, некогда объект сталинистской сатиры, который сегодня изображается сочувственно как человек трогательного но несколько старомодного благородства и резко противопоставляется молодому бюрократу и карьеристу. Эта ностальгия по ранним годам революции порой весьма отчётливо проступает на поверхность. В одном из горячо обсуждаемых романов, «Времена года» В. Пановой, герои выглядят полнеокровными и живыми в первые годы революции, но становятся призрачными и блёкнут по мере перемещения к сталинскому периоду. Критик из «Правды» отмечает, что сам переход от одной эпохи к другой словно бросает тень на каждого героя Пановой, и что только образы преступников составляют исключение: они процветают всегда. Следовательно, говорит он, нравственный облик советского общества «напоминает вид арабской пустыни».
Это разоблачение истинного настроя значительной части писателей и художников вызвало тревогу у правящей верхушки. Знаменитые поэты и писатели, Твардовский и Парфёнов, редактировавшие «Новый мир» и «Октябрь», ведущие ежемесячные издания, ставшие рупорами литературной оппозиции, были смещены со своих постов. Но по сталинистским меркам эта расправа была половинчатой, так что пока она пресекла лишь крайние выступления оппозиции. Спор по-прежнему продолжается между партийным официозом и писателями, выражавшими неудовольствие более умеренным образом.
Самым поучительным стал обмен мнениями между Ильёй Эренбургом и Константином Симоновым по поводу эренбурговской «Оттепели». Главный герой Эренбурга — художник Владимир Пухов, растративший своё художественное я на постоянное приспособление своего таланта и мастерства к господствующим вкусам и предрассудкам. Пухов мучительно переживает своё падение и в русском духе предаётся неустанному и безжалостному саморазоблачению, что, впрочем, не мешает ему вариться в приспособленчестве. Трудно отделаться от впечатления, что Пухов — это жалкое подобие самого Эренбурга, некогда талантливого писателя. «В нынешних обстоятельствах, — утверждает Пухов-Эренбург, — бессмысленно говорить о любви к искусству, а заниматься настоящим искусством невозможно». Эренбург создаёт целую галерею разочарованных и озлобленных художников, а описанные им ситуации напоминают старые романы, описывающие трагедию ъудожника в викторианском обществе. «Ведь все лавируют, хитрят, врут, одни умнее, другие глупее». «За идеи не платят, с идеями можно только свернуть себе шею». «Обиженных у нас не любят, доверяют только удачникам», — вот некоторые изречения разочарованного Пухова-Эренбурга.
Официальная критика не отказала нарисованной Эренбургом картине в правдивости. Симонов пишет: «Верно и то, что в нашем изобразительном искусстве у нас было и есть слишком много официальной помпезности… Мы видели слишком много идеализированных портретов, слишком много медалей, мундиров, парадных платьев и слишком мало мысли и человеческой теплоты в лицах… слишком мало жизни обычных людей, их будничного опыта, любви и дружбы».
Симонов упрекает Эренбурга за то, что тот слишком сочувственно относится к Пухову, как к жертве советского общества, а не к одному из его трутней; а также за то, что, не сумев ввести в повествование ни одного положительного персонажа, Эренбург создал беспросветно мрачную картину. Наконец, Симонов намекает, что эмоциональные перехлёсты литературной оппозиции лишь укрепляют защитников сталинистского статус-кво.
Призыв к «настоящему конфликту» и к подлинным героям и злодеям не скоро утихнет. Он проистекает из ощущаемой интеллигенцией (и далеко не только ею одной) потребности пересмотреть и переоценить все установленные идеалы и ценности. Этот призыв — свидетельство неустанных поисков новой морали, нового политического и культурного облика послесталинского общества. Этот трудный и отчасти трагический поиск может продолжаться многие годы. Но сам по себе он сивидетельствует о том, что общество, вышедшее из сталинистского тридцатилетия, вовсе не похоже на оруэлловский «1984». Его творческие порывы и стремления не были задушены сокрушительным идеологическим прессом. Даже в сдавленном виде они подают признаки жизни.
Послесловие переводчика
Эта статья интересна и важна потому, что всемирный сдвиг политических настроений вправо нашёл своё выражение в России, в частности, в росте популярности сталинизма в его самом худшем выражении (я уже неоднократно писал об этом).
Сталинисты считают, что Эпоха Сталина была пиком развития России, и после смерти вождя вследствие проведённой Хрущёвым десталинизации наступил неуклонный спад, замедлившийся разве что в брежневское и путинское время. Статья Дойчера прекрасно показывает, что дело вовсе не в Хрущёве, что требование десталинизации исходило из широких масс, прежде всего от образованной части общества.
Развивая всеобщее образование или по-крайней не мере не уничтожив тот курс, который был взят при Ленине, сталинизм сам подготовил почву для свержения «культа личности». Сталин оправдывал все свои отсталые черты (имперскость, культурный примитивизм, заигрывание с церковью) отсталостью большинства населения страны. Ну, что же, культурный уровень населения повысился, и культ Сталина стал лишним. Сталин не был дальновидным стратегом, не умел планировать наперёд, так что сам подпилил ножки у собственного стула.
И в этом смысле Хрущёв всего лишь действовал по обстоятельствам, оставаясь вполне себе сталинистом во многих важных пунктах своего мировоззрения и своей политики. Он сохранил от сталинского наследия ровно столько, сколько можно было сохранить.
Рассуждая о том, что антисталинистские тенденции проявились прежде всего в литературе и живописи, Дойчер указывает на традиционно высокое в России значение литературы и искусства. Начиная с XIX века, писатели обладали в России особым авторитетом и большим влиянием. Сегодня это уже, увы, не так.
Что случилось ... 
Исаак Дойчер. Послесталинское брожение идей (Ч. 2): Один комментарий