Но этот маленький успех не привёл ни к каким последствиям. Радости от лайков хватило на полдня. Чуть дольше продлилась радость от сознания собственных творческих сил. Но дальше-то что? Это литературное свершение не привело его в новую точку: он остался там же, где и был.
Он вышел из дома. В первое утро нового года улицы были пустынны, их укрывал свежий снег. Аркаша даже зажмурился от его блеска. Он успел сделаться серокожим комнатным созданием, как и большинство питерцев. Да вот ещё привязался мелкий сухой кашель. Надо было что-то менять в своей жизни. Но что? Он снова написал своему знакомцу Паше и договорился о встрече через недельку.
Ещё он подумал, не попытаться ли перейти в тот другой магазин, где атмосфера была посвободнее и повеселее, но в первый же рабочий день узнал новость: вторая точка закрывается, поскольку коллектив сильно недовыполнил норму — сказался проклятый демократизм. Магазин же, в котором работал Аркаша, с его гнетущей дисциплиной и гестаповцем Артёмом, был признан образцовым.
Это был тупик. Отступать некуда. Чтобы искать новую работу, снова рассылать резюме, ходить на собеседования, нужно время, а для этого нужно хотя бы временно бросить эту работу. Но ему нельзя рисковать, поскольку нужно платить за жильё. Что же делать? В каком направлении двигаться?
Он мог вполне отдаться своим невесёлым мыслям, поскольку его как раз отправили в подсобку на запаковку. Там он себе тихонько включил Вивальди, и «под славный клавесин, под скрипок переливы» старался окинуть мыслью свою жизнь.
Вот он сидит в полутёмной и вонючей каморке возле туалета и упаковывает в целлофан диски с американской и отечественной попсой. Ради этого он прибыл сюда? Где, в каком месте нужно бить в окольцевавшую его стену, чтобы нащупать в неё какую-то брешь. Последняя надежда возлагалась на предстоящий спектакль. Может быть, ему удастся покорить сердца столичных зрителей, может быть, он даже сумеет найти новую любовь… А если нет? Но не может же всё это быть просто так? Может быть, всемогущий и вселасковый бог специально задумал всё это, чтобы испытать или наказать его… А если нет? Бог по-прежнему безмолвствовал — довольно странно для любящего отца прятаться от своих детей. Будто бы всё поменялось местами, и Аркаша, словно ветхозаветный Саваоф, ходил «среди прохлады дня» и взывал к богу и говорил ему: где ты? А бог, как согрешивший Адам, слышал его, но боялся и прятался.
И тщетно искал он ответа в книгах.
— Ни Честертон, ни Шмелёв больше не помогают? Мир, который они описывают, совершенно не похож на твою жизнь?
Сатанесса вынырнула из Аркашиных мыслей и присела на край заваленного дисками стола, и хлипкий стол даже не шевельнулся, не ощутил никакой тяжести. На ней было тёмное платье, на плечах белая шаль, завитые волосы обрамляли прекрасное лицо, «русалочьи» глаза смотрели немного вкось.
И из-за спины её донёсся приглушённый мужской голос, лишённый интонаций:
— Так же и сейчас, как тогда, люди всеядны и голодны; верят во всех богов, и ни в одного; в наших молельнях, как в древних – Авраам, Орфей, Аполлоний Тианский, Будда и Христос.
Но прекрасная дьяволица не дала своему спутнику говорить слишком много и обратилась к Аркаше:
— Готовишься к нашей новой встрече? — спросила она.
— Ты про моё выступление? — вопросом на вопрос ответил Аркаша.
— Конечно. Снова готовишься вытащить на свет прожекторов своих злобных-съедобных внутренних монстров, чтобы разделаться с ними? Пойми, монстры никуда не уходят, они лишь видоизменяются.
— Но это не значит, что с ними не надо бороться.
— Допустим, — улыбнулась Сатанесса, соскочила со стола и зашла с другой стороны. — Надеешься, что в зале будут девушки, которых ты сумеешь очаровать?
— Надеюсь, — сознался Аркаша. — Надежда умирает последней.
— И всё-таки ты проиграешь, — заключила гостья, — поскольку ты слаб и должен быть слабым, чтобы сочинять. Твои стихи — это плод твоей слабости, а не силы, твоя жалоба богу, замена поступкам. Без этого не будет в них той задумчивости, той тонкой чувствительности…
— Слова поэта — это его дела, — отозвался Аркаша. — Мои стихи станут другими. Я разыщу внутреннюю силу.
* * *
Возвращаясь домой после очередного изнурительного рабочего дня, Аркаша думал о том, что вот уже более полугода он живёт в Питере. Чего же он добился? Неужели он приехал в северную столицу ради того, чтобы работать продавцом в магазине и подрабатывать школьным учителем на полставки? Конечно же, нет! Он прибыл сюда, чтобы попасть в эпицентр отечественной культуры. Но пока что-то этот эпицентр не давал себя знать. Как же проникнуть в него?
В глаза Аркаше бросилась вывеска «Галерея современного искусства», и он, посчитав это знаком судьбы, двинулся к ней.
Это место напоминало «Пушкинскую, 10»: сразу за дверью начинался не холл и не вестибюль, даже не какая-нибудь прихожая, а лестничный пролёт, а уже поднимаясь по этажам можно было попадать в разные зальчики с выставками.
Обстановка в галерее была скромная — ободранные стены и железные конструкции, то, что впоследствии назвали стилем «лофт». Аркаша зашёл в одну из галерей. Здесь на постаментиках лежали разные вещи: кроссовки, бритвенные принадлежности, инструменты — так что Аркаша даже подумал сперва, что попал в магазин. Но на вещах не было ценников, так что это был не магазин, а выставка современного искусства. Ещё в полу имелись забранные стеклом ниши, и в этих нишах тоже что-то лежало. И ещё на стенах висели выдранные из книг страницы с условным изображением птиц и подписями на неизвестном Аркаше языке. Аркаша безучастно скользил глазами по этим предметам и не понимал, что он должен чувствовать и думать, глядя на них. Если бы он увидел эти вещи в магазине, он думал бы что-нибудь о нужности этих вещей для него. А тут? Это никак не приближало его к его жизненной цели, не делало его сильнее.
В углу висел плакат с длинным и подробным описанием «концепции» выставки. Аркаша пробежался по строчкам, и глаза ему запорошило мелкой буквенной пылью. Здесь было что-то про перцепцию, про «позиционирование мета-объектов», про «преодоление традиционных форм и штампов». Форма… форма… форма… Хорошо, а каково же содержание?
Аркаша оглянулся по сторонам: в зале было ещё несколько посетителей. Вот пара — юноша и девушка с дредами и в оранжевых штанах. Они с понимающим видом хмыкают над каждым новым арт-объектом. А вот ещё парочка постарше: оба в очках, в довольно строгой одежде. Они задумчиво задерживаются у каждого стенда и обмениваются репликами. Но каждая из этих пар покинула зал такой, какой была: первая не остригла свои дреды, вторая — не отрастила их. Так в чём же смысл всего? Аркаша следил за ними и не заметил выражения смятения или глубокого впечатления на их лицах. «Смелая и провокационная» выставка в сущности ничего не изменила, провокация не состоялась. Всё осталось по старому. Бунтарская форма оказалась наполнена весьма умеренным содержанием.
Аркаше показалось, что у одной женщины на выставке было растерянное, недоумевающее выражение лица. Но заметив Аркашин взгляд, она постаралась принять серьёзный и понимающий вид.
В другом зале художник как будто бы проявил чуть больше фантазии: здесь вещи выставлялись не целиком, а в разбитом виде. На первом постаменте лежал разбитый телевизор, на втором — разорванная книга, на третьем — истерзанный папирус, на третьем — разбитая глиняная табличка. Где-то в сторонке ещё был аккуратно разрубленный пополам рулон туалетной бумаги. «Опередили тебя, Иван», — мелькнуло у Аркаши.
Он покинул выставку, не испытав никаких особенных ощущений, не получив никаких свежих мыслей, хотя и рассчитывал на это, жаждал этого. Современное искусство не предложило ему никакого ключа от проклятой мышеловки.
* * *
Из Лондона Антид Ото перебрался в Вену — мощнейший культурный центр старой Европы. Он охотно посещал художественные собрания Бергшлоссе и галереи живописи.
Сейчас он возвращался с собрания австрийских социал-демократов в несколько расстроенных чувствах, недовольный собой. Его порой выводила из себя уравновешенность Виктора Адлера и прочих. Они вели себя так, словно у них была в кармане вечность, будто некуда торопиться, и политические перемены лишь вопрос времени и уверенной, спокойной, респектабельной работы. Они не могли произнести слово «революция» просто так, они непременно должны были сопроводить его ироническим прищуром глаз или недовольным подёргиванием плеч.
Антид Ото порой выходил из себя, его раздражала эта безмятежность. Вот и сегодня он принялся стучать по столу и доказывать, что весь мир стоит на пороге страшных войн, на что Адлер, конечно, отвечал, что австрийские рабочие под мудрым руководством социал-демократии не позволят стране ввязаться в какую-либо авантюру…
Антид Ото шёл по улице, пугая модных австрийских фрау с высокими причёсками своим встопорщенным видом: пенсне негодующе сверкает на остром носу, волосы вздымаются всё той же непокорной волной — в родной России за один только такой вид уже свели бы в участок. Россия, Россия… Что ждёт тебя в едва начавшемся двадцатом веке? Поднимется ли твой многотерпеливый безмолвствующий народ против векового рабства или сгинет в надвигающейся кровавой волне неправых войн?
Чтобы успокоить разгулявшуюся кровь и собраться с мыслями, Антид Ото заглянул на художественную выставку Secession. Вот он, Дом сецессиона на улице Линке-Винцайле во Внутреннем городе. Здание довольно вычурное и претенциозное, словно бы сложенное из нескольких массивных белых кубов, тяжёлый карниз нависает над дверью, а сверху нахлобучена золочёная феска купола. Лаконичный орнамент словно бы подчёркивает грубость и тяжесть здания, почти лишённого окон. «Времени – его искусство, искусству – его свободу», – пробормотал Антид Ото начертанный над входом девиз, вступая в небольшой зал художественной галереи.
В европейском искусстве царствовал импрессионизм, каждая картина стремилась подтвердить, что бег жизни ускоряется, что сама жизнь превращается в неугомонный вихрь. Похоже, художники уловили то, чего не желали признавать господа австрийские политики, хоть правого, хоть левого толка.
Среди картин преобладали пейзажи и портреты — почти отсутствовали изображения масс или групп людей. Отдельные лица, каждое со своим неповторимым интимным выражением. Вот «Женщина с маками». Картина выполнена в блёклых тонах и только красные цветы в руках и на шляпке молодой незнакомки оживляют холст и как бы озаряют нежный профиль, который оживает и даже меняет настроение на ваших глазах.
А вот женский портрет в исполнении француза Карла Шмоля фон Эйзенверта. «Сквозь дымку задумчивости еле-еле проступают черты лица», — в голове Антид Ото уже складывались фразы для обзора, который он отправит в «Киевскую мысль»…
Он неспешно и задумчиво проходил мимо картин. На них была задумчивость, прихотливая игра настроения, тонкая, почти болезненная, чувствительность… Но где же уверенность? Где жизненная энергия? Где готовность к борьбе?
Он задержался у картины «Геркулес и геспериды» австрийца Рудольфа Йетмара — его на минуту привлекла мощная напряжённая фигура Геракла, сражающегося с драконом. Но отполированные ягодицы героя, его гладкая, не знавшая ни боевых ран, ни трудовых мозолей фигура, вызывала ассоциации с цирковым представлением, а не с подвигом, и дракон потому напоминал набитое соломой чучело и не ничуть не пугал.
А вот ещё одна попытка изобразить силу — картина «Сила и хитрость» австрийца Германа Гром-Роттмайера. Хитрость представлена женщиной, естественно, нагой (куда ж без этого!), а сила — рыцарем довольно печального образа. Оба они с довольно унылыми лицами держатся за рукоять одного меча.
Антид Ото покинул выставку с лёгким чувством разочарования. Ему не хватало здесь чего-то уверенного и прочного — того, что было в полотнах прежних мастеров. А может быть, так и должно быть? Всё устойчивое растворилось, почва колеблется под вековыми империями, и художники не могут нащупать опору… Материя перешла в движение, сделалась пластичной, текучей.
Выставка на своём языке растолковала ему те мысли, которые зародились у него на политическом собрании. Активно преобразующаяся на их глазах форма заслонила от этих людей содержание и сама утонула в потоке впечатлений. Эти люди окажутся подхвачены потоком приближающихся событий и смогут разве что выразить, в лучшем случае осознать, но не направить его.
Из Дома сецессиона он направился в старый Дом художников (Künstlerhaus), который, благо, находился неподалёку — на площади Карлсплац. Старое искусство соседствовало и благодушно сосуществовало с новым. По улицам чинно проплывали трамваи, солидная публика степенно прогуливалась, посещала музей и церковь Карлскирхе.
Антид Ото подошёл к двухэтажному зданию в стиле итальянского возрождения. Как же обстоит дело с «силой» у стариков-традиционалистов? Оказалось, что не лучше.
Он сразу заприметил скульптуру мощного бородатого мужичины с плащом, напоминающим крылья римского орла. Кулаки сжаты, туповатый взгляд из-под низкого лба устремлён в пространство. Это мифический кузнец Виланд от скульптора Карла Воллека. Чего хочет этот надменный крепыш? Его фигура, скорее, говорит о грубости, чем о силе. Он бы и рад взять быка истории за рога, да ему для этого явно не хватаем ума. Случись что, он кинется крушить налево и направо, да и, чего доброго, разгромит собственную кузню.
А дальше — те же портреты и пейзажи, парки, старые замки, натюрморты… Только в отличие от выставки сецессионщиков здесь ещё было много полотен назидательно-патриотического и религиозного характера. Видимо, они писались в расчёте на вкус клерикально настроенного наследного принца Франца Фердинанда, планировавшего широкие реформы в империи после своего восшествия на престол.
Впрочем, «Поклонение волхвов» Дефреггера привлекло внимание критика. Здесь все персонажи напоминали простых тирольских крестьян с их короткими штанишками и шляпами с неизменным пёрышком, и лица у них не церковно-постные, а весёлые и деловитые: «Родился младенчик? С прибавленьицем!»
Искусство на своём таинственном языке говорило о том, о чём он и сам смутно догадывался: о рождении нового типа человека. Этот тип идёт из Европы, но со временем овладеет и прочими частями света. Уходит в прошлое старая деревня, как бы ни цеплялась она корнями за привычные и старые ценности, город выкачает её сынов и переплавит в нечто новое, в человека индустриальной цивилизации, для которого движение — всё, а цель этого движения не ясна и даже не слишком интересна.
Антид ото покинул вторую выставку и остановился в задумчивости посреди Карлсплац. Мысли роились вокруг его головы, как стайка неуловимых мошек. Ему нужно было обдумать и зафиксировать их. Поэтому он перебежал площадь, вышел на улицу и, завернул в первое показавшееся недорогим кафе.
Снаружи восседала более солидная публика: господа в галстуках и дамы в шляпках читали газеты или чинно беседовали. Антид Ото зашёл внутрь кафе, чтобы отыскать свободный столик и набросать тезисы статьи, но оказалось, что тут происходит какой-то диспут: студенты, журналисты и ещё какие-то бойкие люди сгрудились вокруг пары составленных столов, поставили дополнительные стулья. Они мешали друг другу, толкали друг друга локтями, извинялись.
Антид Ото заинтересовался тем, кто же сумел привлечь столь живое внимание, и протискался в гущу этого сборища. Там находились двое. Судя по внешнему виду, им боле пристало бы находиться снаружи, среди господ: он — в ладной пиджачной паре, застёгнут на все пуговицы, галстук душит тонкую шею, аккуратная стрижка и борода с любовно уложенными усами, взгляд задумчивых глаз смотрит мимо лиц и предметов, в пространство; она — в белом свободном платье с орнаментом, вьющиеся тёмные волосы лежат пышной копной, большие тёмные глаза больше оглядываются на спутника, чем вокруг. Насколько он сух и сдержан, настолько она поэтична и обаятельна, но оба бледны, как призраки.
Антид Ото расспросил соседа, безусого студентика, и тот поведал ему, что эти двое взялись продемонстрировать торжество тайны над грубым реализмом и превосходство символа над всякой общественной философией.
— Без идей и вопросов о смерти и Боге, думаю, жить было бы невозможно, — говорила женщина в белом платье, завораживая аудиторию своим неуловимым взглядом чуть косящих глаз.
— Э, нет! — выкрикнул сосед Антид Ото. — Современная молодёжь не может прожить без политики! Без решения рабочего вопроса, без демократических реформ не может быть движения вперёд.
Спутник прекрасной дамы повёл в сторону студента глазами, но удостоил его лишь иронической усмешки и проговорил чуть глуховатым, но внятным лекторским голосом:
— Оказывается, и в Вене есть эти «русские мальчики Достоевского», готовые в любом трактире одним махом решить все вопросы мироздания, и вот так запросто отправить в отставку всю нашу интеллигенцию. Я сам, допустим, не политик и общественными вопросами специально не занимаюсь, но я не понимаю, каким это образом, скажем, республиканские свободы смогут разрешить те вопросы, которые поднимает наше декадентское искусство.
Антид Ото признал в выступающей паре русских эмигрантов. После революции 1905-1908 годов в Европе обреталась масса скитальцев различного сорта. Одни, подобно ему самому, скрывались от тюрьмы, а то и виселицы — столыпинского галстука — и готовились к новому подъёму бунтарской стихии, другие, напротив, опасались этого подъёма и вили себе про запас заграничные гнёздышки.
— А что, кто-то из присутствующих вам обещал, что либеральные реформы, о которых вы говорите, смогут разрешить все вопросы человечества? — подал он реплику, чтобы раззадорить оратора. Тот поднял брошенную ему перчатку.
— Прямо этого никто из присутствующих утверждать не осмелится, но давайте уж будем последовательны, если радетели об общественном благе кладут свои платформы и, скажем, творчество Франка Ведекинда (тоже, кстати сказать, не способного дышать мещанской атмосферой) на разные чаши весов, — оратор сделал жест, словно бы взвешивал нечто невидимое. — Так вот вы… То есть, простите, они… — он стрельнул глазами в сторону Антид Ото, но тот утвердительно кивнул, разрешив зачислить себя в стан «радетелей об общественном благе», на что оратор кивнул с пониманием. — Итак, вы кладёте Франка Ведекинда, а с ним и, скажем, «Жизнь человека» Андреева на разные чаши весов и требуете выбирать либо одно, либо другое. Вам не кажется, что тут вы грешите против истины? Ведь не можете же вы открыто утверждать — я допускаю, что тайком вы об этом мечтаете — но всё же публично вы не смеете заявлять притязания на всего человека. Вы же не станете утверждать, что страх смерти не является частью бытия и человеческого сознания. Я же утверждаю, что смерть накладывает огромный отпечаток на всё существование человека, и не замечать этого, значит, просмотреть самого человека. А декаданс не отворачивается от двух коренных проблем бытия: от проблемы пола и смерти. А что вы предлагаете человеку взамен? Конституцию? Одной конституцией человечество не охватишь, и человеческого духа не утолишь.
Оратор почуял, что последние его слова вызвали у некоторой части аудитории протест и поспешил поправиться:
— Только не поймите меня превратно, я сам прогрессист и даже, если угодно, радикал, в результате чего и оказался вдали от любезного сердцу отечества. И именно поэтому я позволю себе эту откровенность: тот факт, что все мы умрём, что все вы умрёте, что рано или позно погаснет солнце, а земля обратится в хладный камень, для меня самого бесконечно важнее, чем любые общественные преобразования. Vous comprenez?
— Понять-то мы понимаем, но разве современные достижения науки не более впечатляющи, чем старые сказки религии? Взять хотя бы воздухоплавание… — подал голос один из молодых людей, но тут в разговор снова вступила дама в белом.
— Нет, мы не здесь, в юдоли дольней,
Мы с ним, летим, к завесе туч!
И серый луч скользит, колюч,
Над удивлённой колокольней…
И прибавила:
— воздухоплавание есть также явление духовное…
Спутник посмотрел на неё чуть потеплевшим взглядом.
— И эротическое одновременно! Ведь это выражение стремления к счастью, избытка жизни, чрезмерной радости любви, — добавил он.
Публика почувствовала, что сейчас начнётся один из тех безмерно модных и безмерно скучных разговоров об эросе и смерти, которые у европейской публики уже навязли в ушах, а эти бедные русские только увлеклись этим и теперь повторяют заново с энтузиазмом неофитов, хотя и несколько на свой лад.
Поэтому одна часть слушателей придвинулась к говорящим, другая готова была отхлынуть, но Антид Ото решительно взял дело в свои руки:
— Позвольте мне всё-таки вернуть эту беседу с небес на грешную землю и, собственно, к заявленному вами предмету!
— Сделайте милость, — скривился оратор.
— Не сомневаюсь, что о потустороннем и духовном вы можете говорить много и вдохновенно. Признаюсь, я так не могу. Но уж коли вы взялись говорить о политических платформах, то тут мне найдётся, что вам возразить.
Он спиной почувствовал, как ожили и напрягли внимание уже было готвившиеся уйти люди.
— Так или иначе, но все эти духовные вавилоны также строятся на некотором фундаменте, и фундаментом этим является определённый modus vivendi. Скажем, даже самые символические произведения надо где-то публиковать, а журналы наши не свободны от вполне конкретных источников финансирования и от некоторых политических платформ. Так вот, насколько я припоминаю, вы, кажется, с восьмого года сотрудничаете в «Русской мысли» господина Струве.
— Ну, так что же? — символист скрестил руки на груди.
— Казалось бы, ничего. Ведь Пётр Струве вроде бы у нас раньше числился социал-демократом. И это могло бы служить подтверждением ваших слов о собственном «прогрессизме и даже радикализме». Однако, увы, наша либеральная публика не стоит на месте, и Пётр Струве, потоптавшись на пороге марксизма и обжегшись на русской революции, стал быстро катиться под гору и почти докатился уже до охранительства. Вот и выходит, что вы со своим всереволюционным мессианством оказались под одной обложкой с национал-либералом, и что о вас можно судить друг по другу. Ибо, если вас хорошенько поскрести, то под затейливыми словесными узорами окажется общая интеллигентская глина. И до чего же податлива эта наша глина интеллигентской психологии: лепить из неё можно буквально что угодно!
Раздались смешки, а Антид Ото обратился к женщине:
— Не вы ли под мужским псевдонимом ещё недавно публиковали самые крайние призывы ко всеобщему очистительному пожару? А теперь что же получается? Теперь вы умиротворённо обозреваете литературу в самой умеренной газете нашего времени. И если бы вы одни. Тем же путём проследовали у нас господа Розанов, Бердяев, Минский…
Оратор-символист шевелил усами, видимо, собираясь заговорить, но Антид Ото опередил его:
— Вы, кажется, много писали об Антихристе? Даже посвятили ему целую эпопею. Только, кажется, сначала Антихристом у вас выходила революция, а когда революция и впрямь разразилась в России, то Антихристом у вас сделалось самодержавие. А теперь как у вас выходит? Так или эдак? Или это зависит от того, чей верх возьмёт?
Оратор покраснел, его спутница побледнела, налёт таинственности совершенно покинул их, публика аплодировала и смеялась.
— Знаете, что погубило вас, господа? — Антид Ото перекрыл общий гвалт своим зычным голосом. — Отсутствие подлинного чувства. Что бы вы ни говорили о тёмных страстях, никакой страсти в вас нет, подлинная страсть у вас была убита стилем. Слишком много симметрии — мертвящей, механической. Бездна вышняя, бездна нижняя, Христос, антихрист, а вы всегда посерединке — ни там, ни сям. Так и будете бегать всю жизнь от одних к другим!
Мистическая парочка рассерженно встала и, стараясь сохранять достоинство, поспешно покинула кафе под улюлюканье студентов. Антид Ото не пожалел, что ввязался в этот спор: мысли, зародившиеся в нём на двух выставках, прояснились, приняли отточенную форму. Осталось изложить их на бумаге. Он заказал себе чашку кофе.
Дмитрий Косяков
Продолжение следует
Что случилось ... 