Этот монолог был обращён не то к мальчику, не то к залу, не то к дьяволице, которая то приближалась к Аркаше (на словах молитвы), то отдалялась от него (на словах о бесполезных вещах), и вместе с тем свет то разгорался, то тускнел. Музыка неистовствовала: ступени фортепиано вели то вверх, то вниз, закручивались спиралью… Но в конце концов Сатанесса всё-таки подошла вплотную, положила руки на Аркашины плечи, послышался резкий вздох, и свет погас окончательно.
Когда вспыхнул единственный испугаенный фонарь, по сцене метался одинокий мальчик, размахивая палкой, как мечом, побеждая невидимых врагов.
После этого свет погас снова, а когда загорелся, оказалось, что это антракт. Аркаша снова тайком следил за залом. Две девушки, которым он обещал романтическую любовь, ушли. Кто-то, кажется, наоборот, подтянулся из бара, привлечённый странными звуками. В итоге второй акт встречали человек шесть.
Мальчик снова просил у Аркаши сказку, а тот в бессилии бродил вокруг стола, даже забирался на него.
— Опять не то. Не сочиняется что-то…
— Эх ты, а ещё сказочник!
— Как же это раньше у меня получалось? Не то! Не то! Надуманно это всё…
— А про пустоту в глазу, значит, не надуманно?
— Про пустоту – нет. Я её прямо вот тут ощущаю. (На этих словах из темноты снова возникли Сатанесса и её спутник.) Порой ложишься спать, а она прямо вокруг тебя и чувствуешь, как в грудь просачивается, будто кто-то не прикрыл форточку.
И под рассуждения сказочника Аркаши о пустоте мальчик заснул, свернувшись калачиком прямо на столе. Женский голос затянул колыбельную, и под эту колыбельную Аркаша ходил вокруг мальчика, и вместе с ним ходили ночные посетители и рыцари. Заметив их, Аркаша поскорее сунул в руку спящему мальчику его палку, которой тот сражался с пустотой, и персонажи растворились в темноте.
А Аркаша сел на пол рядом со столом и принялся вырывать страницы из своей тетради со стихами. Рвал и разбрасывал, качал головой.
Лохматая головушка,
Чудо синеглазое,
Ты не болей, головушка,
А сказку мне рассказывай
Про пёсика, про кошечку,
Про чёртика в коробочке,
Про ленточку, про точечку,
Про ласковое солнышко…
Мальчик проснулся, удивлённо выронил палку из рук, посмотрел на Аркашу.
— Я видел очень интересные сны. Как будто мы с тобой отправились в удивительную страну. И там всё было настоящее. И мы стали рыцарями и сражались с драконами.
— А я не спал. И вот что я придумал, так больше жить не имеет смысла. Неужели размеры моей души соответствуют размерам моей зарплаты? Так что придётся заново отвечать на все проклятые вопросы: что случилось? кто во всём этом виноват? и что теперь делать? Если больше не получается верить в сказку, придётся сделать её своими руками. Будет тебе и удивительная страна, и всё, что хочешь. Драконов кругом полно, берись за подходящее оружие и — в бой.
— Здорово! А пусть с нами там будут отважные рыцари! — мальчик показал Аркаше своих солдатиков. — Они будут нас защищать, они всех победят!
Аркаша взглянул на пластмассовые фигурки мальчика и поспешил его разочаровать:
— Боюсь, что рыцари твои неживые, и защитить нас, кроме друг друга, некому.
— Живые! Ты просто не видишь ничего! — обиделся и даже испугался мальчик и всё протягивал Аркаше свои игрушки.
— Это пластмасса. Пустота, — постарался он сказать по возможности спокойно и мягко.
— Нет! — рассердился Мальчик. — Сам ты пустота, сам ты не живой!
Пока происходила эта перепалска, за спинами Аркаши и Мальчика возникли два мрачных рыцаря, а за спинами рыцарей — пара призрачных декадентов. Услышав приговор мальчика, рыцари приблизились, положили руки на плечи Аркаши, и поэт согнулся, опустился на колени под тяжестью их железных перчаток, но всё продолжал повторять:
— Это всё пустота! Всё пластмасса!
Рыцари занесли свои мечи, но тут мальчик завидел их и в испуге бросил пластмассовых солдатиков на пол. Железные рыцари сперва замерли, а когда мальчик принялся топтать свои воинственные игрушки, то взмахнули мечами, пронзили друг друга и исчезли. Только мечи грохнулись на пол.
Исчезли и ночные посетители-декаденты. Вместо них осталась лишь зловещая коробочка и студент из художественного училища, которого Аркаша пригласил на роль мистического живописца. Аркаша приоткрыл коробочку, и мальчик сложил туда своих покалеченных солдатиков.
— Теперь в этой коробочке и правда полно чёртиков, — усмехнулся поэт. Взамен он вынул из коробочки новую повязку и завязал мальчику один глаз. А студент-художник развернул мольберт и принялся рисовать зрителей в зале, изредка выглядывая из-за листа, в то время как Аркаша читал-напевал свою «Песенку слёз»:
Это тихая песенка слёз,
Это свет колыбелью играет опять,
Ты знаешь ответ на вопрос,
Но мне временами так трудно понять…
Потом Аркаша поднял с пола рыцарский меч, а художник развернул мольберт лицом к залу, и на нём оказалось зеркало, в котором живо проступили зрительские лица, удивлённые, растерянные. И пока Аркаша представлял участников спектакля, они делали самолётики из вырванных страниц его тетради и запускали их в зал. Публика дружно хлопала — все шесть человек.
Когда свет зажёгся, Аркаша задержался в зале, чтобы собрать реквизит. Втайне он надеялся, что кто-нибудь из изрителей подойдёт к нему и заговорит. И его надежда оправдалась. Сутулый кучерявенький парнишка приблизился и выразил благодарность и восхищение. С одной стороны, Аркаша был доволен: всё-таки его талант не утратил силу и здесь, в центре цивилизации; но было обидно, что покорить ему удалось не царь-девицу или хотя бы взрослого интеллигентного человека, а снова какого-то неформала, с которым и поговорить-то не о чем.
Аркаша бросил парню несколько учтивых фраз, тот обещал непременно прийти на следующий спектакль и привести кого-нибудь с собой. На том и расстались.
Аркаша покидал поле боя в раздумьи. Было ли данное выступление успехом или поражением? Да, люди остались довольны, но как их собрать в достаточном количестве? Сколько усилий, времени и денег надо приложить, чтобы имя твоё хоть сколько-нибудь зазвучало?
Аркаша спускался вниз по узкой лестнице пролёт за пролётом, словно бы снова путешествовал по резьбе вгрызающегося в землю бура. А внизу у выхода он увидел свою афишку, рядом с которой уже красовались яркие и большие афиши групп «Аквариум», «Бони НЕМ», «System of a Down». Довольное лицо Гребенщикова даже залепило край Аркашиного «Дня рождения». «А чего по совести-то обижаться? — рассудил Аркаша. — Если бы я выбирал, то, конечно, пошёл бы на концерт БГ, а не на свой собственный. Ведь Борис Борисыч явно ближе к богу, чем я».
Впрочем, благостный бог Гребенщикова уже начал терять Аркашино доверие. Аркаша слушал «Аквариум» в наушниках на пути домой. Под заливистый аккордеончик Гребенщиков напевал: «Чёрный ветер гудит над мостами, чёрной гарью покрыта земля». Но делал это так ласково, словно стремился оправдать и «чёрный ветер», и «чёрную гарь», и самую смерть, что едет «в машине с голубым огоньком», в то время как Аркашин бог становился всё более упрям и неистов. А может быть, это разгоралось Аркашино сердце…
Не хотелось ему возвращаться с поэтического пьедестала прямо домой, поэтому Аркаша зашёл в Макдоналдс. Он иногда позволял себе подобные развлечения. Хотелось побыть «там, где чисто, светло». Заказ пищи, получение заказа и даже сам процесс еды здесь был организован вроде игры с забавными яркими игрушками, так что всё время пребывания в заведении можно было почти ни о чём не думать.
Но по прихоти менеджеров ли или какому-то иному чудесному стечению обстоятельств в потоке стандартной фоновой музыки вдруг заиграл «Старый деревенский фонарь» Ричи Блэкмора, и Кэндис Найт запела что-то о пути судьбы и о руках рока — банальную песню о благородных сердцах, но здесь, в оплоте потребительства, она звучала как откровение. «Зачем я здесь?» — спрашивал себя Аркаша, макая картошку фри в сырный соус.
И даже после того, как его живот был набит фастфудом, он всё ещё не желал возвращаться в свою съёмную комнатку с серым диваном, серым паласом на полу, грязно-серыми обоями и серым небом за окном. Он всё топтался у подъезда, не решаясь зайти в дом, пытался сочинять стихи. Но стихи не шли. Аркаша понимал, чтобы сочинять стихи, ему нужно слиться с этим местом, а он не мог, не хотел этого делать.
Он потом проводил свой спектакль ещё пару раз — на других площадках, но туда приходило ещё меньше народу — буквально три-четыре человека. Хотя тем, кто всё-таки приходил, представление нравилось. То есть беда была не в людях, не в Аркашином таланте, а в неких невидимых стенах, отделявших поэта от публики, вообще человека от человека. «И чем же я здесь занимаюсь, если там, у себя, меня любили и слушали, если там остались мои родные и друзья? Зачем я прозябаю здесь, если мог бы светить там?»
И тем несноснее показался ему магазинный начальник Артём.
Он ещё с утра успел придраться к каждому из продавцов, но Аркашина обида прорвалась с некоторой задержкой — уже после обеденного перерыва, когда Артём с видом знатока во всеуслышание принялся рассуждать о том, что он не боится собак.
— Личто меня никакая собака не возьмёт. Ну, представь, вот она бежит на меня, я это вижу… Она бежит, подбегает, прыгает, и тут я приседаю и бью её кулаком по морде. Делов-то!
— Ну, таким образом собаки только в восьмибитных играх нападают, — неожиданно подал голос Аркаша. — Побежала, подбежала, прыгнула… Прыгают они, когда охотятся стаей. А так собака лает, норовит ухватить за ногу. Долго ты со своим кулаком будешь за её мордой гоняться.
— Да у меня у самого собака, знаешь, какая? — возразил Артём.
— И что, ты её на людей спускал? И она бежала-бежала, а потом прыг? Ну, не смеши меня, Артём.
Артём сразу помрачнел, тем более, что сказано это было в присутствии Ивана и Арсения. Аркаша не сказал ничего злого или насмешливого, но оскорбительно было уже то, что простой продавец посмел говорить с Артёмом уверенным тоном и с недоверием относиться к его похвальбе.
— По-моему, я придумал, кто сегодня останется после смены полы мыть! — проговорил Артём, изобразив злорадную улыбку.
— Сам справишься, — отрезал Аркаша. — Ты никогда не моешь. И вообще о таких вещах надо заранее договариваться.
Аркаша знал, что Артём ему этого не простит, и потому решил сегодня же вечером сообщить главному начальнику, что он увольняется. Но следом за Аркашиным заявлением произошло нечто ещё более неслыханное.
— Чего уставились? — рявкнул Артём на Ивана и Арсения.
Но Иван, заманив Артёма в «мёртвую зону», не простреливаемую камерами видеонаблюдения, резко ударил его «под дых». Артём присел на корточки и даже не мог вскрикнуть, лишь нелепо хватал ртом воздух. Главный продавец, хотя и хвастался своими победами над мужчинами, женщинами и собаками, не бросился на крепкого Ивана — лишь сгрёб с полки несколько дисков с компьютерными играми и уронил их на пол. Red Alert 3, Grand Theft Auto 4, Left 4 Dead повылетали из пластиковых коробок.
— Убери! — приказал Артём.
— А не пошёл бы ты… — отозвался Иван.
Иван и Аркаша решили, что уйдут оба и что назовут причиной ухода поведение Артёма. Тогда и Ивану ничего не будет за его поступок, который Аркаша от души одобрял. Ничего, пускай Артём будет поласковее с новыми продавцами, если он вообще сохранит свой пост.
Вечером у них состоялся разговор с главной начальницей питерской сети. Она подкатила к магазину в своём новеньком красном авто.
— Послушай, — сказала она Аркаше. — Ты лучший продавец по Питеру. Мы скоро будем открывать новую точку на Гостином дворе, и нам потребуется главный туда. Что ты на это скажешь?
Но Аркаша не стал развешивать уши. Обещаниям начальства стоит верить лишь в самом крайнем случае. Когда ещё они откроют эту точку? Да и откроют ли? А ему всё это время терпеть ненавистного Артёма? Терпеть и ждать? Нет, ждать больше нельзя. И без того он потратил целый год своей жизни в этом холодном и чужом городе.
— Я уезжаю. Возвращаюсь домой, — он впервые сказал это вслух. Может быть, из уст приезжего, внутреннего гастарбайтера, это должно было звучать как признание поражения, но самого Аркашу эти слова согрели, как будто он нашёл-таки выход из мировой западни. Странно, что своё заветное намерение он впервые выссказал не родным, не друзьям, не зазнобам (Мила и Сонечка были теперь равно далеки и близки ему), а собственному эксплуататору.
И когда он проговорил и вполне осознал эту мысль для себя, ему вдруг стало легко и просто. Легко и просто от того, что он может вернуться в ту простую и понятную жизнь из этой непонятной, мучительной, а главное, беспросветной и бессмысленной.
Отец звонил ему регулярно, и Аркаша по-прежнему отвечал в уверенном и бодром тоне. Миле он пробовал писать лирические послания, но та вскоре перестала отвечать. Сонечка перестала отвечать уже давно, и до него доходили смутные слухи о её новом кавалере — каком-то системном администраторе. Да и как было сообщить о своём возвращении, чтобы это не выглядело поражением, «эпик фейлом»? Завистники, а таких у Аркаши в родном городе имелось довольно, непременно воспользуются случаем, чтобы выставить Аркашино возвращение в самом неприглядном виде. Так что внезапный приезд — это был самый лучший вариант.
Его возвращие непременно должно быть внезапным. Он внезапно предстанет перед матерью и отцом, внезапно появится на пороге Дома творчества, внезапно заявится на квартире Сонечки, а если не застанет, то явится прямо к ней на дачу — ведь будет весна, и вижни в саду её бабушки будут цвести. Но сперва он просто пройдёт по этим улочкам с горбатым растрескавшимся асфальтом, поздоровается с этими старыми советскими домами, домами его детства.
И всё-таки, проиграл он или нет? Сдался или нет? Этот вопрос волновал и его самого.
Из друзей он решил поставить в известность лишь Павла. Поскольку знал, что тот не проболтается, и поскольку хотел узнать его мнение.
Павел снова радушно встретил Аркашу, потчевал его. Аркаша не спешил говорить о главном, рассказывал о своих выступлениях, разговор свернул на плачевное состояние культуры вообще.
— Я удивляюсь, — говорил поэт, — куда подевалась великая русская литература? Ведь были же у нас Толстой, Достоевский, Чехов, было время, когда весь мир взирал на Россию как на какой-то светоч культуры. А что же теперь? Ни одного стоящего писателя, который был бы известен не то что в мире, но и у нас. Пелевин? Акунин? Что за смех! И то же в кино, в музыке… Какие-то сплошные карлики. Сплошные перепевки американских — даже не скажу западых, а чисто североамериканских — образцов. И какие бездарные перепевки! Что это? Убиты ли мы, иссяк ли в нас животворный родник?
Павел задумчиво хмурился. Он охотнее говорил о политике, об экономике, художественные темы давались ему с большим трудом.
— Ну, а, скажем, вспомни восемнадцатый век. Там ведь кроме Ломоносова, считай, и не было никого, и тоже было сплошь искусственное подражание западноевропейской культуре, и вряд ли это было близко и понятно народу, несмотря на фигуру того же Ломоносова. Но ведь без этого всего не было бы Пушкина и его эпохи.
Аркаша с готовностью кивнул. В беседе с Павлом его мысль оживала, всё внутри него закипало, сердце и разум начинали дышать и работать с небывалой силой:
— Тогда, быть может, мы имеем дело с какими-то периодами, волнами, характерными для нашей культуры. Резко континентальный климат, а? То провал, то взлёт… сильные контрасты, кризисы… День и ночь… И сейчас у нас такая ночь… не снимает траурного одеяния.
Он рассказал Павлу это своё стихотворение.
— Знаешь, — отозвался тот, подумав, — ведь мировой центр грабит нас не только материально, но и духовно…
Эта простая мысль внезапно толкнула Аркашу в самое сердце, разрубила гордиев узел его раздумий.
— И где же этот мировой центр?
— На сегодняшний день в него входят США, Западная Европа, Япония… Но мировая схема центр-периферия воспроизводится и на национальном уровне.
— Ну, об этом ещё Чехов писал: «В Москву! В Москву!»
— Пожалуй. Но в чеховские времена можно было рваться в столицы потому, что они были лабораториями идей, центрами демократического движения и деятельности. Разве сегодня это так?
— Я тебе больше скажу: если сегодня центр и является производителем и поставщиком культуры, то это потому, что он желает заставить периферию разговаривать н его языке, смотреть на вещи его глазами. А нам нужно обрести свой язык.
— Но тогда…
— Что же мы делаем здесь? — Аркаша снова подошёл к своей затаённому намерению. — Так что, понимаешь, я бросаю Питер, поеду обратно.
Услышав это, Павел на секунду замер, но потом стряхнул с себя замешательство:
— Да-да, конечно… — пробормотал он и потёр лоб.
Он вскочил и засуетился: кинулся совать Аркаше книги, распечатывать статьи. Вскоре в руках у Аркаши оказалась довольно увесистая пачка распечаток. Аркаша глянул на верхний заголовок: там было что-то про влияние концентрации углекислого газа в атмосфере на содержание витаминов в рисе.
— Зачем мне это?
— Тут сверху подборка на тему экологии. Почитаешь в поезде. Ты ведь поездом? Это важно, чтобы понимать, что человечеству действительно грозит гибель, и это не просто конспирологические пугалки. Но не беспокойся, я там и про культуру, и про историю положил.
Из тех книг, которые Павел решил подарить уезжающему другу, Аркаша принял лишь две. Первая — «Государство и церковь на Руси», пора было расставить акценты в его отношениях с церковью, а для этого неплохо было бы понять, какую роль она играет в мире. А вторая — «Публицисты 1860-х годов», ибо теперь Аркаша относился уважительнее к этим ироничным людям в пенсне, которые будили друг друга, а потом разбудили и всю Россию.
Они ещё долго говорили, и когда Аркаше пора было идти, Павел вызвался проводить его до станции метро.
— Я тебя понимаю, — говорил Павел. — проживать в центре, значит, уже пользоваться плодами грабежа…
— Я просто подумал: и тут люди, и там люди. Но этим людям я не нужен. Они привыкли к другим поэтам, и эти поэты у них имеются в изобилии. А там, как ты верно сказал, едва оперится человек, так сразу улетает куда-нибудь. Поэтому и не остаётся в России тех, кто мог бы людям живое слово молвить — только телевизор да интернет со столичными знаменитостями.
— Пора снова идти в народ, — улыбнулся Павел.
Промозглая питерская мгла обрушивалась на их головы. Именно сейчас, под дождём, Аркаше стало почему-то жаль, жаль расставаться. Может быть, потому, что Павел был его единственный друг в Питере, а может и потому, что Павел оказался единственным из числа Аркашиных знакомых хоть там, хоть здесь, хоть сверстников, хоть преподавателей, кто толкал его к духовному развитию, пробуждал жажду знаний и обладал ясным взором, мог различить в жизни что-то очень важное. И Аркаша чувствовал, что Павел со своей стороны нуждается в нём, но не для того, чтобы только получать плоды Аркашиных вдохновений, а чтобы вместе идти к намеченным целям, благородным и возвышенным.
И вот в минуту, когда Аркаша всё это понял, они и должны были расстаться. Что делать! Останутся подаренные книги и распечатки, останется интернет. А главное, если уж ты решил расти сам и бороться с энтропией вселенной, то должен быть в состоянии делать это даже в полном интеллектуальном и духовном одиночестве, а уж если решил идти к людям и толкать их в сторону лучшей доли, значит, в конце концов сумеешь проломить стену равнодушия и отчуждения.
Понял и продумал это он уже в вагоне метро. И как только он всё это продумал, он ощутил, что не винт закручивался над его головой, вгоняя всё глубже в темноту, а сжималась упрямая и непокорная пружина, и вот теперь эта пружина распрямляется. В его груди отворились какие-то давно запертые шлюзы, и оттуда потоком хлынули стихи. Но писались они уже туда, на его забытую родину, его покинутым землякам:
Не живёт по-иному тот, кому не дано.
Ходят люди по дому и ищут окно,
И царапают стены, и друг друга едят,
У меня под постелью лежит автомат.
Подсчитаю потери, усну и во сне
Я к таинственной двери подкрадусь на заре.
Там в далёком цветеньи вишнёвых садов
Колыхаются тени и отзвуки слов.
И скамейка тоскует: все ещё спят,
И солнце рисует на траве лисенят,
Но не двинусь я дальше, не войду в этот сад,
Я воткну в ручку ландыш и сразу назад.
Мне ещё просыпаться, мне ещё воевать,
С головою прощаться и сердце терять,
С полным коробом сказок – из окопа в окоп
И деньгами бросаться в свой собственный гроб.
А когда свою душу я небу отдам,
Накажу самым лучшим и верным врагам:
Да дойдите хоть вы до заветной двери,
Чтобы я отворил вам её изнутри.
Ходят люди по дому и ищут окно.
Не живёт по-иному тот, кому не дано.
Эпилог
Осталось сказать несколько слов в заключение. Аркаша действительно вернулся на родину, правда, ни с одной из своих пассий он так и не повстречался. Узнал лишь, что Мила вышла замуж за своего прежнего друга музыканта. Поначалу она и его пыталась сподвигнуть на переезд в Питер, но из этой затеи ничего не вышло. Мила активно выкладывала в соцсетях свои питерские фотографии, писала проникнутые ностальгией посты, но когда фотографии кончились, а воспоминания поблёкли, ностальгия стала угасать. Со временем она родила своему музыканту троих детей и стала им хорошей матерью, а музыкант бросил свою музыку и стал зарабатывать на ремонте. А Питер для них так и остался прекрасной сказкой, несбывшейся мечтой юности.
Жанна вышла замуж за иностранца, правда, почему-то не за индуса, а за немца, уехала в Германию и сделалась католичкой. Настя пошла работать в пресс-службу мэрии, отлично зарабатывает и о замужестве вовсе не помышляет. Сонечка уехала в Москву.
Фанат рок-музыки Назаретх с годами остепенился и даже пристрастился к чтению. Правда, читает в основном про контркультуру шестидесятых, но стал настоящим её знатоком и даже пробует сам писать что-то об этом. Любимый Аркашин проповедник был лишён сана и написал покаянную книгу «Мои ошибки», в которой разгласил многие секреты православной церкви. Вечный балагур Серёга Ковшов ни чуточки не изменился, только стал ещё толще и, кажется, охромел после того, как по пьяни штурмовал какой-то забор.
Санька Самоваров по прозвищу Пердяй постригся, выковырял грязь из-под ногтей и занял видный пост в местном отделении партии «Яблоко», так что панки с ним больше не здороваются. Местный филфак частью вымер (от пьянства и старости), частью разъехался. На месте остался только Сергей Иваныч Буботкин, который продолжает бубнить с кафедры что-то невразумительное. Готесса Маша уехала в Прагу, где много старинных замков.
Кстати, Аркаша побывал у той калитки, о которой говорил в стихах, и приладил к ней цветок. А ещё ему удалось заполучить дедушкины рукописи, и теперь он заканчивает его книгу. Бюстик революционера в очках стоит возле его компьютера. Ночные посетители больше его не тревожат.
2016 — 5 июля 2021 г.
Что случилось ... 