Исполненной волнений и тревог осенью 2022 года мне удалось принять участие в осенней резиденции Ассоциации союзов писателей и издателей (АСПИ) на берегу Обского моря. Возможность пожить в отеле у залива я воспринимал как удачный способ провести хотя бы двадцать дней не по месту прописки, то есть без тревог предаться творческим замыслам.
В качестве своего литературного проекта я заявил роман, посвящённый полулегальной политической жизни Красноярска в 2009-2019 гг. Но, как выяснилось, АСПИ, наш заботливый организатор, не пожелала покинуть шестерых писателей наедине с их вдохновением, а предусмотрела определённую культурную программу, предусматривавшую пару экскурсий, посещение театра и две творческие встречи.
Экскурсии по Бердску, Новосибирскому Академгородку и самому Новосибирску, а также полученная в ходе оных обильная информация, естественно, дали моим мыслям иное, незапланированное, направление. В итоге я невольно сопоставлял Красноярск с Новосибирском и раздумывал об умонсастроении местной интеллигенции.
Бердская Атлантида
Итак, первым делом нас бегло познакомили с историей Бердска. Как и полагается, его история начинается с освоения Сибири казачьими атаманами. Если уж говорить без обиняков, то под освоением мы разумеем колонизацию со всеми её атрибутами: военным подавлением коренного населения, строительством укреплённых поселений и обложением покорённых народов данью. На месте наших экскурсоводов, музейщиков и историков-регионоведов я бы называл вещи своими именами.
К чему пытаться говорить о каком-то “культурном обмене”? Если какой-то культурный обмен стихийно и происходил, то ведь совершенно очевидно, что ни цари, ни казаки никакой цивилизаторской или культурной миссии перед собой не ставили, а просто занимались отправкой всего, что можно было добыть, “за камень”, то есть за Урал, в столичную часть России.
Как нам сообщили, место старого бердского острога оказалось затоплено в ходе создания в советскую эпоху Обского моря, но местные бизнесмены по старым чертежам с исторической точностью воссоздали строение на новом месте, и теперь планируют на его территории устраивать всякие платные увеселения – историко-реконструкторские игрища, а также нечто вроде отеля, проживая в котором, посетители смогут погрузиться в атмосферу далёкой бердской старины.
Интересно, а для пущей достоверности и полнейшего погружения набросают ли на улицы острога конский навоз, разведут ли в подвалах и служебных постройках мышей и крыс, или всё будет по-современному стерильно? Куда будут погружаемые ходить по нужде? В современный ватер-клозет или за ближайший угол, как и полагается по старинной казачьей традиции?
Прошу понять меня правильно, я говорю всё это не для того, чтобы обругать и опошлить наше славное прошлое, а для того, чтобы у наших обывателей, питающих нездоровые иллюзии по поводу золотой старины, сложилось более-менее адекватное представление об историческом процессе. Ибо, если уж вам, как андерсеновскому советнику юстиции Кнапу, захотелось развернуть время вспять, обнулить весь тот исторический маршрут, который с таким трудом и такими жертвами прошли наши предки, то извольте брать минувшее целиком – со всеми его трудностями и мерзостями. Так что либо скрепы либо санитария.
Но, понятное дело, нашим обывателям и нашей “культурной” публике не до таких мелочей, как необратимость времени или противоречивость исторического процесса. Им кажется, что повернуть историю вспять вполне возможно, и случись это, для них ровным счётом ничто не поменяется – будут как на полотнах Венецианова ходить за скотиной без ущерба для маникюра и зимой до ветра без ущерба для мочеполовых органов.
Поэтому ностальгически настроенные бердчане во время отлива бродят по старому месту острога в поисках признаков невозвратно ушедшей эпохи – ищут свою прекрасную Атлантиду.
Академгородок с фигой в кармане
Поездка в Новосибирский академгородок для меня, обитателя Красноярского академгородка, была пронизана чувством зависти: красноярцы и новосибирцы давно спорят о том, чей же город является столицей Сибири, но достаточно одного взгляда на Новосибирский академгородок, чтобы признать, что в этом пункте Красноярск однозначно уступает западному соседу. Местный академ масштабнее, занимает большую площадь, имеет больше жителей (140 тыс. против 12 тыс. в красноярском), а главное, большее количество академических и прочих институтов. Для меня существенным стало то, что к образовательной и научной сферам здесь естественным образом примкнула (или произросла из них) сфера культурная: на территории Академгородка имеется своя художественная галерея, свой музей, своя концертная площадка, свой студенческий клуб и т. д.
Но, завистливым и придирчивым оком наблюдая всё это великолепие, я задавал себе следующие вопросы: где плоды этой культурной жизни, и каковы они? какая гражданская культура выросла из всего этого духовного и интеллектуального богатства?
Я сотрудничал с различными изданиями радикально демократического, социалистического характера, когда они ещё существовали в России. В ходе этого сотрудничества я знакомился с людьми из Москвы и Петербурга, из родного Красноярска и Омска. Но мне ни разу не доводилось слышать в своих кругах о Новосибирске, о людях оттуда, о происходящих там событиях. Оно понятно, я много ещё о каких городах не слыхал, но Новосибирск-то город с развитой культурной сферой, со своей потомственной интеллигенцией, со своей гражданской традицией…
Теперь обратимся к тому, что я узнал об академгородке и, что важнее, о трактовке этой истории местной интеллигенцией.
Прежде всего я узнал о том, что возникновение и развитие своего академгородка новосибирцы связывают прежде всего и главным образом с именем академика М.А. Лаврентьева и двух его ближайших сподвижников – С.Л. Соболева и С.А. Христиановича. “Вот был бы жив Лаврентьев”, — вздыхают старожилы академгородка. Надо сказать, что и история Красноярского академгородка преподносится красноярцам в подобном ключе: вот жил-был академик Киренский, и он “выбил” у Хрущёва решение о создании академических институтов и академгородка. Так же преподносится это и новосибирцам: умный Лаврентьев выбил у Хрущёва решение, средства, выбрал место и т. д.
То ли академики раньше такие крепкие были, то ли Хрущёв был такой мягкотелый и глупый, что им можно было легко вертеть… И в итоге затушёвывается весь смысл исторической эпохи, остаётся неясным, почему именно тогда, именно во время “оттепели” возникли возможности и потребности в развитии научного потенциала Сибири. Потому и невдомёк академикам-пенсионерам, отчего сегодня у науки отнимают средства, вместо того, чтобы давать. Ведь дело-то не лицах, а в больших общественно-экономических тенденциях и политических сдвигах.
И тем не менее местная интеллигенция видит или предпочитает видеть свою историю в героико-романтическом ключе: вот пришли “сильные личности” и сделали науку и академгородок чуть ли не назло действовавшей власти. Отсюда возникает и своеобразное представление об особой независимости и диссидентстве новосибирской науки.
Протестность и вольнолюбие новосибирских студентов советской эпохи раздувается до невообразимых масштабов. Скажем, провели новосибирские студенты вечер с танцами – это преподносится как плевок в лицо власти, переоделся молодой аспирант ради шуточного спектакля женщиной – это превращается чуть ли не в сексуальную революцию. Я не сомневаюсь, что в новосибирской академической среде действительно мог витать либеральный душок, но для чего же его так баснословно преувеличивать? А всё для того же – чтобы затушевать действительные причины зарождения и развития новосибирской науки. Откуда же, в таком случае, они взялись?
Часть новосибирской интеллигенции продвигает теорию, будто культура (научная, художественная, гражданская) в Новосибирском академгородке зародилась от того, что со временем на его территорию проникли потомки русских дворян. Они привезли с собой какие-то графские кресла, дамские перчатки и даже пасхальные яйца, которые, согласно легенде, трогал сам царь Николай (нам предъявили их). Так вот, подержавшись за эти яйца, молодые новосибирские учёные и пропитывались высокой культурой.
Оказывается, культура развивается не от того, что общество и власть поддерживает науку и не жалеет для неё средств, не от того, что массово строятся школы, вузы и библиотеки, что образование становится доступно всем вне зависимости от происхождения, а от того, что, видите ли, в обществе тайно сохранялся дух аристократизма!
Интересная позиция, неправда ли? А главное, как причудливо в ней сочетается либерализм с монархизмом! Учитесь, господин Струве!
Итак, согласно исторической памяти либерально-монархической интеллигенции, Новосибирск прожил авторитарную советскую эпоху с фигой в кармане и гордо пронёс эту фигу до светлых дней “перестройки”. Казалось бы, после крушения советской “империи зла” настало время извлечь эту фигу и предъявить её миру… но нет. Новая эпоха, как и эпоха царская, вызывает у либерально-монархической публики приступ умиления и всецелого приятия, поэтому новосибирские гиды любят рассказывать о том, как к ним прилетал президент Путин и что-то им обещал, с восторгом рассказывают о том, как научная и технологическая мощь Новосибирска встала на коммерческие рельсы, сколько возникло частных лавочек на месте производственных комплексов, а также о создании Новосибирского технопарка.
Мы побывали в этом технопарке, чтобы поразиться количеству табличек “место свободно” на офисах. Говорят, что все эти таблички появились буквально в последние месяцы.
Новосибирск монархический, революционный, либеральный
Третья наша экскурсия была уже непосредственно по Новосибирску. Проводилась она тоже к монархическо-ностальгическом ключе. Прежде всего я узнал, что Новосибирск появился на свет гораздо позже Красноярска, буквально в последние предреволюционные десятилетия, в связи со строительством нового моста через Обь и создания нового транспортного узла. И вот тут экскурсовод совершил сразу две ошибки, каждая из которых проистекала не просто из невежества, а из идеологических установок.
Во-первых, нас угостили байкой о том, что первоначально мост якобы хотели построить в районе Томска, но этому воспротивились местные извозчики (может, всё-таки паромщики?), не желавшие иметь конкурента в виде железнодорожного транспорта и написавшие письмо царю. Меня умиляет эта интеллигентская наивность. Ну, конечно, так у нас всё в стране и делается! Провинциальные извозчики пишут письмо царю, а тот, не успев даже корону надеть, бежит переносить мост в другое место! Это ж царь – он только и думает, как бы ему томских извозчиков ублажить.
Вторая байка заключалась в том, что местные купцы, якобы, напротив были заинтересованы в том, чтобы мост был построен именно в этом месте и потому ходатайствовали об этом. Я не понимаю, исходя из чего наши регионоведы формируют своё представление о царской России и о самодержавной форме правления. Даже современная буржуазная власть настолько услужливо не ведёт себя по отношению к олигархам, а тут какие-то мелкие купцы местного пошиба в ту или другую сторону вертят российским самодержцем, который мог министрами швырять направо и налево и думу созывать и распускать хоть каждый год.
Видимо, наша интеллигенция и царя себе воображает демократом, каких свет не видывал, да и местных купцов старается вообразить себе двигателями прогресса и инфраструктурного развития. Понятно, бизнес – наше всё.
Но если уж быть до конца объективными, то следует признать, что местные купцы как раз от прокладки железных дорог чаще проигрывали, поскольку до их мест тут же добирались столичные воротилы и при помощи своих капиталов и административного рычага мигом прибирали все дела к своим рукам, оставляя местных у разбитого корыта, как это было, например, с золотыми приисками Енисейска.
Поэтому не стоит себе из царя и купечества лепить невесть что.
Следующий интересный факт заключался в том, что город начали проектировать ещё при Александре III, поэтому изначально чиновники из угодничества дали городу название Александровский, но через несколько лет прежний царь умер, и на престол взошёл Николай II. Чиновники переобулись налету и решили переименовать город в честь нового царя. Правда, оказалось, что город Николаевск в стране уже есть. Но это не смутило царелюбивых чиновников, и они назвали город Ново-Николаевском. По мне, так совершенно гнусная история, изложение которой перед туристами требует от новосибирцев изрядной доли мужества и принципиальности. И мне приятно сознавать, что теперь новосибирцы не пресмыкаются перед владыками. Или… ?
Как выяснилось, в городе имеются монументы сразу двум царям! Александру III, при котором был построен мост и начал создаваться город, и Николаю II, который к городу не имеет прямого отношения, но которого очень любят местные попы.
Новосибирск относительно молодой город и при царях просуществовал лишь пару десятков лет, но тем неистовее ностальгирующие монархисты хватаются буквально за каждую мелочь, напоминающую им о тех временах. Например, самый почитаемый экспонат местного музея – это кусок рельса. Клеймо на рельсе гласит, что он произведён на Демидовском Нижнесалдинском заводе в 1893 году. Для Новосибирска это и правда седая старина, но восторгаться куском рельса только за то, что он сделан при Александре III – кстати, одном из наименее уважаемых царей в истории России (придворные называли его “ананас”) – это уже перебор.
Ещё нам с гордостью предъявили восстановленную караульную будку возле бывшего здания “Управления Томским имением Алтайского округа”. Честно говоря, для самих жителей царской империи, как для простонародья, так и для интеллигенции, полосатая полицейская будка всегда была символом тоски и безысходности – почитайте на этот счёт хоть Гоголя, хоть Чехова. И нынешний восторг нашей ностальгирующей публики по поводу полицейских будок, чиновных и банковских зданий вызывает у меня лёгкое недоумение. Можно ли представить себе, чтобы интеллигенты с тем же восторгом взялись в качестве памятников старины восстанавливать советские вытрезвители или паспортные столы, требуя превратить их в музеи.
Конечно же, нам показали и Собор во имя Александра Невского, возведением которого руководил начальник строительства Среднесибирского участка железной дороги инженер Николай Меженинов, который прославился тем, что был “очень хороший человек”. И естественно нам рассказали о том, как “в 20-е и 30-е годы в рамках борьбы с религией” при советской власти собор пытались взорвать. Ещё одна легенда, засевшая в мозгу у нашей монархической интеллигенции.
Во-первых, следует понимать, что с Революции до Великой Отечественной войны страна развивалась очень бурно, и политический курс мог стремительно меняться буквально за пару лет – от “военного коммунизма” к НЭПу, от НЭПа к коллективизации и т. д. Так что произносить словосочетание “двадцатые и тридцатые годы” надо с предельной осторожностью.
На самом деле волн борьбы с религией в этот период было три, с принципиально разными подходами и последствиями. Первая волна была связана с гражданской войной, когда убийства священников по большей части были связаны с волной народного гнева (если хотите узнать, как крестьяне относились к попам, просто почитайте русские народные сказки), но эта волна не привела к массовому разрушению храмов – это было попросту никому не нужно.
После гражданской войны в соответствии с руководством Ленина с религией боролись чисто пропагандистскими средствами и путём распространения просвещения. Храмы же, если и закрывались, то использовались для общественных нужд и потому опять же не уничтожались. Православная церковь в то время разделилась: одна часть её не поддерживала советскую власть и помогала белогвардейскому подполью в ожидании, что “заграница им поможет”, а другая, т. н. обновленцы, сотрудничала с советской властью и стремилась к обновлению самого христианства в гуманистическом духе. Кстати, именно обновленцы и занимали Собор Александра Невского в 20-е годы.
Попытка взорвать собор была предпринята в разгар 30-х годов в рамках затеянной Сталиным масштабной перестройки всех крупных городов. Вот тогда действительно стали уничтожать храмы, сносить старые здания, расширять улицы и возводить новые масштабные постройки. Но делалось это не из антирелигиозных, а из архитектурных соображений, поскольку, как известно, Сталин церкви благоволил.
И вот тут нам рассказали ещё одну любопытную легенду: подрыв здания не удался якобы из-за качества его постройки, поскольку инженер Меженинов, будучи “очень хорошим человеком”, не воровал на строительстве! Если это правда, то становится ясно, почему так много церквей в России взлетели-таки на воздух. А мы, понимаете, сетуем на то, что нынешняя власть много ворует. И, как выясняется, напрасно.
Тут сердобольный читатель мне возразит, мол, зачем я напустился на бедных экскурсоводов! Да, не так уж длинна и не так уж богата новосибирская история, вот и приходится устраивать танцы вокруг полицейской будки. Но в том-то и дело, что история Новосибирска как раз увлекательна и богата, просто связана она не царской рельсой, а с периодом Революции, Гражданской войны и советской власти.
После Октябрьской революции власть в городе взяли большевики под предводительством революционера Петухова. Уже через несколько месяцев в городе произошёл белогвардейский вооружённый мятеж при поддержке чехословацкого легиона. Белогвардейцы отделили Сибирь от России, объявив о создании нового государства “Автономная Сибирь”. Большевикам удалось заново отвоевать Сибирь и временным центром большевистской Сибири стал Ново-Николаевск, впоследствии переименованный в Новосибирск.
В связи со своим статусом главного революционного центра в регионе Новосибирск стремительно развивался в 20-е годы, теперь из полудеревни он превратился в центр крупнейшей в мире административно-территориальной единицы. Отсюда огромное количество зданий советского конструктивизма. В городе строились театры, дворцы культуры, клубы и, конечно же, фабрики и заводы, бурлила культурная и общественная жизнь. Вот о чём стоит рассказывать туристам! Новосибирск тогда с лёгкой руки побывавшего здесь Анатолия Луначарскго был назван “сибирским Чикаго”.
Второй мощный импульс промышленному и культурному развитию города дала Великая Отечественная война, когда из западных регионов в тыл перебрасывались производства и учреждения. К несчастью для Касноярска, при этой эвакуации до нашего города докатились только заводы, а большая часть культурных учреждений и их работников осела в Новосибирске. Сюда прибыл кукольный театр, труппы драмтеатров, артисты филармонии, учёные. Некоторые из них после Победы так и остались в Новосибирске, те же, что возвращались в столицы, оставляли после себя школы, традиции, учеников. Да, Красноярску в этом плане повезло куда меньше.
Но как же распорядился Новосибирск этим культурным богатством? Что из этого сохранилось до нашего дня, а ещё важнее, как это наследие, эта традиция переплавилась в культуру современного Новосибирска?
Из того, что нам рассказали, из того, что я наблюдал, можно было заключить, что Новосибирск с его диссидентскими замашками – город довольно-таки либеральный, по-своему умиротворённый своим высоким культурным и научным статусом. Молодые люди на улицах (на мой сугубо субъективный взгляд) выглядели модными и самоудовлетворёнными. Новосибирск стыдится своей революционной истории, но крохотной дореволюционной истории ему явно не хватает для полноценной самоидентификации (одним рельсом сыт не будешь) – возможно, где-то здесь и скрыты корни его либерального умонастроения.
Проверить мои предположения о духовном климате новосибирской культуры мне предстояло во время похода в Новосибирский театр оперы и балета.
Собор Парижской богоматери на новосибирской сцене
Нас повели на постановку балета “Собор Парижской богоматери”. Балет этот был создан во Франции хореографом Роланом Пети и композитором Морисом Жарром в шестидесятые годы. Означает ли это, что мы увидели чисто историческую постановку? Отнюдь нет. Во-первых, российские либералы всегда с опозданием усваивают европейские идеи, а во-вторых, поставленный в новое время и в новой обстановке балет приобретает и новое актуальное звучание. Сам Ролан Пети говорил: “Я хочу, чтобы было забыто средневековье и для зрителей прояснился трагический смысл творения Виктора Гюго»1.
Что же мы увидели? Прежде всего бросилась в глаза хореография, непривычная, не вполне классическая, но владеющая и всеми приёмами классического балета. Также нельзя было не отметить яркие костюмы, красивые, художественно выполненные декорации, и своеобразную минималистическую музыку Жарра.
Ну, а дальше начинается сюжет, трактовка образов и мысль авторов. Как мы уже видели, сам создатель балета стремился вынести средневековье за скобки и свести сюжетную канву к линиям четырёх персонажей: Квазимодо, Эсмеральды, Фроло и Феба. Правда, стремясь избавиться от исторической атмосферы, придать персонажам некий универсальный смысл – добро без красоты, красота и добра, зло без красоты, красота без добра – Пети не “прояснил трагический смысл творения Виктора Гюго”, а обеднил и исказил его, ибо только в исторической и общественной обстановке становятся понятны характеры героев романа.
Например, Фролло – это представитель и символ католической церкви, стоящей на пороге Нового Времени, предчувствующей свой неминуемый закат и отчаянно цепляющейся за тень былого величия, Эсмеральда – это дитя уличной толпы, со всем её дикарством, наивностью и довольно своеобразными представлениями о справедливости, Феб – аристократ и солдат с весьма характерным для того времени отношением к женщине и т. д.
Но, пожалуй, наибольшая несправедливость в спектакле сделана по отношению к образу народа, средневековой “толпы”. Здесь они представлены как эдакие механизированные человечки, лишённые разума и души, безусловно покорные своему духовному вождю Фролло и управляемые им как игрушки или марионетки. Они двигаются синхронно, их лица застыли подобно маскам.
И пока, не заходя в своём анализе слишком далеко, отметим, что этот образ совершенно не соответствует тому, который создаёт у себя Гюго. Писатель показывает, что средневековый народ, городские низы отнюдь не всегда и не во всём послушны духовным и светским властям, что у них есть свои забавы (праздник шутов) и даже свой тайный мир (двор чудес), в который вход чужакам, хоть бы и представителям власти, запрещён под страхом смерти. Низы слушаются попов и королей где-то из страха, где-то из наивности, но и тем в свою очередь приходится подлаживаться к взглядам и представлениям черни, чтобы сохранить свою власть.
А образ пляшущих болванчиков был явно взят Роланом Пети не из творения Гюго, не из истории средневековья и даже не из абстрактно-символических мечтаний, а явно навеян эпохой политтехнологий, рекламы и манипуляции общественным сознанием. Кстати, “Общество спектакля” Ги Дебора было написано два года спустя после первой постановки этого балета, а “Общество потребления” Бодрийяра – пять лет спустя.
Образ Квазимодо, конечно, интереснее и сложнее: он может поплясать вместе с толпой, он может быть послушен повелениям Фролло, он проникается чувством к Эсмеральде, но повсюду при нём его физический недостаток, который выбивает его из любой ситуации из любого состояния. Ближе к финалу мы видим сцену, раскрывающую и углубляющую образ Квазимодо – его сольный танец с колоколами. Здесь мы видим своеобразный симбиоз горбуна с собором, а также то, что вера одновременно возвышает и принижает его.
Фролло же показан плоским и однозначным злодеем без какой-либо глубины. Он – типичный фюрер, манипулятор, требующий от всякого беспрекословного подчинения и желающий не столько обладать Эсмеральдой, сколько сломить её независимость.
Эсмеральда же изображена не диковатой девочкой-цыганкой, а сильной женщиной, сознательно восстающей против требований Фролло, демонстративно непокорной, яркой индивидуальностью, обладающей внутренней свободой. Это подчёркивается и костюмами: она в белом, когда все в цветном, она в фиолетовом, когда все в чёрном.
В итоге, балетная трактовка “Собора Парижской богоматери” остаётся где-то на уровне диснеевского мультика, даже популярному мюзиклу проигрывая в сложности, глубине и близости к источнику. Никак не затронута тема смены эпох, в средневековьи видится только мрак, варварство и религиозное мракобесие, не раскрыта тема архитектуры и собственно заглавный образ – образ собора, который изображён на декорации скорее уродливым, напоминающим муравейник или пчелиный улей. “За кадром” остались безумная мать Эсмеральды, невеста Феба Флёр де Лиз, поэт и философ Пьер Грингуар, предводитель городских низов Клопен, кстати, пользовавшийся куда большим авторитетом, чем Клод Фролло.
Наивысшего напряжения действие достигает перед казнью, когда толпа, перекрасившаяся из разноцветного в чёрное по указке Фролло обвиняет Эсмеральду. Несправедливее всего то, что именно на этом месте в сюжете Гюго находится сцена, когда парижская беднота идёт спасать “свою маленькую сестру” Эсмеральду от грозящей гибели, вступает в схватку с содатами, и именно поражение этой попытки, разгром толпы предопределяют трагический финал романа.
Гюго стремится нам показать народ, способный на подвиг и жертву, авторы спектакля предпочитают видеть пляшущих болванчиков. В итоге Эсмеральда совершенно неизбежно гибнет и всё, на что оказывается способен Квазимодо – это придушить своего хозяина Фролло. После этого акта он как бы расправляет спину, у него “проходит” горб. Хотя трагизм этой сцены безмерно ослаблен, ведь Фролло нам показан как бездушное чудовище, в то время как у Гюго Квазимодо искренне его любил и принёс эту свою любовь в жертву другой любви – любви к эсмеральде. Так что в романе было гораздо больше любви, в то время как в балете зашкаливает ненависть.
Нам рисуют довльно узнаваемую схему: свободная личность против толпы и её фюрера. Это романтическая формула по-своему трактовавшая классическую либеральную философию.
Противоречия отечественного либерализма
Идеология либерализма уходит корнями в XVII и XVIII вв., когда молодая европейская буржуазия ещё только готовилась к схватке с аристократией за власть. Отсюда набор её классический оппозиций: средневековое варварство против прогресса, права свободной личности против притязаний толпы, просвещение и наука против религиозного мракобесия.
На протяжении трёхсот лет эта идеология развивалась или, если угодно, деградировала и к нынешнему дню зашла в тупик. Современные либерал – воинствующий индивидуалист, ему враждебны любые коллективные интересы и любые коллективные формы действия, даже если они могли бы быть направлены на его пользу.
Скажем, провести одиночный пикет, попрыгать с плакатом “Нет войне” перед камерой, засвидетельствовать свою сугубо личную позицию, даже может быть приколотить свои гениталии к мостовой в знак протеста – это пожалуйста. А вот попытаться найти опору в массах или хотя бы просто договориться с каким-нибудь количеством единомышленников, чтобы действенно повлиять на ситуацию – ни в коем случае. Когда один либерал глядит на другого либерала, он уже презирает его как часть толпы.
Поэтому всё, на что способна современная либеральная общественность… впрочем, почему только современная? Вспомните царскую Россию: либералы писали смиренные обращения с просьбами перемен и послаблений (как те мифические томские извозчики) или устраивали банкетные кампании. Покушать во имя светлых идеалов наш либерал всегда готов!
Запутавшийся в своих противоречиях либерал оказывается в положении человека, который сам бьёт себя по щекам: мы осуждаем диктатуру, но мы ни в коем случае не за демократию; мы осуждаем фальсификацию выборов, но мы убеждены, что наш народ всецело на стороне президента и действующей власти; мы осуждаем фашизм, но жалеем, что Гитлер вместе с ехавшими в его обозе белогвардейцами в своё время так и не взяли Москву. Картина мира у наших либералов и наших монархистов оказывается практически одинаковой.
Когда замученный и сбитый с толку народ пытается узнать у либералов, чего же они собственно хотят и какую альтернативу сложившемуся положению вещей предлагают, либералы лишь раздражённо прикрикивают на них: “Идите к своему президенту! А мы будем вас за это презирать”.
Народа либерал в тайне боится, поэтому он ни за что его не возглавит и никакой Зимний брать не поведёт. Поэтому либерал – лучший друг и помощник действующей власти, ибо выставляя себя как единственную культурную, политическую и психологическую альтернативу он делает образ действующей власти привлекательным: она по-крайней мере делает вид, что заботится о людях, предлагает какие-то меры социальной поддержки имеет хоть какую-то программу действий.
Чего хочет наш либерал? Перемен? Разве что в месте своего жительства. Ибо сама система его устраивает, ему не нравится лишь то место, которое он занимает в этой системе. Ему хочется, чтобы ему лично погуще намазали губы майонезом и оставили в покое.
Причём рвётся в благословенную, свободную, правильную Европу наш либерал вовсе не для того, чтобы там во всю ширь развернуть свою любовь к свободе. Он едет туда вовсе не для того, чтобы, пользуясь относительными политическими свободами и сравнительной политической культурой, скажем, примкнуть к борьбе за расширение этих прав и свобод. Нет, в Европе он мигом превратится в консерватора и окопается на крайне правом фланге, станет опорой режима, включится в борьбу против наплыва мигрантов, чтобы прибывшие следом за ним соотечественники не мешали его благоденствию и не составляли ему конкуренцию.
В заключение хочется лишь сказать, что наш политический словарь чудовищно исковеркан, поскольку наших либералов на самом деле следует именовать консерваторами, ибо они больше не требуют каких-то новых прав и свобод, а мечтают затормозить, заморозить ход российской истории примерно на доковидном уровне или мечтают вернуться в 2012 год. А вот наших консерваторов следует называть не консерваторами, а реакционерами, ибо они мечтают обратить историю вспять – к дореволюционным временам, которые они себе рисуют в легендарно-фантастическом духе. Те, кто у нас называются патриотами, так же ими на самом деле не являются, ибо, поддерживая курс правительства, способствуют закреплению зависимого положения России в качестве ресурсного придатка (сперва Европы, а теперь Китая).
В такой ситуации первый, кто решится пойти к народу и в народ, кто предложит внятную альтернативу, тот имеет наибольшие политические шансы на успех.
Дмитрий Косяков. Ноябрь 2022.
Примечания
1Цит. по: Собор Парижской Богоматери. https://www.afisha.ru/performance/249548/
Что случилось ... 