Для посещения православного клуба я оделся весьма ярко — в оранжевую рубашку, поверх которой нацепил свои хипповые амулеты, а руки унизал фенечками. Православный крест я тогда ещё носил, но считал уже его вполне совместимым и с моей октябрятской звёздочкой, и с амулетом в виде солнца, увешанного бубенцами. На работу-то я старался одеваться строго, как настоящий начальник, а вот к старым знакомым из клуба хотел заявиться во всём великолепии моей раскрепостившейся натуры.
Майское солнышко пригревало, ветер трепал мою вихрастую причёску, настроение было боевым.
Клуб православной молодёжи собирался в Библиотеке имени Ленинского Комсомола. В читальном зале за длинным столом рассаживались молодые люди, расставлялся обязательный чай с конфетами. Впрочем, отнюдь не все присутствующие были так уж молоды: присутствовали тут и люди, которым было крепко за тридцать, что по тем временам всё же считалось уже зрелостью. Всего было человек пятнадцать плюс батюшка. Сейчас он задерживался, и собравшиеся оживлённо переговаривались между собой — обсуждали планы выходов на природу или благотворительных акций по сбору каких-нибудь вещей.
Моё появление, конечно же, привлекло общее внимание. Во-первых, я вернулся из Питера, то есть оттуда, откуда мало кто возвращался. Во-вторых, выглядел я импозантно и вёл себя уверенно. Ко мне тут же подошли двое старых знакомых, пожали руку, стали расспрашивать про мою поездку. Я охотно отвечал, то иронизируя над собой, то, наоборот, приукрашивая события моей питерской одиссеи. Православные девушки тоже прислушивались к моей истории. Я стрельнул глазами, выискивая потенциальную «жертву». Пожалуй, симпатичнее всех была высокая белозубая Ангелина. Я помнил её.
— О, привет, привет! — крикнул я ей и бесцеремонно вклинил свой стул между ней и тридцатипятилетним Ярославом.
Тут как раз подошёл церковный куратор клуба отец Александр. Это был улыбчивый и довольно молодой священник с редкой и облезлой бородой, вечно чем-то хворавший, но интеллигентный и приятный в общении. Хворь не портила его характера, а как будто придавала ему лёгкость: он не сердился по пустякам, на многие вещи смотрел без излишней поповской строгости.
Но раз батюшка обозначился, надо было помолиться. Отец Александр скомандовал, все встали, и я тоже, даже с некоторым вызовом, перекрестился и произнёс молитвенную формулу: «Очи всех на тя, господи, уповают, и ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши ты щедрую руку твою и исполняеши всякое животно благоволения».
Потом уселись за чай. Снедь была нехитрой: сушки, карамельки, кажется, кто-то притащил выпечку собственного изготовления, но на неё никто не позарился.
Теперь уже батюшка стал расспрашивать активистах про выходы на природу и сбор вещей, и они принялись всё рассказывать заново. Я же следил за остальными «правомольцами», как я про себя окрестил представителей православной молодёжи. Парни откровенно поглядывали на девушек, выбирали, оценивали. Девчата сидели, скромно потупившись, как и полагается невестам на смотринах. Они явились сюда не ради душеспасительных бесед или разбора вероучительных тонкостей.
Я, конечно, всегда был готов поспорить о боге, но, чего уж греха таить, и сам явился отнюдь не за этим… Я обернулся к Ангелине, и она охотно поддержала разговор о Питере. В её глазах я был столичной штучкой. Ангелина пела в церковном хоре, но гораздо лучше смотрелась бы на подмостках оперетты — высокая, стройная, превосходно сложенная, со смелым улыбчивым лицом и большущими сверкающими глазами. Ямочки на щеках выдавали её лёгкий характер. Одета она была без претензии но безупречно аккуратно. Как ни старалась она напустить на себя постный вид под стать прочим «правомольцам», но искромётная натура пробивалась наружу.
Я не чувствовал в ней интеллектуальной или духовной глубины, не мог представить её с книгой в руках, но разве об этом думаешь в двадцать шесть лет, глядя на такую шикарную девушку? Кроме того в ней чувствовались амбиции, может быть, ей самой ещё не осознанные. Ей нужно было играть роль перед широкой аудиторией, пленять, ослеплять, а не цедить жидкий чаёк в компании с умирающим батюшкой.
— Ты была в Казанском соборе?
— Нет, — всё её существо тянулось навстречу образам далёкой культурной столицы, в которой она никогда не была, но в которую желает попасть любой молодой провинциал.
— О, это стоит видеть! Колоссальное сооружение. А вот Исаакий (я так панибратски и назвал его, Исаакий) видел только снаружи: он был на ремонте. Знаешь, это совсем рядом с Дворцовой площадью, Медным всадником, Эрмитажем.
— А в Эрмитаже ты побывал?
— Конечно!
На самом деле, я не бывал в Эрмитаже. Удивительное дело: сейчас я удивлялся тому, что так и не сходил в Эрмитаж, когда это было так просто. Почему-то, когда я жил в Питере, меня совершенно не тянуло в Эрмитаж. Оказавшись в Красноярске, я снова захотел туда.
— Ну, и как тебе?
— Да, знаешь… — надо было отползать от темы Эрмитажа. — Когда я был в Питере, меня тянуло в какие-то небольшие церквушки или маленькие музеи, а не во дворцы. И моё отношение к богу сильно поменялось.
Ангелина закивала с понимающим видом: в Питере всё должно быть другое — даже бог! Я уверен, про бога ей говорить не хотелось, ей было интереснее узнать про Питер, но так уж я строил разговор, что она вынуждена была спросить:
— Поменялось? В каком плане?
— Понимаешь, раньше мне бог казался чем-то бесконечно далёким, непостижимым и недостижимым, а ещё чем-то очень суровым и враждебным мне, вечно на меня за всё сердитым. А теперь мне кажется, что бог это кто-то более близкий и понятный, и совсем не злой. Раньше чувство бога делало меня ещё более одиноким: я считал нехорошим к чему-то привязываться, ибо бог обидится на это.
— А теперь?
— А теперь я вот просыпаюсь здесь или там, в Питере, в холодном и чужом городе, где все друг к другу спиной повёрнуты, и чувствую, что бог не лопух и аппаратура при нё-м, — шутливо ответил я цитатой из гайдаевского фильма.
— Ну, дорогой, это уже протестантизмом пахнет!
Это сказала не Ангелина, а Ярослав. На протяжении всего моего разговора с Ангелиной, он метал в меня яростные взоры. Он не мог через мою голову поймать взгляд Ангелины, чтобы заговорить с ней, и был в состоянии принимать участие в беседе только через меня.
Ярослав был низенький и широкий человечек с квадратным подбородком и в закатанном свитере. Он не годился в спутники Ангелине — разве что в роли мужа-рогоносца. Но, похоже, он не желал понимать это.
Я обернулся к Ярославу:
— Ты считаешь, что бог должен быть злым?
— Суровым. Как отец, — серьёзно ответил он, выпучив свои бесцветные глаза.
— Ну, отцы разные бывают. И не всегда суровость приводит к наилучшим педагогическим результатам.
Он не сразу смог заглотить и переварить мою фразу, и я уже хотел повернуться обратно к Ангелине, которая готова была отвлечься на общий разговор, но Ярослав стал грозить мне пальцем:
— Бог он… это всё-таки бог…
— Ну, да, бог, — бросил я ему через плечо. — Но что мы о нём, в сущности, знаем? Я, конечно, люблю бога, но истину я люблю больше, и если вдруг окажется, что бога нет…
Ярослав слушал меня с открытым ртом, смелые слова готовы были сорваться с моего языка, но тут батюшка обратил на меня внимание. То ли так совпало, то ли он заметил, что между мной и Ярославом разгорелся какой-то спор, и решил увести беседу в сторону, но отец Александр обратился ко мне с просьбой сказать пару слов о моей жизни в Питере.
Я сказал несколько общих фраз и к удовольствию батюшки в заключение сообщил, что меня потянуло на родину. Но Ярослав не унимался:
— Он оттуда и новую веру в бога вывез!
Отец Александр благодушно выразил интерес. И тогда я решил прочитать им стихи, написанные мной не так давно. Как видите, они сыпались из меня тогда, как из рога изобилия. В клубе меня знали как поэта и предоставили мне возможность выступить. До сих пор мне трудно сказать: было ли это выступление смелостью с моей стороны или, наоборот, уходом от трудной темы. Такова противоречивая природа поэзии.
Я встал из-за стола, отошёл чуть в сторону и произнёс, как всегда, нараспев:
Рано утром проснёшься, в этом городе спин
И вдруг понимаешь, что ты не один,
Никого не охота в неудачах винить
И не хочется плакать, и не хочется пить.
И достаточно воли, и достаточно сил,
Кто-то весь мир исправил и тебя не забыл.
Эй, посмотри, твой папа — бог.
Улыбаются люди.
Не унывай, твой папа — бог,
Значит, смерти не будет.
«Правомольцы» озадаченно молчали. Батюшка Александр смущённо почесал затылок:
— И правда на протестантизм похоже. Уж больно легко что ли… Но не будем торопиться с выводами.
Воспользовавшись моим отсутствием Ярослав решил пересесть к Ангелине, а она встала из-за стола и подошла к книжной полке. Она взяла первую попавшуюся книгу, раскрыла её. Я скользнул взглядом по обложке — это оказалась брошюра с заголовком «Аргентина — жертва МВФ». И уже потом поверх заголовка я увидел ослепительные глаза Ангелины, которые смотрели не в книгу, а на меня. Я понял, что для меня это добрый знак. Понял это и Ярослав. Он с грохотом поднялся с места и, обращаясь к оставшимся за столом, выпалил:
— А я предлагаю организовать православное шествие против… против рок-музыки и субкультур — всех этих панков, готов, эмо и прочих! — он едва удержался, чтобы не ткнуть в меня пальцем. И правда, я стоял против него как воплощение всех его слов — длинноволосый, с дерзкой улыбкой, да ещё и увешанный украшениями, как новогодняя ёлка.
— Чем же тебе рок-музыка не угодила? Да если бы не рок-музыка, в церковь бы ходили одни бабушки. Скажите спасибо русским рокерам — Шевчуку, Кинчеву, Гребенщикову, Макаревичу, Никольскому, Ревякину, даже Летову — за то, что они привели в церковь целое поколение молодых людей.
Тут застолье заворочалось и загудело:
— Нет, рок, это всё же не того…
— Ну, Кинчев-то сатанист, а вот у Шевчука есть песни хорошие…
— Наоборот! Кинчев православный, а Шевчук не того…
— И не Кинчев, и не Шевчук — Расторгуева надо слушать, у него правильная группа, патриотическая.
— Сатанисты — это Ария, а Макаревича мы ж сами на пикнике под гитару…
— Тише ты! Ничего мы там не пели, у нас и гитары-то не было…
Решающий голос отца Александра потонул в этом гудении. Что говорил батюшка по данному вопросу, история не сохранила.
Ярослав оглянулся на остальных, но они смотрели на него с недоумением, а не с поощрением. Я решил добить его:
— Если хочешь знать, то я бы рокеров в рай пустил бы. А как ты думаешь, бог добрее меня, или он такой же медведь, как ты?
Ярослав не выдержал: он глухо зарычал и пошёл на меня:
— Давай поговорим по-мужски? Выйдем отсюда.
— Да… я смотрю, христианское смирение из тебя так и хлещет.
— С врагами… по всей строгости! — Ярослав задыхался.
— Так от тебя и друзья сбегут.
Ярослав уже взял меня за рубашку и порывался схватить за волосы. Вообще я неумелый драчун и ловок лишь в споре, но тут во мне шевельнулось воспоминание о занятиях дзюдо, которые я недолго посещал в детстве. Я приобнял противника за плечи, сделал шаг в сторону и провёл заднюю подсечку. Устойчивый Ярослав, конечно, не упал, но потерял равновесие и попятился на стол. Схватившись за край стола, он опрокинул чашку. Послышался звон, осколки разлетелись по полу.
Все испуганно притихли: чашка была местная, из библиотечного сервиза, благосклонно предоставленного директором клубу православной молодёжи в пользование.
Я стал извиняться:
— Простите, я не хотел его ронять.
На что батюшка лишь сдержанно ответил:
— Идите, Вася, идите… Мы тут сами…
Я понял, что он даёт мне возможность ретироваться, намотал шарф и откланялся. Впрочем, на крыльце я задержался. И не прогадал: вскоре за мной выбежала Ангелина. Мы пошли вместе под мелким весенним дождём.
Так начался недолгий период наших встреч. Выходит, что я проиграл «правомольцев», но выиграл Ангелину. В тот момент мне это казалось удачным разменом. Потом я менял своё мнение, учитывая, что отдал «правомольцев» на откуп яростному Ярославу. А теперь снова считаю, что лучшего и быть не могло.
Ближе к лету я переехал на новое жильё. Это была четырёхкомнатная квартира, которую снимали, соответственно, четверо жильцов. В итоге плата с каждого получалась небольшой. Кроме того я занял самую скромную комнатку. Я перевёз свой неизменный диван, книги и пожитки.
Жизнь на новой квартире была весьма самобытной. В ней разместилось куда более четырёх человек, ибо все жильцы были молоды, каждый стремился завести себе пару и кроме того часто приглашал к себе друзей. Поэтому туалет и ванная были постоянно заняты, в коридоре вечно сушилось бельё, наполняя воздух удушливой влагой, на кухне вечно оставались объедки и грязная посуда. Что уидивительно, холодильник при этом практически пустовал: молодые и беззаботные жильцы питались чипсами и газировкой. Не все квартиросъёмщики нажили себе мебель, так что в иных комнатах было постелено прямо на полу, а ноутбук размещался на какой-нибудь табуреточке.
Надо сказать, что замков на наших комнатах не было, и даже неловко было их вешать. Мы не допускали мысли, чтобы кто-то залез в чужую комнату и что-то оттуда взял. Ответственным квартиросъёмщиком был Миша: добродушный лентяй с причёской а-ля «Сплин». Он немножко в свою пользу перераспределил квартплату, но не всецело освободил себя от неё. В общем, это был в меру порядочный и в меру беспринципный человек образца 2009 года. Он рассказал мне о пародийной программе Ивана Урганта «Большая разница», а я в свою очередь пробовал агитировать его за революцию.
— Коммунизм это утопия, — отвечал Миша, вынимая из холодильника гигантскую бутыль «Кока-колы».
— Конечно! — с готовностью отозвался я. — Утопия — это образ справедливого устройства общества. Ориентир, без которого вообще невозможно двигаться вперёд.
— А зачем куда-то двигаться? Люди построили себе тот мир, который соответствует их природе, их потребностям. Разве можно устранить борьбу за существование между людьми? Борьба будет, и конкуренция будет. Люди должны зарабатывать себе на жизнь. Всё это у нас уже есть — чего же ещё?
Он был философ, Миша.
— Так ведь всё ровно наоборот, — ответил я. — Это не система защищает ценности и потребности человека, а определённый набор ценностей и потребностей необходимы для выживания системы. Чтобы капитализм не рухнул, люди должны быть жадными, эгоистичными, должны драться между собой за первенство. При другой системе, которую ты именуешь утопией, и люди были бы совсем другими. Другая система держалась бы на других человеческих качествах и воспитывала бы людей в ином духе.
— Да когда так было? Это всё мечты. История говорит об обратном: люди вечно дрались между собой, — Миша плохо слушал меня, отхлёбывая из бутылки. — Вечером загляни ко мне, я тебе фильм покажу. Там про революцию всё рассказано.
Я не был уверен, что смогу заглянуть к нему вечером, ибо на вторую половину дня у меня было запланировано свидание с Ангелиной и я надеялся заманить её в гости и оставить на ночь. Был у меня такой хитрый план.
Моя отношения с Ангелиной достигли определённой точки и не двигались дальше. Мы встречались, гуляли, разговаривали, пару раз целовались. Нужно было сближаться дальше — духовно либо физически. Духовно получалось не слишком: мои аккуратные заходы про книги и кавалерийские наскоки про революцию не встречали особенного отклика. Ей было интересно говорить про кино и театр. Поэтому я и пригласил её к себе на просмотр рок-оперы «Томми».
Я уже притерпелся к царившему в моём жилище неряшеству и не учёл, того впечатления, которое наша обстановка может произвести на неподготовленную девушку. В коридоре было натоптано, валялась обувь. На кухне в раковине громоздилась посуда, а поверх неё лежала записка: «Уберите срач!» К моей двери мы пробирались сквозь джунгли свежеразвешенных простыней и трусов, вдыхая горячие пары. Наконец, добрались до моего угла. В своей комнате я навёл относительный порядок, но, похоже, впечатление девушки уже было испорчено.
Я угостил Ангелину вином, включил компьютер и голос Пита Тауншенда стал рассказывать нам историю слепого и глухого мальчика Томми. Ангелина не подпустила меня к себе, и потому я был вынужден честно всматриваться и вслушиваться в сюжет рок-оперы. Сути я так и не уловил: там было что-то про одиночество и отчуждение, про то, что религия — зло, а потом, что, вроде бы, религия — благо. Точнее так, зло — организованная и организующая религия в духе «Армии спасения», а добро — нечто сугубо личное, вроде персональных духовных практик. Вполне в духе семидесятых, когда делалась экранизация.
Мы немного поговорили про сцену с телевизором, когда маму Томми заливает потоком консервированных бобов с экрана.
— Не вижу ничего плохого в рекламе. Эта группа тоже ведь получила за свою оперу неплохие денежки и рекламировала свои концерты по всем правилам маркетинга. Без рекламы шоу-бизнес не работает, — сказала Ангелина, дёрнув плечиком.
А я разрывался меж двух желаний: желанием защитить свои антикапиталистические взгляды и желанием понравиться красивой девушке. Погнавшись за двумя зайцами, я не преуспел ни там, ни там. Так что в итоге вечером я действительно отправился в комнату к Мише, чтобы смотреть фильм про революцию.
В комнате у Миши было не прибрано, всё валялось как попало — в общем всё было, как у меня, пока я не позвал Ангелину в гости. Миша включил фильм, заиграла мрачная, напряжённая музыка, на экране замелькали сцены общественных беспорядков, а потом диктор стал перечислять: «Революция роз в Грузии, Революция тюльпанов в Киргизии, Оранжевая революция на Украине — у всех этих событий разные названия, но общая суть, технологии и заказчики…»
По словам диктора выходило, что всеми революциями в мире управляют спецслужбы США, и их главная задача — ослабление и уничтожение России. В какой бы стране мира ни начались беспорядки — всё это хитрые подкопы американцев и стоящих за их спиной англичан под суверенитет России — единственной силы, способной остановить наступление зла. Намекалось даже на то, что развал СССР был частью этого процесса.
— Вот я не пойму, — сказал я, и Миша с неудовольствием нажал на паузу. — А зачем американцам нужно снова ослаблять Россию, если в ней уже состоялась цветная революция?
Миша задумчиво похрустел старым куском пиццы, извлечённым из-за ноутбука:
— Наверное, эффект от предыдущей революции закончился, и Россия стала вставать с колен. Ведь на смену Ельцину пришёл Путин.
— А, понятно, — сказал я, и Миша уже-было потянулся снова запустить фильм, но меня снова обуяли сомненья.
— А чем им Путин не угодил?
— Кому?
— Да англосаксам. Ведь это они поставили Ельцина, а Ельцин поставил Путина.
— Наверное, Путин всех обхитрил. Он же разведчик. Они думали, что он за них, а он оказался не за них.
— А за кого?
— За себя. Потому что он самостоятельный и независимый политик.
— Ну, понятно. Постой-постой. Так ведь сейчас не Путин президент.
Миша снисходительно улыбнулся:
— Блин, ну все же отлично понимают, что это просто ход такой. На следующих выборах он снова вернётся. Медведев подержит для Путина кресло да и всё.
— А против кого этот ход? Кого он должен запутать?
— Да чтобы всё по правилам было. Нельзя ж больше двух сроков в президентах сидеть.
— А, то есть это они свой собственный закон обхитрили?
— Слушай, мы кино смотреть будем или нет?
— Ну, давай, давай.
Дальше диктор с похоронным лицом заговорил о том, что везде, где происходят революции, жизнь становится хуже. Поэтому революции делать нельзя.
— Не, ну это уж чушь. Про революции я читал кой-чего.
Как раз у Коготкова было что-то на этот счёт…
— Да тут не читать, тут смотреть надо!
— Чего тут смотреть? Пойдём по-порядку: сначала была революция в Англии.
— Ну?
— Ну, и Англия стала самой мощной державой девятнадцатого века. Потом была революция во Франции…
— И что?
— И Франция чуть не завоевала всю Европу и стала второй величайшей страной девятнадцатого века. Потом была Гражданская война в Америке.
— И чего?
— Сам знаешь, чего. Америка стала самой богатой и влиятельной. А потом была революция у нас, и мы стали второй величайшей страной двадцатого века. А потом была революция в Китае. И он теперь вторая величайшая страна двадцать первого века.
— И что? Разве везде революции были?
— Не везде. В Индии не было. И вот теперь сам на неё посмотри.
— Так это всё старые революции были. Тут-то про другое рассказывается, про современное.
— А может это и не революции совсем.
— Так сказали же!
— Мало ли чего сказали. Тебе прям всему верить надо?
Миша обиделся и не стал дальше мне показывать фильм. А мне не очень-то и хотелось. Я пошёл к себе и скачал из интернета спектакль МХАТа «Путь» про Александра Ульянова.
Продолжение следует.
Что случилось ... 