Мой роман с Ангелиной прервался. При такой убогой жилплощади его не могли спасти никакие стихи. Записки недовольных жильцов на кухне становились всё злее, а посуду за собой нарушители так и не мыли. Чтобы разрядить атмосферу, я распечатал и повесил рядом с записками какие-то забавные старинные притчи, и эти распечатки снискали смайлики себе на поля.
Но страдал по Ангелине я невыносимо, а революция, которая могла бы отвлечь меня от грустных мыслей, всё не наступала. У окружающих мои настроения не находили понимания: старые знакомые радовались встрече, радовались и тому, что я стал отходить от православия, но грустнели, как только узнавали, в какую сторону я стал отходить от православия.
Единственным спасением выступали чтение и работа. На момент расставания с Ангелиной я читал не кого-нибудь, а самого Владимира Ильича Ленина — работу «О национальной гордости великороссов». Мог ли я ещё полгода назад подумать, что возьму в руки и раскрою такую книгу? Это мне представлялось совершенно немыслимым — как проглотить ежа, как выстрелить себе в ногу. Читать Ленина? Как можно! Это казалось мне чем-то не только опасным, но и неизмеримо скучным, непонятным, как сатанинские заклинания, произносимые задом-наперёд.
А теперь я запросто брал эту книгу с собой и разворачивал её в общественном транспорте, каждый раз поражаясь тому, насколько ясен и прозрачен ленинский слог, насколько верна и остра его мысль.
С не меньшим удовольствием я читал теперь и Маяковского: раньше всё его пооктябрьское и вообще революционное творчество я считал для себя табуированным. Читать эти богомерзкие агитки? И вдруг его «Гимн Судье» пронзал меня даже глубже, чем «Послушайте» или «Хорошее отношение к лошадям»:
По Красному морю плывут каторжане,
трудом выгребая галеру,
рыком покрыв кандальное ржанье,
орут о родине Пеpy.
И я, ничтожный культурный чиновник из сибирского города, тосковал о Перу и её каторжанах.
Вторым моим отдохновением была работа. Всё-таки на ней не только читал статьи Коготкова, но и составлял отчёты, готовил мероприятия, созывал на них аудиторию. Сам рисовал в Word-е афиши, сам их распечатывал, сам расклеивал в местных вузах, сам писал пресс-релизы и рассылал их по электронной почте и в соцсетях.
Однажды директор Дома творчества Алина Ивановна, добрая и интеллигентная женщина, вызвала меня к себе в кабинет. Я вошёл. Она с грустным видом перебирала на столе бумаги.
— Спешу сообщить тебе пренеприятнейшее известие. Была я сегодня в министерстве…
Да, от министерства ничего хорошего ждать не приходилось. Наше учреждение подчинялось краевому Министерству культуры, а я слышал, какие песни стоят на рингтонах у тамошних чиновников — в лучшем случае какая-нибудь зарубежная попсятина. Министерство давно точило зубы на наши площади, но пока Алина Ивановна держала удар. Но с каждой планёрки она приходила в плохом настроении.
— Отныне мы имеем право проводить мероприятия только с участием членов официальных творческих союзов. Так что весь твой план придётся переработать: все эти молодёжные выставки, концерты и спектакли нужно превратить в выступления наших заслуженных писателей, композиторов и художников.
Сердце моё оборвалось. А Алина Ивановна, не глядя мне в глаза, продолжала:
— Что там у нас ближайшее по литературной части?
— Экспериментальный поэтический вечер, — с запинкой проговорил я.
— Вот и придётся его заменить на творческий бенефис нашего классика. Скоро день рождения нашего знаменитого писателя — Семёна Дмитриевича Юлианова. Восемьдесят лет человеку. Вот его и надо провести. Полторы недели на подготовку у тебя ещё есть. По количеству посетителей нужно будет отчитаться.
Я посмотрел на Алину Ивановну, и понял, что ей и самой невесело. Тогда я пожал плечами и пообещал постараться. Вова, встретивший меня в нашем кабинете, сразу заметил мою растерянность.
— Вот и как я буду собирать людей на мероприятие, на которое сам ни за что бы не пошёл?
— Наплети чего-нибудь. Что, мол, улётный писатель, что интересно будет.
— Единожды солгав, Вова… в другой раз мне уже верить не станут.
— Ну, рекламщики же как-то справляются. Вряд ли им прям все мероприятия нравятся, которые они пиарят.
— Эх, у рекламщиков бюджет есть. На дизайн, печать и расклейку афиш… У рекламщиков эфиры на радио и телевидении куплены. А у меня ничего этого нет. У нас одна надежда — интересные мероприятия, отклик на запрос аудитории. А Семёна Дмитриевича у меня никто не просил, кроме министерства.
— Вот пусть министерство и приходит! — усмехнулся Вова.
— Не дай бог! Уж они найдут к чему придраться.
Я уселся за свой рабочий ноутбук и со злостью застучал по клавишам, сочиняя пресс-релиз.
Через пару дней Алина Ивановна снова вызвала меня к себе, чтобы узнать, как с учётом новых требований идёт подготовка мероприятия. Я сказал, что выполняю весь обычный алгоритм действий: пресс-релизы уже разосланы, соцсетями я занимаюсь, афиши повезу по вузам завтра.
— Вот ещё что, Вася. Тут министерство нас снова обрадовало: в субботу в филармонии будет большой концерт в честь юбилея нашей композиторской организации. Обещался быть сам губернатор, чтобы поблагодарить работников культуры. И по этому случаю все работники культуры обязаны присутствовать. Так что, пожалуйста, не планируй ничего на это время. Нас там пофамильно отмечать будут.
— Во! Вот это я понимаю, — не утерпел я. — Министерство знает, как дела делать. Отлично понимают, что на их мероприятия по доброй воле никто ходить не будет — только из-под палки. Так пусть и мне такую палку выдадут и в обязательном порядке все наши мероприятия посещают.
Нет, это я, конечно, прихвастнул. Так резко я не сказал, но всё же общий смысл, хотя и в смягчённой форме, был тот же. Алина Ивановна развела руками и прибавила:
— Я спрашивала у них. Мне рекомендовали для увеличения посещаемости сотрудничать с церковью и патриотическими организациями.
— Ну, вот как так? Сами требуют высоких показателей посещаемости, и сами же мешают их добиться.
Эту фразу я сказал совершенно точно, я даже помню, как Алина Ивановна понимающе кивнула мне. Но вот чего я не сказал ни ей, ни Вове с Никитой, так это, что, если бы мне развязали руки, то я бы сделал мероприятие про революцию, и наш Дом творчества разорвало бы от наплыва молодых посетителей.
Я промолчал, но я сел за свой компьютер и стал писать статью, острую злую статью о буднях творческого работника. Я назвал её «Мелкий бес», так в статье я обозначил свою роль в происходящем вокруг меня шабаше под названием «культура РФ». Я излил в этой статье всю накопившуюся желчь, уделив отдельное внимание министерскому начальству:
«Наших чиновников нужно понять: у них непростая работа. Какое умение, какая квалификация нужны, чтобы всеми силами выколачивать из учреждений требуемые показания и при этом ставить этим же учреждениям палки в колёса; требовать высокой продуктивности и при этом не давать работать. Перед публикой они говорят о развитии культуры, а на кулуарных междусобойчиках обсуждают, как бы получше эту культуру ощипать и изжарить, и при этом им ещё надо отчитываться перед своими государственными начальниками в том, как они здорово и качественно промывают мозги населению! Три несовместимые задачи, три сердца в груди отдельно взятого чиновника. Как не впасть в раздвоение и растроение личности и не начать бить себя по рукам?»
Сказал я там пару ласковых и про творческие союзы, и про то, как работников культуры благодарят с палкой в руках. Вот только подписался я вымышленным именем — Сергей Ливнев — и в город не указал, сославшись на «типичность ситуации». Статью я отправил в «Герпес», и её неожиданно приняли. Лишь попросили сделать оговорку о том, что не все ещё работники культуры превратились в таких мелких бесов и остались ещё те, кто пытается заниматься истинным просвещением.
Я был окрылён своим первым успехом (Ещё бы! Моя статья встала рядом с творениями Коготкова!) и сразу стал раздумывать над темой следующей статьи. Я поделился этим достижением с Павлом, и он горячо поздравил меня с почином. Я знал, что сам он тоже что-то писал или пишет, но на прямые вопросы об этом он отвечал уклончиво. Я понимал: конспирация! И был полон веры в грядущие свершения.
Кстати, творческий вечер Семёна Дмитриевича Юлианова прошёл неожиданно успешно, при большом наплыве посетителей. Дело в том, что я от волнения по ошибке в пресс-релизе назвал его Юлианом Семёновым!
На моё счастье, СМИ и официальные учреждения по-привычке не обратили внимания на анонс от Дома творчества. А вот публика-таки пришла. Когда я понял, в чём дело, меня прошиб пот: что же будет? Но, как говорится, дуракам везёт. А в этой истории я выглядел настоящим болваном.
Старичок-писатель был приятно удивлён, а публика недоумённо перешёптывалась. Я представил Юлианова, и только тут они поняли, что произошла ошибка. А Семён Дмитриевич невозмутимо надвинул на нос очки, взял в руки толстую пачку листов и провозгласил:
— «Прожитое и пережитое». Роман!
Семён Дмитриевич углубился в роман, а публика потихоньку покидала зал.
— В посёлок Мокрый Лог я прибыл в качестве отпускного и командировочного, хотелось отдохнуть душой и телом, и половить моих любимых карасей в верховьях речушки Ильдыш. И ещё хотелось мне повидать моего старинного друга Вовку Самарина. Вот только забыл я, где он проживает. Ну, да ничего: язык до киева доведёт. Прямо на окраине встретился мне молодой дембелёк. «Куда путь держишь, мил человек?» — спросил он меня. А я ему: «Вот приехал к вам отдохнуть душой и телом, припасть к истокам вашей реки и повидать моего друга Федьку Самарина. Не знаешь ли где его сыскать?» Солдатик мне и отвечает: «Припасть к истокам, говоришь? Ещё немецкий философ Ницше называл вечное возвращение основным законом жизни. А Фёдор Петрович Самарин — это наш глава. Ты ступай, милок, в администрацию, там его и сыщешь». Ну, я его поблагодарил, конечно, но добавил: «Это для тебя он Владимир Петрович, а для меня он Вовка, потому как я его вот таким, как ты сейчас, помню. Да и сам я человек видный — писатель и геолог». Солдатик аж рот разинул. Нечасто к ним заезжают такие знаменитости…
Потом по ходу сюжета Семён Дмитриевич ещё говорил с продавщицей о Шопенгуэре и с прохожими о Соловьёве, и с уличной собакой о Флоренском. Но едва он дошёл до главного, едва он уселся пить водку с главой посёлка, как зал опустел уже полностью. Ушли даже те, кто действительно явился посмотреть на Юлианова, а не на Семёнова.
Семён Дмитриевич не сразу заметил, что слушателей у него нет. А когда заметил, то очень удивился.
— Куда же все ушли? — обратил он ко мне своё словно бы собранное в кулачок лицо.
— Так ведь мероприятие уже кончилось, девять часов уже, — пояснил я.
— Эх, жалко. У меня там дальше про рыбалку написано, про тайгу…
Я сочувственно повздыхал и проводил писателя, помог ему надеть плащик.
К счастью для меня, скандал так и не всплыл на поверхность. В те годы интернет-сети ещё не вполне срослись с нервами общества, и что-то люди оставляли себе, своей памяти, личным разговорам. Так эта история и сошла мне с рук, осталась похороненной в чьих-то воспоминаниях и в электронных почтовых архивах нашего минкульта.
В последний раз я пугался по этому поводу, когда ещё через неделю по возвращении из министерства меня снова вызвала наша директор. Но речь пошла вовсе не о моей ошибке:
— Видишь ли, Вася. Тут нам новое слово выдумали — кластер. И теперь нам срочно нужно себе этот кластер завести. Знаешь ли ты, что такое кластер?
— Я-то знаю. Но ведь…
— Правильно. Надо ещё знать, что они понимают под кластером. А они сами этого не знают, потому что это слово им прислали из Москвы без каких-либо особых пояснений.
— Тогда, может быть, это и к лучшему?
— К лучшему или к худшему, а сегодня до вечера я должна им позвонить и отчитаться. Так что думай, родной, а добудь мне кластер. В советчики бери кого хочешь. И ещё, вот, может, пригодится, — Алина Ивановна взяла со своей полки и сунула мне в руки книгу «Словарь терминов московской концептуальной школы».
— Ладно, чего уж там. Мы с парнями подумаем.
Снова в задумчивом состоянии я вернулся в свой кабинет. Там были и Вова, и Никита, и ещё какая-то девушка. Оказалось, что Никита пригласил студентку-художницу, чтобы готовить выставку факультета керамики.
Никита с поэтическим видом сидел за ноутбуком и колдовал над афишей — искал в Word-е шрифт с максимальным количеством завитушек.
— Вот не знаю, может мне тоже в художники податься? — говорил он девушке.
Та лишь хмыкнула. Заметив меня, Никита поспешил перейти со своей гостьей в выставочную часть. Когда они проходили мимо меня, я оценивающе глянул на девушку. Личико ровненькое, кругленькое и беленькое, глазища большие, словно бы навеки чем-то удивлённые, ротик сердечком — вот всё, что я успел рассмотреть. «Да, — подумал я. — Урвал себе Никитос. Ну, теперь ему и метаться нечего. Если бы мне такая попалась, я бы и не переживал и не метался уже больше».
Впрочем, эти мысли быстро отступили под натиском неотступной и трудной задачи — изобрести кластер.
Я хмуро развернул выданный мне «Словарь». Алина Ивановна была человеком предшествущего поколения, и потому верила в то, что работу в сфере культуры можно строить по книгам. Она была большой ценительницей изобразительных искусств. «Словарь» был издан в Москве ровно десять лет назад… «А. Аббревиатурность — отношение к визуальному ряду как к тексту…» На букву «К» никакого кластера не было. Я закрыл «Словарь». Весь этот концептуализм — вещь занятная, но уж больно мутная. С этим я разберусь как-нибудь потом.
— Что новенького? — поинтересовался Вова.
— Да вот надо нам кластер срочно выдумать.
И мы-таки выдумали кластер. Оказалось, что в этом месяце у нас предстоит объединённое собрание писательских организаций. Вот его и решили обозвать литературным кластером — пускай Алина Ивановна со спокойной совестью рапортует в наше министерство, а те — в Москву.
Кстати, отвечал за сопровождение этого мероприятия тоже я. К счастью, писателям не требовалось никакой аппаратуры — ни проектора, ни экрана, ни компьютера, ни колонок. Но Алина Ивановна меня предостерегла: писатели могут начать пить.
Суть же мероприятия заключалась в том, что у нас в городе, как и по всей стране, имелось два писательских союза: Союз писателей России (СПР) и Союз российских писателей (СРП). Уж не знаю, где как, а у нас разделение это произошло на заре девяностых, когда два видных литературных деятеля не поделили какую-то квартиру в центре. Собственно, эту историю сильно не афишировали и уже основательно подзабыли, да и злополучная квартира уже была продана бестолковыми наследниками какому-то столичному барыге, поэтому было решено постановить, что причиной разделения союзов являются идейные разногласия, мол, СПР содержит в себе «патриотов», и СРП имеет в своих рядах «демократов». Так и повелось. Оба союза собирались в Доме творчества, но в разное время. А вот теперь вдруг задумали провести встречу и совместно обсудить литературные дела. В общем, событие предстояло историческое.
Мне было любопытно посмотреть на писателей, ведь я тоже считал себя писателем, а значит, мой путь к творческому и вообще к жизненному успеху лежал через эту среду.
— А чего там смотреть-то? — пожимал плечами Вова.
— Да я особенных иллюзий не питаю. Понимаю, что они там немного отстали от жизни, что живут в каком-то своём мирке. Но мне надо понять, что это за мирок, чем он дышит. Хочу я туда или не хочу, надо мне туда или не надо.
Встреча была назначена в разгар лета. Видимо, в этом был какой-то расчёт, ибо многие писатели в это время проживали за городом на своих дачных участках — возделывали грядки, косили лужайки, а кто-то даже и творил.
К назначенному часу стали подтягиваться участники встречи — сплошь почтенные старики. Старец за старцем, старица за старицей. Зал Дома творчества постепенно наполнялся согбенными, неторопливыми, осторожными фигурами, кряхтением и покашливанием. Был здесь и Юлианов. Я находился позади всех, ближе к выходу, чтобы встречать опоздавших, и ко мне были обращены ряды лысых затылков и седых голов. Исключение составляли разве что крашеные причёски женщин. Блики люстры перепрыгивали по оправам и стёклам очков, руки сжимали трости. Это напоминало собрание акционеров банка из старого фильма. Вот только собравшимся не хватало фраков.
Я всматривался в это колышущееся море старости и думал: «Сюда мне предстоит войти, погрузиться в него, раствориться в нём». Но я не забывал и о своих обязанностях: встречал, провожал и рассаживал гостей, следил за тем, что происходит вокруг журнального столика. Дамы устроили вокруг него какое-то движение, и журнальный столик превратился в фуршетный. Но пока на нём были фрукты, конфеты и сок. Это было допустимо.
Первым слово взял заместитель председателя одного из союзов (поскольку сам председатель блаженствовал за городом). Заместителя звали Григорий Артурович Моховой. Это был подкрашивающийся старик лет восьмидесяти.
— Товарищи, разрешите мне…
Сразу же с места послышались громкие голоса:
— Какие мы тебе товарищи!
— Нашёл товарищей! Все товарищи в Союзе остались!
— В каком ещё таком союзе?
— Да уж не в нашем!
Моховой растерялся:
— А как, господа что ли?
Сразу послышались другие голоса:
— Ну, уж прямо и господа!
— А что? — вскочил вездесущий Юлианов. — У меня предки потомственные князья!
— У всех князья!
— У меня графы!
— А вот я — потомственный казак.
Я быстро поднырнул к Моховому и подсказал ему: «Коллеги…» Это всех устроило, можно было продолжать. Но вдруг у Мохового что-то переключилось. И он, подняв нарисованные брови спросил:
— А где Кеша?
— Кто? — спросили его.
— Да Кеша Пушкарёв.
— Кошкарёв? — переспросил кто-то. — Так ведь он в больницу лёг.
— Да не Кошкарёв, а Ке-шка-рёв, — объяснили ему.
— Что, уже голосуем? — вдруг проснулся кто-то на заднем ряду, и несколько человек по привычке подняли руки. Но тут оказалось, что пробудившийся на заднем ряду и был искомый Пушкарёв, так что Моховой смог продолжать:
— Разрешите мне начать…
— А чего ты-то?
— Слушай, не мешай человеку!
— Нет, правда, почему он всегда начинает?
— Он заместитель.
— И что? А вот я — ответственный секретарь. По уставу прописано…
— Так ты чей ответственный секретарь?
— СПР.
— Вот. А он — СРП.
— Так и чего они начинают?
Я дал Моховому колокольчик, и он зазвенел. Старики утихли. Моховой снова заговорил:
— Да, у нас в стране две организации писателей. Но сегодня, нам нужно координировать свои усилия. Не будем выяснять, кто больше любит Россию. Обстановка в стране и в мире сложилась очень сложная. Когда в Иране идут беспорядки, когда в Гондурасе у нас военный переворот, и когда к нам приехал президент США Барак Обама…
— Черножопый… — сказал кто-то кому-то на ухо так громко, что расслышал даже Моховой.
— Ты, Андреич, на свою посмотри, — сказал он и невозмутимо вернулся к теме выступления. — Так вот я предлагаю создать координационный комитет по поддержке России. Ибо когда, как не сейчас? Вот через несколько годков станет обстановка попроще, тогда мы и того… А сейчас нельзя. Предлагаю голосовать.
Все подняли руки. Кто-то запоздало спросил:
— А за что голосуем-то?
— За Россию!
Итоги голосования внесли в протокол, а вопрос, по которому голосовали, решили сформулировать на следующем заседании. Не успел Моховой объявить заседание оконченным, как все уже загалдели, загремели стульями и двинулись к фуршетному столику. Я успел заметить, как у Мохового из рукава возникла бутылка с коричневой жидкостью. Глядь, бутылка появилась из-за пазухи Пушкарёва. Да и за фуршетным столиком уже чем-то чокались.
Все оживились, заговорили разом. Кто и что говорит, разобрать было невозможно. Я на всякий случай связался с Алиной Ивановной: «Что делать?» Умудрённая опытом Алина Ивановна отвечала:
— Тут ничего не сделаешь. У художников то же самое. Ты им дай минут двадцать, а потом объяви, что помещение закрывается и гони всех вон.
Так я и сделал. О чём говорили писатели и писательницы за столом, разобрать было нельзя. Похоже, это было и не важно. Важно было выпить. Важно было, кто за что пил, кто с кем чокался, кто кому и что наливал. Это было принципиально.
Через двадцать минут я хлопнул в ладоши и сказал, что фуршет пора сворачивать. Никто не обратил на меня внимания. Я пробовал заговаривать с отдельными людьми, но на меня смотрели осовелыми глазами и рассказывали мне, как в семьдесят восьмом ездили под Минусинск.
Я сорвал себе голос, и попробовал для привлечения внимания выключить свет, но собрание лишь радостно взревело и кто-то опрокинул ногой поставленную под стол бутылку. Тогда я врубил сирену сигнализации. Отвратительный резкий звук заглушил голоса и проник даже в самые оглохшие уши. Эффект был превосходный: не так давно произошёл потрясший всех пожар в клубе «Хромая лошадь». Роняя стаканы и трости, все бросились к выходу. «Ничего, — думал я о тростях. — Потом выдам в индивидуальном порядке».
Как только последний литератор оказался на улице, я запер дверь и вырубил сирену. Голова у меня уже гудела, а ещё предстояло прибрать оставленный писателями бардак. Обуревавшие меня чувства на следующий день нашли выход в стихотворении «Уважение», которое начиналось следующими строками:
Конечно, я всё понимаю:
Вы такие, какие есть,
И я очень вас уважаю
И землю заставлю есть.
Дмитрий Косяков, 2022 г.
Что случилось ... 