И снова я оказался в этом доме. И снова передо мной была задача попасть на пятый этаж. Я вызвал лифт. Главное на этот раз ничего не напутать и нажать на правильную кнопку. Но на этот раз с кнопками творилось что-то невообразимое. Часть из них были заделаны металлическими пластинками, я присмотрелся к цифрам возле чёрных пластмассовых кнопок и нажал на ту, которая казалась ближе прочих к цифре пять. Лифт с готовностью рванул с места. И тут я увидел, что помимо прямоугольных пластмассовых кнопок на панели были ещё круглые металлические, и возде них на приклеенных кусках картона были свои обозначения. Вот и кнопка с цифрой пять… Значит, я снова еду не туда? Я стал нервно жать на нужную мне кнопку, но лифт остервенело тащил меня вверх — мимо пятого этажа. И вот я на самом верху, лифт изверг меня на девятом этаже. Здесь было тускло и звеняще тихо. Железная лестница вела на чердак, но мне-то надо было вниз, на пятый. Я побежал по ступеням, а потом и вовсе поджал ноги и полетел вниз по спирали пролётов…
Сны мои были беспокойны, в душе жила тревога. Я был всё ещё одинок и рвался в бой. Писательские мероприятия не пробуждали во мне энтузиазма, чиновные мероприятия нагоняли тоску, а чтение «Словаря концептуализма» вызывало лишь недоумение. Поэтому моя новая статья для «Герпеса» «Творчество и капитализм» выражала предельно скептический взгляд на искусство: «Посетитель выставки боится хоть что-то самостоятельно подумать о том, что он видит перед собой, боится прислушаться к своим ощущениям и дать собственную оценку произведениям. Что красиво, а что уродливо? Отныне это решают профессионалы. Они же и назначают цену. А нам с вами остаётся только платить». Пока я склонялся к таким выводам. Но статья писалась с трудом. Одно дело наваять репортаж по свежим впечатлениям от собственной работы, и совсем другое — оформить теоретические раздумья.
Я жаловался Павлу на одиночество и жажду действия, и он порекомендовал мне своего хорошего друга — Романа. Роман и Павел вместе учились на философском факультете, вместе читали Сартра и даже Коготкова, стало быть, мы с Романом должны были найти общий язык.
Мы созвонились и встретились ясным летним вечером возле Дома творчества. Роман был «молод, мускулист и красив», как главный герой фэнтезийного романа. У него были светлые волосы и, может быть, не совсем правильное лицо, но эта неправильность компенсировалась внимательным взглядом голубых глаз и волевым мощным подбородком.
Одет он был в опрятную светло-розовую рубашку с коротким рукавом и джинсы. Рукопожатие его было крепким, но деловым, без излишней теплоты. Оглядев меня, он иронически поджал губы:
— Ну, ты, как говорится, или крест сними, или штаны надень.
Я оглядел себя: да ворот моей рубашки был расстёгнут, так что был виден нательный крестик, поверх рубашки был прицеплен октябрятский значок.
— Э, — солидно ответил я, — тут у меня всё продумано и глубоко сочетается.
Роман усмехнулся. Мы разговорились. Общение шло легко, ведь мы читали одни и те же книги, оба разделяли взгляды Коготкова. Я спросил Романа, как он пришёл к левой идее, и он ответил, что сначала ещё на втором курсе института Павел показал ему книгу Вадима Юлицкого «Захудалое царство», в которой излагался мирсистемный взгляд на историю России. Россия рассматривалась в контексте развития мировых экономических отношений, как составная часть складывающегося мирового хозяйства. И это для них, как для философов, объясняло очень многое…
Я с удовольствием слушал Романа. Мне нравилась ясность и организованность его мысли. Кроме того ведь он был однокашником столь любимого мною Павла, и в нём я узнавал некоторые характерные словечки и повадки оставленного в Питере товарища. Я поделился с ним своими планами.
В то время я периодически проводил круглые столы или открытые дискуссии на разные общественно-значимые темы. Проблема заключалась в том, что на каждый круглый стол посетителей приходилось собирать отдельно. И теперь мне пришло в голову перевести все эти мероприятия в формат дискуссионного клуба с более-менее постоянной аудиторией.
Для запуска я решил провести круглый стол на тему «Предназначение интеллигента» (отсылка к статье Пола Барана «Ответственность интеллектуала»). Но это у них там интеллектуалы, а у нас есть куда более мощное понятие — интеллигенция, которое даже лучше соответствует словам американского марксиста. Ведь Баран говорит о том, что настоящий интеллектуал должен стремиться постичь мир и преобразовать его в соответствии со своими нравственными идеалами, то есть должен быть революционером. А у нас так оно и было настоящий интеллигент это обязательно революционный интеллигент, мученик за народное дело.
— Ты читал эту статью? — спросил я Романа.
— Обижаешь, — ответил Роман таким тоном, что обидно почему-то стало мне.
— Так вот я составлю тезисы по этой статье и предложу их к обсуждению на круглом столе, а в конце объявлю об учреждении дискуссионного клуба, в основу которого будет положен совместно выработанный участниками «кодекс интеллигента», а уж я постараюсь, чтобы этот кодекс оказался приближен к идеям статьи. Мы создадим клуб, будем обсуждать там всякие тексты, а уж он со временем может стать зачатком организации…
— Ну, это дальше уже маниловщина.
— Почему маниловщина? Просто намечаю перспективу.
— Сильных иллюзий питать не стоит, ибо обыватель сегодня настроен приземлённо-мещански, и одними разговорами в интеллигента его не превратишь.
— Постой, Роман. Но ведь то, что сказано в статье «Ответственность интеллектуала», это правильно?
— Допустим.
— Что значит, допустим? Правильно или нет?
— Ну, правильно.
— Это обосновано автором? Это звучит убедительно? Так почему люди, которых заставишь над этим поразмыслить, не могут с этим согласиться, то есть согласиться с тем, что убедительно, доказуемо и в конце концов правильно?
— То есть ты хочешь уболтать всех стать революционерами.
— Если ты отказываешься участвовать, то так и скажи.
— Нет, я не отказываюсь.
— Вот и прекрасно. Готовься защищать нашу линию в дискуссии.
Дата круглого стола «Предназначение интеллигента» уже была назначена. Проблема заключалась в том, что без участия члена какого-нибудь творческого союза мероприятие считалось нелегитимным. Я думал о том, какую кандидатуру выбрать на пост почётного члена дискуссионного клуба.
И снова меня выручила мудрая Алина Ивановна. Она предложила писателя Аристарха Дворецкого — большого любителя всяческих споров и дискуссий. Аристарх Евгеньевич был мощный старик, в прошлом строитель. Я решил познакомиться с его произведениями, благо, что его книги имелись в изобилии на стендах Дома творчества. Оказалось, что он неплохой мемуарист и оставил довольно честные воспоминания о нашем главном классике.
Чем дальше от столицы, тем реже встречаются классики, поэтому каждый провинциальный город крепко держится за то литературное имя, которое у него есть. Тем более, что в новую эпоху имена революционеров стали неактуальны, пантеон городов облысел — остались только писатели да спортсмены. И тут важно помнить одну истину: имя писателя это не просто духовная скрепа или знамя, а это ещё и коммерческий бренд, шифр, под который выделяются немалые деньги. Поэтому всякий, кто хотя бы отдалённо покушается на имя, тот в глазах чиновников культуры покушается и на деньги. Чем более велик писатель — тем больше денег выдадут на связанные с его именем проекты, и хотя бы в чём-то умалить это имя, значит в соответствующей степени секвестировать ассигнуемые суммы.
Возможно, Аристарх Дворецкий не осознавал этой механики, но про нашего классика он, воздав должное его литературному таланту, высказался довольно прямо и откровенно: был классик падок на лесть, не терпел людей независимых и честных, зато любил с напускной деревенской простотой нецензурно выражаться при дамах.
А про кого из наших позднесоветских классиков нельзя сказать подобного? Избаловали власть и публика наших писателей, развратили. Видимо, шла эта традиция ещё со времён булгаковского МАССОЛИТа. Впрочем, я тогда перед всем советским благоговел без разбора…
Потом я переключился на художественные произведения Дворецкого. Мне они показались не в пример слабее, бледнее его воспоминаний. Так что я это чтение быстро забросил.
В общем, Аристарх Евгеньевич согласился принять участие в круглом столе. К подготовке и пиару мероприятия я подошёл со всей ответственностью. Для анонса в соцсетях я долго и тщательно выбирал картинку, пока не увидел в интернете портрет, чем-то напомнивший мне моего далёкого друга Павла. Копна чёрных волос, пронзительный взгляд карих глаз из-под тонких бровей, щетина на лице, в руках книги. Лишь потом друзья объяснили мне, что я прилепил на анонс портрет молодого Сталина, выполненный в духе соцреализма.
Как бы то ни было, мои усилия не пропали даром: в круглом столе приняло участие около пятнадцати человек. Даже и по тем временам это было весьма неплохо, ибо сегодня на культурные мероприятия порой и вовсе никто не приходит. Вот только припомнить лица и личности тех, кто был на круглом столе, кроме меня, Романа и Дворецкого я не могу. Они что-то говорили или молчали, но начисто стёрлись из моей памяти.
Не буду описывать сам ход круглого стола. Скажу лишь, что всё прошло по моему плану: дискуссия состоялась, тезисы Пола Барана были озвучены и обсуждены, идея дискуссионного клуба была принята хорошо, Дворецкий даже предложил для него удачное название «Пи», что и означает «предназначение интеллигента».
В выработке «кодекса интеллигента», правда, двигались медленно и осторожно, нащупывая общую почву. Я предложил первые тезисы:
1. Высокая культура в нашей стране в настоящее время находится в упадке, не в полной мере реализует свой потенциал.
2. Это связано с нехваткой средств в сфере высокой культуры и с избытком средств в сфере масскульта.
3. Задача интеллигента — способствовать распространению и развитию высокой культуры.
По этим пунктам не возникло возражений. А вот уже по следующему тезису («интеллигенту не приходится в этой деятельности рассчитывать на поддержку государства, поскольку государство благоволит сложившемуся положению вещей») возникли прения. Дворецкий упёрся и настаивал на том, что наше государство защищает высокую культуру.
— Позвольте, говорил я ему. Но ведь вы сами признали, что сфера высокой культуры финансируется явно недостаточно.
— Значит, у государства не хватает денег на это. Дают столько, сколько могут дать. Если б не поддержка государства, всё высокое искусство совершенно бы погибло, — отвечал Аристарх Евгеньевич, упрямо наклоняя свой большой оголённый лоб.
— Дают ровно столько, чтобы окончательно не умерло, то есть держат в полупридушенном состоянии, — возражал Роман. — Но ведь на масскульт деньги тоже даёт государство, и деньги немаленькие — на все эти киноподелки, вроде «Каникул строгого режима» или «Чёрной молнии», на дурацкие телешоу, на попсовые «фабрики звёзд»…
Но Дворецкий был непоколебим и, как заведённый, твердил своё. Я же, выступая в этой дискуссии как модератор, предложил зафиксировать этот пункт как спорный и подробнее разобрать его на следующем собрании дискуссионного клуба. А до следующего раза почитать что-нибудь по теме интеллигенции и её предназначения. Причём выбрать обсуждаемые тексты я предоставил Аристарху Евгеньевичу. Он предложил один свой рассказ, а также статьи из сборника «Вехи». Роман со своей стороны, догадываясь, что сборник «Вехи» как-то связан с «религиозной философией» предложил в противовес, кажется, какую-то статью с сайта «скептик.нет».
Так и утвердилась структура наших собраний: мы читаем назначенную литературу и на встрече обсуждаем её по кругу. Первое слово всегда предоставляется почётному Аристарху Евгеньевичу, потом остальным. Время на высказывание — пять минут (Аристарху Евгеньевичу — семь). Далее высказываемся по поднятию рук. Я фмксирую очерёдность и предоставляю слово. Друг друга не перебиваем. В финале собрания стараемся зафиксировать те пункты, по которым пришли к соглашению и по которым выявились противоречия. Последние станут темой для обсуждения на следующем собрании. Соответственно теме выбираем литературу.
Мне и сейчас устройство нашего клуба кажется весьма удачным. Бывал я с тех пор на разных философских собраниях и дискуссионных кружках, и там всё было организовано не в пример слабее и безобразнее — гвалт, выкрики с мест, никаких итогов, никакой преемственности между мероприятиями…
Я был доволен состоявшимся запуском дискуссионного клуба, но после каждого мероприятия я обязан был писать бюрократические отчёты, втискивая свои попытка проломить лёд общественного равнодушия в чиновные речевые обороты и представляя как нечто прямо противоположное — в борьбу за бюрократическую стабильность. Эти противоречия выразились в горьких строчках:
Бах писал мессы,
А Чехов – пьесы,
Репин – виды природы,
Я испытывал страстную тягу к творчеству – к творчеству искусства и к созиданию революции. В необходимости и благотворности для России революции я нисколько не сомневался, в этом меня убеждало буквально всё: разрушение созданной в СССР системы учреждений культуры и образования и замены их суррогатом культуры и образования. Я понимал, что покорное движение по этому пути грозит катастрофическими последствиями.
Мы с Романом гуляли по центральным улицам мимо витрин шикарных магазинов и дорогущих ресторанов, мимо припаркованных около них гигантских сверкающих автомобилей и понимали, что всё это относится к чуждому, наглухо закрытому для нас и для всех наших знакомых миру. Это был мир чавкающий, самодовольно урчащий. Но самое удивительное было то, что высокая культура тоже осталась за порогом этого мира. Мир книг, библиотек, музеев, даже драматических театров и классической музыки – это был мир бедных учителей и студентов. А богатые предпочитали еду, спорт и заграничный туризм.
Я, может быть, неверно представил Романа и мои с ним отношения. Хочу сказать, что, несмотря на его ироничное отношение к моим культурническим потугам, мы всё-таки сблизились с ним на почве общего мироощущения и совместного поиска выхода из мышеловки. Роман был непростым человеком, по-базаровски далёким от чуткости и деликатности, но он, я уверен, пришёл бы на помощь, если бы я его попросил об этом.
Близилась осень. Состоялась выставка керамики, которую готовил Никита и его прекрасная помощница. Я побывал на открытии этой выставки, и там узнал, что помощницу зовут Варя. Никита уже не крутился около неё, так что, может быть, и у меня был шанс.
Лето клонилось к осени, я готовился к новому собранию дискуссионного клуба. Как я уже говорил, на нём нам предстояло обсуждать художественную прозу Дворецкого и «религиозную философию» из сборника «Вехи».
Проза Дворецкого не произвела на меня большого впечатления. Он написал рассказ о балетных танцорах, очевидно не представляя, что такое балет и хореография вообще. Он лишь воспользовался балетным антуражем, чтобы излагать устами персонажа (балетмейстера) свои взгляды на жизнь. Из рассказа получалось, что занятия балетом учат людей добру и всепрощению, что на репетициях балетмейстер и танцоры просто садятся в кружок и разговаривают о смысле жизни.
— Зачем он подсунул нам этот рассказ? — спрашивал меня Роман. — Какое он имеет отношение к теме круглого стола?
— Наверное, он хочет, чтобы наш клуб выглядел, как описанный им балетный кружок. Дворецкий — балетмейстер, а мы — танцоры, — пояснил я, и в глазах Романа промелькнуло нечто похожее на уважение.
Роман в свою очередь поделился со мной своими соображениями о сборнике «Вехи». Таким образом мы явились на заседание дискуссионного клуба «Пи» во всеоружии. Интересно, что в это же самое время в Дом искусств заглянула и художница Варвара: она должна была кое-что забрать с выставки и заодно заглянула в зал, где предстояло наше собрание. Она наотрез отказалась остаться, сославшись на дела, но, заметив на моих руках нитяные и бисерные фенечки, неожиданно подарила мне браслет из керамических бусин. Я счёл это знаком судьбы и преисполнился решимости непременно попытать с ней своё счастье.
Но сперва предстояло интеллектуальное состязание в клубе «Пи». Конечно, на этот раз собралось чуть меньше народу — человек восемь. Помню одного из них — высокого бородатого парня в походных ботинках и защитных штанах, словно бы только вылезшего из леса. Его и звали Елисей. Он был похож на кубинского партизана, но, увы, не оправдал возбуждённых своим видом надежд — говорил что-то бесцветное и при этом ужасно шепелявил. Припоминаю и второго, тоже, как ни странно, Елисея и тоже бородатого, только маленького, щуплого и заикающегося. Если первый Елисей увлекался исторической реконструкцией и любил язычество, то второй был православным и писал духовные стихи. Была ещё как минимум одна девушка — ехидная и саркастичная Регина. А вот оставшихся совершенно не могу припомнить.
Главными игроками были Дворецкий с одной стороны и мы с Романом с другой, причём мне отводилась роль внешне нейтрального модератора. Остальные участники занималь промежуточные позиции, склоняясь по разным пунктам то в одну, то в другую сторону.
Я ещё раз обозначил тему, напомнил уже согласованные нами тезисы и точки несогласия, а потом предоставил слово Дворецкому. Дворецкий, как и любой писатель (да и не только писатель) любил говорить подолгу, и ему было явно тесно в рамках отведённых семи минут. Он успел лишь потрясти над головой сборником «Вехи» и заявить, что «тут изложена вся мудрость российской интеллигенции», что главный посыл этой книги в том, что интеллигенция должна встать на почву религии, как это было в благословенные времена Царской Империи, когда слово бог произносилось с большим благоговением, чем слово народ, и когда поклонялись не сытому брюху, а божественному промыслу.
Я рассадил участников так, чтобы вслед за Аристархом Евгеньевичем выступал Роман. Он прекрасно уложился в свои пять минут, выдав два важных взаимоувязанных тезиса: появление сборника «Вехи» и вообще «религиозной философии» как направления мысли было признаком и следствием упадка официальной церковности; то есть того, что традиционная православная церковь не удовлетворяла духовных потребностей интеллигенции царской империи, причём от церкви отвратились как верхи (дворянство), так и низы (простой народ); внутренний кризис констатировало даже само духовенство.
Роман прекрасно подготовился: он привёл в пример воспоминания двоюродного брата Николая II, Александра Романова, который сознавался в том, что православная обрядность убивала в нём религиозное чувство и вызывала ассоциации с язычеством, что «средневековые обряды» оставляли в его душе «ужасное чувство».
На лице Дворецкого боролись противоречивые чувства: сперва он нахмурился и был готов защищать авторитет церкви, но фамилия Романовых обладала в его глазах не меньшим авторитетом.
Затем взял слово я и напомнил слова русского священника, опубликованные в журнале «Русское богатство» в 1912 году, то есть почти тогда же, когда вышел сборник «Вехи». Так вот священник сам признавался, что «дух жизни угас в церкви», и что ушла из церкви не одна интеллигенция, а и народ. Я уж не стал упоминать, что эти слова сельского попика я вычитал в одной из работ Ленина.
Дальше пошли Елисеи, потом Регина и прочие — но они лишь примыкали к той или иной позиции, не внося ничего принципиально нового. Когда очередь снова дошла до Дворецкого, он уже закипал. Он объявил, что упадок церкви был вызван двумя революциями начала века, что народ и интеллигенцию с церковью рассорили проклятые большевики, а до того с религиозностью всё было в порядке, и самые высшие царские сановники, например, Уваров и Победоносцев поддерживали церковь.
На что Роман в свою очередь возразил, что интерес к православию, вопреки поддержке правительства среди образованного общества снижался на протяжении всего девятнадцатого века, сменяясь равнодушием к религиозным вопросам, а то и сознательным атеизмом.
— Ну, это образованное общество, а народ? Народ? — перебил Дворецкий.
— А в народе официальная церковность заменялась всевозможными сектами, многие из которых по сути своего учения приближались к материализму, — спокойно ответил Роман.
Я же со своей стороны напомнил о том, что даже высокопоставленные защитники и распространители православия, вроде Победоносцева, защищали церковь из практических соображений, а не по зову веры. Ведь Толстого отлучили от церкви именно за то, что он назвал Победоносцева лицемером, который на самом деле не верит ни во что.
Так и продолжался наш круглый стол: Аристарх Евгеньевич всё больше сердился, ярился, мы с Романом опровергали его. В конце обсуждали тезисы и, увы, не смогли прийти к полному согласию ни по одному, поскольку Дворецкий неизменно выступал против. Тем не менее мы зафиксировали пункты противоречий, выбрали новую тему и сформировали план чтения.
В общем, дискуссия прошла увлекательно, боевито. Потом мы с Романом ещё гуляли, обсуждали состоявшийся разговор, строили планы. Но вечером, когда я остался один, меня вдруг охватила какая-то светлая и сладкая грусть. Я постарался всмотреться в себя, чтобы понять природу этой грусти, и понял, что это из меня уходит вера, уходит моя прежняя жизнь, уходит наивная юность. Я ещё не принял окончательного решения по поводу моей религиозности, однако ощущал, как улетучивается из меня вера, словно затхлый воздух из проветриваемой комнаты.
Мне не с кем было поделиться этим ощущением, у меня не было такого друга, которому я мог бы сказать: «Знаешь, друг, моя вера выпадает из меня, как молочные зубы». Не с насмешливым же Романом об этом говорить, не с ограниченным Арсюхой или Мишей. Вот Павел, он бы понял, но он был далеко, в Питере, и поняла бы моя бывшая любимая, но она была ещё дальше — она безвозвратно осталась в прошлом, была похоронена в глубине души той девушки, которая встретила меня здесь. Может быть, это было и к лучшему, поскольку обуревавшие меня чувства нашли исход в стихах и в зреющем замысле нового поэтического спектакля.
Собрания дискуссионного клуба продолжались, но наталкивались каждый раз на одно и то же противоречие: для проведения клубов по регламенту нужен был Дворецкий, и при этом ни мы не нужны были Дворецкому (он уже понял, что танцоров из нас не выйдет), ни нам не нужен был Дворецкий. Как-то раз на собрание к нам приходил другой писатель, который мирно продремал всё заседание. Такой свадебный генерал нас бы вполне устроил, но уж очень он был дряхл и прямо заявил нам, что регулярно ходить на собрания не сможет.
После очередного мероприятия мы по традиции с Романом гуляли по центру. Уже завершался октябрь, деревья стояли голые, несильный ветер шевелил наши шарфы. Я высказывал свои соображения по поводу преобразования клуба, а Роман прямо заявил:
— Этот клуб нежизнеспособен.
Я снова взялся-было что-то доказывать, на что Роман отрезал:
— Делай, как знаешь, во всяком случае, я больше не приду.
— Раз так, — сказал я упавшим голосом, — тогда это и вправду не имеет смысла.
Мне казалось, что мы с Романом составляем некое товарищество, и что клуб служит целям этого товарищества. Мелькал тут, конечно, и шкурный интерес: собрания клуба — это отчётное мероприятие. Но я с негодованием отверг эту мысль. Если клуб не нужен нам, не имеет смысла с точки зрения перспектив борьбы за лучшее будущее, он должен быть закрыт.
Возможно, Роман уловил моё настроение, поскольку снизошёл до объяснений:
— Какой смысл брать случайных людей и пытаться их агитировать? Это работа наобум, это как читать книжки в библиотеке в алфавитном порядке.
— А как же я раздобуду неслучайных? Не могу же я в анонсе мероприятия написать: «будем обсуждать, как нам сделать революцию; добропорядочным обывателям и реакционерам просьба не приходить». Такое мероприятие нам никто не согласует, хотя уверен, оно собрало бы кучу молодёжи.
— Ага, пополам с людьми в штатском, — угрюмо добавил Роман.
В общем, на следующий день я объявил Алине Ивановне о закрытии клуба. Она отреагировала на это равнодушно, хотя это и нарушало план наших мероприятий. Дело в том, что ей в министерстве прозрачно намекнули, что ждут от неё заявления по соственному желанию. Судя по всему, она уже воспринимала свой уход как избавление. Министерство мечтало отобрать у Дома творчества часть его помещений, а это можно было сделать только при более сговорчивом директоре. Алина Ивановна предупредила всех сотрудников о своём скором уходе, сообщила о возможном кардинальном изменении условий работы и посоветовала «продумать пути отступления».
Я сказал, что коллектив мог бы вступиться за неё, подать общее заявление, что можно было бы попробовать добиться поддержки творческих союзов, но, похоже, Алина Ивановна не хотела бороться. Она была тонкая интеллигентная женщина, а не боец. Кроме того, я не был уверен в том, что союзы окажутся на высоте и предоставят деятельную поддержку.
Прежний Дом творчества доживал последние дни.
Что случилось ... 