И снова я утрачивал организацию, но выигрывал в личной жизни. Красавица Варвара заинтересовалась моей кандидатурой. Она опубликовала на своей странице в контакте свой телефонный номер — спрашивала знакомых, как добыть какое-то оборудование — чем я и воспользовался, чтобы завладеть номером и свести знакомство поближе.
Я пригласил её на безумно разрекламированный блокбастер «Аватар». Собственно, к репертуару кинотеатров я уже начинал относиться довольно настороженно, но «Аватар» расхвалили на сайте того самого Вадима Юлицкого, сказали, что в сюжете показана антиколониальная борьба отсталого народа против технократической империи, желающей превратить земли этого народа в источник своих ресурсов.
На протяжении всего фильма моё сознание было разделено пополам: одна половина смотрела и осмысляла фильм, а другая размышляла над тем, взять или не взять Варю за руку. Варя выглядела строгой и неприступной девушкой. А компьютерная графика в фильме была не такая уж захватывающая.
После просмотра я не сразу сумел понять, что же мне так не понравилось в фильме, что показалось в нём ложным и фальшивым. А потом понял: цивилизации, технически развитой, но запутавшейся в своих противоречиях (разрушение экологии, сверхпотребление ресурсов, милитаризм), противопоставляется и выдвигается в качестве приемлемой альтернативы дикость. Каковы атрибуты этой дикости? Близость к природе; отсутствие не только техники, но и науки вообще, которая заменена самой примитивной религией поклонения какому-то тотемному дереву; а также крайняя примитивность культуры. И хуже всего было даже не то, что такое состояние представлялось авторами как желательное для человечества, а как состояние, которое способно победить технически оснащённого противника. Внезапно выясняется, что примитивная религия дикарей работает, то есть их ритуалы приносят им настоящие военные победы! Да и близость к природе изображалась фальшиво: могучие хищники добровольно служат дикарям, как будто природа вовсе не построена на принципе выживания сильнейших. То есть фильм, критикуя нынешний путь развития цивилизации, в сущности призывал зрителей вернуться назад, к блаженному варварству.
Я попытался изложить свои мысли Варе, и бедняжка искренне силилась меня понять. Похоже, я и правда ей нравился.
А вот на работе дела шли невесело, все поникли духом в предчувствии нерадостных перемен. Но пользуясь тем обстоятельством, что Алина Ивановна совсем отпустила вожжи, я решил провести свой поэтический спектакль. Впрочем, обставил я всё весьма солидно и совместил своё выступление с выставкой заслуженного местного художника Васильева. Васильев любил писать по дереву, поэтому его выставка включала расписные ларцы, иконы, картины на сюжеты русских сказок.
И свой спектакль я назвал «Прощание со сказкой». В зале гасили свет, я запускал музыку, зажигал свечу и водил зрителей от картины к картине, читая соответствующие содержанию картин стихи.
Ледяные ветры сгрызли бабье лето,
Отогнали радости от души поэта.
Да и было их немного —
Лишь любовь, да вера в бога,
Вера в господа и в миф,
Будто Че Гевара жив.
В конце я находил витой ключ и открывал им большой ларец, в котором оказывался вовсе не «чёртик из коробочки», а образ Иисуса. К нему я обращал заключительные строки спектакля:
Ты помнишь, раньше для нас
Сиял безумный алмаз?
Прощай, старая сказка!
Теперь глаза у тебя —
Как два железных рубля.
Прощай, старая сказка!
Мы посылали всех на хер и постригались в монахи:
Мы думали, истина там.
Прощайте, надежды и детские страхи
Прощай, моя вера и нежность, и правда, прощай!
Я дал волю своей слабости и горечи, чтобы окончательно распроститься с прошлой жизнью, с прошлым образом мысли, с прошлыми привязанностями, с прошлым собой.
Роману я ничего об этом спектакле не говорил — он бы наверняка счёл всё это слюнтяйством. Зато Варя побывала на представлении и, кажется, была под впечатлением. Сразу вслед за этим я решил (уже вне рамок работы) принять участие в «музейной ночи», которую устраивал Региональный культурный центр.
Директор центра всё пытался добиться для своего заведения статуса музея современного искусства, и потому постоянно устраивал какие-нибудь эдакие мероприятия, считавшиеся модными в Европе лет десять-пятнадцать назад.
Для Дома творчества на музейную ночь было забронировано небольшое пространство, и я решил посвятить это пространство «бунтарским шестидесятым», любовь к которым я унаследовал от Коготкова. Пусть это будет празднование юбилея 1969 года, который завершил шестидесятые, подумал я и поделилася этой идеей с Романом. Он снова сделал скептическое лицо.
— Какой смысл начинать всё сызнова? Ведь у тебя только что провалился дискуссионный клуб, а это было куда более серьёзное предприятие, чем какое-то шоу в рамках музейной ночи. Мы же говорили, что обращаться к нецелевой аудитории бессмысленно.
— И всё-таки фонарь должен быть зажжён, — ответил я.
Этот образ родился у меня отчасти под впечатлением от персонажа из «Маленького Принца», но в гораздо большей степени под влиянием песни из фильма про Буратино:
Мы люди неплохие,
Чуть вечер — мы в пути,
Фонарщики лихие,
Волшебники почти.
Шагаем след в след, в след
Туда, где тень, тень, тень,
Да будет свет, свет, свет,
Как будто день, день, день.
Я подразумевал под этим, что стихийно склоняющиеся к революционному или хотя бы бунтарскому образу мысли люди должны получать позывные извне, чтобы присоединиться к нам. А уж вместе потом мы выработаем правильную революционную стратегию. Мне не пришлось объяснять всё это — Роман понял мою образную фразу о «зажжённом фонаре». Пускай пропагандировать сонных обывателей бессмысленно, но ведь должны же где-то среди них бродить такие же одиночки, как мы с Романом и Павлом, которые способны понять и принять коготковские взгляды. В поиске оных и необходимо устраивать творческие мероприятия.
Но для атмосферы шестидесятых мне нужна была рок-музыка. Какой же 1969-й год без улётного психоделического рока? Ведь именно в этом году вышли культовые альбомы «Битлз», «Лед Зеппелин», «Пинк Флойд». За рок-музыкой я в тот же вечер пошёл в наш местный рок-клуб. Там как раз собирались выступать различные команды, и я смог бы присмотреть группу, подходящую для моей затеи.
Рок-клуб «Фидель» располагался в здании бывшего ресторана «Акрополь». Оттуда уже доносился грохот — кто-то отстраивал звук перед концертом. Внутри было темно и накурено, толкались люди. Приветно светилась стойка бара. Я двинулся-было к ней, но буквально на входе столкнулся со знакомыми. Это были парни из бывшего «Рудимента», ныне переименованного в «Дринч».
— О, Васян! — взревел басист Лёха.
Тут же подошёл и гитарист Фендер, успевший за время моего отсутствия сменить хайр на дреды:
— Чё, не задалось у тебя в Питере? А мы вот скоро туда собираемся. Порвём тамошнюю сцену!
Я рассказал им про свою идею отметить юбилей шестидесятых.
— Да ну, ты чё. Что ещё за старпёрство? Какой там рок-энд-ролл? За эмо будущее! Ну, или на крайняк за алтернативой. Ты «Психею» слышал? Вот это нормас! — заявили мне «дринчи».
Ну, что же, я решил быть более терпеливым, не хвататься за кого попало и присмотреться к другим группам. Сейчас на сцене отстраивалась группа «Лешакъ». В их составе имелась девушка со скрипкой, а гитарист брался иногда за флейту и это, на мой взгляд, выдавало их любовь к группам «Король и шут» и «Мельница». Нет, это было не то, что мне требовалось.
Были в рок-клубе и альтернативщики в широченных штанах, были и готы в кожанках… Но вот на сцену вышла группа «Трип», название которой само по себе напоминало о психоделической революции. Они играли лишь втроём, но сумели создать и плотный звук и улётную атмосферу. Что там пел гитераст, расслышать было невозможно — что-то в духе «нажми на кнопку — получишь результат» — но сама музыка была несколько хулиганской, ломающей привычные жанровые перегородки…
Я познакомился с этими ребятами. Гитариста звали Андрей, басиста Илья, а барабанщика Саша. Я спросил их не хотят ли они отдать дань памяти шестидесятым, и они согласились.
— Это же была настоящая революция, которая изменила лицо системы! — вдохновенно произнёс Андрей.
— Точно! Капитализм с человеческим лицом, — добавил Илья.
Я вовсе не считал, что шестидесятые сделали капитализм свободным и демократическим, да и Коготков, кажется, говорил об этом, но я уже начинал привыкать к тому, что не всякие убеждения можно штурмовать в лоб. Своё мнение стоит высказывать лишь тогда, когда человек готов его услышать, иначе это будет лишь напрасная трата нервов для обоих.
Главное, что ребята согласились, что тема шестидесятых им не чужда. Теперь оставалось лишь обсудить технические вопросы…
Атмосфера на работе была унылой, все были подавлены надвигающимися переменами. Что принесёт с собой новый директор. Зато с Варей дела у меня шли на лад: она охотно отзывалась на предложения куда-то сходить, внимательно выслушивала мои рассуждения о политике, хотя и не решалась высказываться на этот счёт сама и не отзывалась на приглашения заночевать у меня. Я заходил к ней в студенческую мастерскую. У студентов-художников царила творческая атмосфера: питались китайской лапшой, кипятили воду в крохотном пластмассовом чайнике и творили — лепили, ваяли, расписывали. Интересно было спуститься из их богемной мансарды на первый этаж к скульпторам. Тут работал мой давний знакомый Володька. Хотя, какой уж там володька! Ибо был он огромен, могуч и даже взрословат для студента. Рядом с ним трудился щупленький кучерявый Оська. Оська ковырял какие-то мелочи на лице своей скульптуры, а Володька покровительственно басил:
— Да брось ты этими зюзьками заниматься. Творить надо широкими движениями.
Он брал и большим пальцем проводил по глиняной голове уверенную линию, и получался не просто изгиб брови, а практически оформлялась половина физиономии. И я думал: «Вот так и надо! Мыслить широко, действовать уверенно и плавно». Так я и творил себя в этом году, проглатывая книги классиков и не размениваясь на «зюзьки». Но как перенести эту широкую созидательную деятельность вовне? Тут начинались препоны…
Мы обсуждали с Романом свежие публикации на «Марате» и «Герпесе», а также негодовали по поводу того, что некий институт, раскритикованный на «Герпесе», подал на сайт в суд, требуя непомерной компенсации. Мы анализировали аварию на Саяно-Шушенской ГЭС и проклинали Чубайса, дискутировали о «сокращении общественного пространства», об «удушении публичности». Я доказывал, что в такой ситуации надо заниматься именно культурным строительством, что для грядущего подполья нужна новая мораль, противостоящая рыночным идеалам сытого брюха и благостного наплевательства, а моральные нормы провозглашаются и закладываются именно искусством…
Стало быть, нужно готовить «юбилей шестидесятых» со всей страстью и тщательностью. Ребята из «Трипа» настаивали, чтобы в оформлении площадки нашла отражение история хиппианских коммун и «психоделической революции». Мы же с Романом считали необходимым заострить внимание на контркультуре и герилье. Варя подключилась к рисованию плакатов, привлекла к оформлению своих однокашниц. В качестве видеоряда мы использовали всё того же «Томми» а также мюзикл «Хайр», а уж за звук взялись «трипы». Похоже, что Андрей явился на выступление под какими-то веществами, а может мне и показалось. Вообще он был парень своеобразный.
В любом случае, сыграли парни что надо. Мы даже поэкспериментировали с чтением текстов Ленина под психоделические гитарные наигрыши. Лозунги на стенах гласили: «Запрещено запрещать» и «Будьте реалистами, требуйте невозможного!» Рядом с портретами Леннона и Моррисона красовались Сартр, Че Гевара и Курт Воннегут. Продвинутый Илья пробовал возражать, мол, Сартр состоялся в пятидесятые, а в шестидесятые был уже патриархом, на что мы с Романом и заявили, что Сартр и тот же Воннегут духовно подготовили шестидесятые.
Народ стекался к нашей площадке, привлекаемый забористыми звуками рок-энд-ролла. Но, потоптавшись возле нашей площадки, послушав рок и задав пару иронических вопросов, большинство посетителей спешили к другим площадкам — к рэйверам, «актуальным» художникам, на мастер-класс мультипликации или лепки из теста. «Контркультура не может на равных конкурировать с массовой культурой», — это утверждение Коготкова мы проверили практикой.
Впрочем, нельзя сказать, чтобы результаты творческого эксперимента оказались совершенно отрицательными. Мы неплохо пообщались и подружились с «трипами», я даже расслышал пару текстов их песен. Ещё к нам подошла подруга Андрея поэтесса Лидия, эффектная девушка в фиолетовом боа, а также панк по прозвищу Бивис. Он остался весьма доволен нашим революционным посылом и пригласил нас на собрание местных анархистов. Была здесь и Варя со своими подружками — они пришли оценить результат своих трудов. И Варя была в красной юбке и красной косынке, что я счёл недвусмысленным признаком того, что девушка готова признать и принять цвет моих идей.
Кстати, заглянули к нам и актуальные художники с соседней площадки. Их предводитель, Пятрас, был изгнан из художественного училища за отказ учиться рисовать. Он пригласил нас на открытие своей выставки «Voyne.net». Тогда такое было можно.
Мы с Варей посетили это открытие.
Народу было немного — по большей части бывшие одногруппники Пятраса. Пятрас самодовольно пощипывал свою светлую, едва отросшую бородку и объяснял посетителям «концепцию». Дело в том, что, вылетев из училища, он получил повестку из военкомата, потому и выставка была посвящена военной тематике. Главным её экспонатом и была та самая повестка, которую Пятрас превратил в арт-объект.
Также тут были детали пластмассовых солдатиков, склеенные в одну большую кучу рук, ног и винтовок. Это символизировало обесчеловечивание человека на войне, потерю ценности человеческой жизни. И, конечно, подвешенные к потолку табуретки. Вообще-то они остались от предыдущей выставки, но в данном контексте символизировали ПТСР — посттравматическое стрессовое расстройство. Раньше, когда я был православным, ценность и качество произведения искусства для меня определялись наличием намёков на библию, теперь мои эстетические установки находились в становлении. Вроде бы, если в выставке Пятраса содержался какой-то антивоенный, антисистемный посыл, то по логике выходило, что выставка эта хорошая и искусство это правильное.
Но Варя была этой выставкой возмущена. Когда мы вышли из галереи, она впервые дала волю своим эмоциям:
— И это художник? Полтора курса в училище отмотал и мнит о себе неизвестно что. У нас вот на факультете шесть лет учатся. А некоторые и после училища приходят, так у них в общей сложности и девять лет выходит. А тут… Хоть бы догадался из своих солдатиков какую-то фигуру склеить, да ещё клей бы поаккуратнее наносил, а то наляпал даже на подставку.
— Может, у него концепция такая… — усмехнулся я.
— Конечно! А если бы он постамент уронил или лампочку в галерее случайно разбил — тоже была бы концепция!
Больше варя на эту тему говорить не захотела и даже не разрешила её провожать, но я задумался над её словами. Действительно получалось так, что идея стоит не в начале творческого акта, а как бы приписывается, пристёгивается к нему задним числом. Причём, без подробного и даже занудного изложения концепции само произведение (или «объект») ни о чём не говорит, ничего не означает. Эту идею из объекта зритель извлечь не может, поскольку её там как бы и нет. Концепции ведь можно писать и переписывать. Одни и те же табуретки можно интерпретировать по-разному.
Пятрас отчаянно искал работу, и я временно устроил его в Дом творчества. Всё-таки я ценил в нём своеобразное бунтарство. Он рассказывал мне, что когда в их училище установили видеокамеры, он приделал на палку свою собственную фотографию, ходил по коридорам и тыкал ею прямо в объективы. Тогда мы ещё не привыкли жить под повсеместным неусыпным наблюдением, и установку камер большинство людей воспринимало как наглое ущемление своих прав.
Ещё Пятрас рассказал мне про арт-группу «Война», которая восхищала его своей оскорбительной смелостью, граничащей с хулиганством. Например, они бросали на прилавки «Макдональдса» живых кошек, устроили в Биологическом музее групповую оргию в поддержку президента Медведева, а ещё катались, как по горке, по растянутому баннеру на книжной выставке да ещё и с живыми баранами в руках.
Звучало это весьма протестно. Тем более, что я как раз открыл для себя эпатажный кинематограф Годара, Пазолини, Фон Триера. Там тоже многое было завязано на насилии и порнографии.
В общем, в области эстетических представлений мне также предстояло провести какую-то широкую и уверенную линию, чтобы разобраться с современным искусством, концептуализмом, постмодернизмом, авангардизмом, реализмом и соцреализмом и прочим-прочим.
Между тем роковой день для Дома творчества настал: Алина Ивановна объявила о своём уходе, и к нам явилась делегация из министерства, чтобы водворить в директорский кабинет своего кандидата.
К нам заявились две женщины с дорогими лакированными причёсками и какая-то девушка провинциального вида. Каково же было моё удивление, когда оказалось, что наш новый директор — не одна из женщин в блестящих платьях, а именно эта простушка. Макияж на её лицо был наложен неумело, губы чересчур густо накрашены, чёрные волосы просто висели вниз — без чиновных наворотов. Она была одета в чёрный костюмчик, но он у неё не давал искры, как платья министерских дам. Но в целом всё трио выглядело внушительно: все они были в чёрном, помада и тушь тоже тёмные — прямо три ведьмы из Макбета. Видимо этот вид действительно был призван вселить в нас ужас и покорность судьбе.
Они представили нам нового директора — двадцатичетырёхлетнюю Марью Петровну. Как выяснилось, она и правла приехала к нам из посёлка и прошла двухгодичные курсы руководителей учреждений культуры под эгидой министерства. Руководил этими курсами сам региональный министр культуры. У меня мелькнуло в голове: «Так их там целый выводок. Значит, скоро полетят головы и других директоров музеев и домов культуры».
Марья Петровна начала с того, что, поощряемая взглядами своих воспитательниц, принялась кричать на нас, в том числе и на весьма почтенных работниц отдела работы с писателями.
Мне сразу вспомнились девяностые. Уличная шпана учит молодых «опускать лоха». Подходит к тебе в подъезде компания ребят постарше и выпускает вперёд младшенького, который и начинает тебя задирать. Оглядываясь на старшаков, ты проявляешь робость, а малой уже, осмелев, лезет на тебя с кулаками, пинается и плюётся. С тех пор тёмные подъезды и стали моим кошмаром…
Так уж вышло, что в девяностые, в период ослабления прежнего государства, единственной формой организации общества оказался бандитизм. Всё остальное десятилетиями последовательно вытаптывалось из нашего обихода, из наших душ и из нашей памяти. И вот теперь я почему-то вздумал всё изменить. «Век расшатался — и скверней всего, что я рожден восстановить его!»
Обо всём этом я размышлял, пока Марья Петровна надрывала голосовые связки. Затем министерские дамы отбыли, Алина Ивановна освободила кабинет, и Марья Петровна немедленно заперлась в нём. Это было впервые на памяти сотрудников, чтобы директор заперся от коллектива.
Что случилось ... 