Осень приближалась к концу, но было всё ещё непривычно тепло. 2009-й был неожиданно тёплым годом. Но всё равно в Евросоюзе экономили электроэнергию и запретили лампочки мощностью сто ватт. В Питтсбурге прошёл саммит «большой двадцатки». Главы самых влиятельных государств (включая Россию) обсуждали меры по преодолению мирового финансового кризиса.
Властители мира распинались о том, что в основу развития экономики положат сохранение и увеличение высококачественных рабочих мест, и заявляли, что если бы не их усилия, то в мире сейчас было бы на 11 миллионов рабочих мест меньше. Проверить это, конечно, было нельзя. Да и все понимали, что в ситуации провала лучше преподносить его как успех, мол, если бы не я, то было бы в сто раз хуже…
Я пытался как-то при случае втолковать брату Арсюхе, что кризисы при капитализме неизбежны, что это не досадная ошибка или упущение, а норма рыночной экономики. Арсюха пожимал плечами:
— Ну, раз норма, так и пускай. Поколбасит экономику, а потом всё опять нормально станет.
— Поколбасит, да? А поломанные человеческие судьбы и даже потерянные жизни? Это ведь приводит к голоду, к войнам.
Арсюха махнул рукой и предложил мне лучше посмотреть ролик про мальчика, которому вырвали зуб.
Я переписывался с Павлом, делился с ним своими организаторскими неудачами. «Это ничего, — отвечал он. — Сейчас на массовую поддержку рассчитывать не приходится. Счёт идёт на единицы». И указывал мне на соответствующие тексты Коготкова. Исходя из теории этапов революционного процесса, Коготков утверждал, что в России после развала СССР как раз завершился цикл, связанный с революцией 1917 года, и новый цикл предстоит начинать с самого начала, а именно, с «кружковой стадии».
Коготков на чём свет стоит костерил российских левых: коммунистов, анархистов, социалистов. Ругал он их за то, что они малочисленны, за то что у них нет ни организационной структуры, ни чётких целей и задач. Я мысленно присоединялся к этим обличениям. Получалось, что, признавая справедливость коготковских обвинений, я как бы выводил себя из-под огня его критики, сам становился критикующим, а не критикуемым. Я глядел на них, коммунистов, анархистов, «зелёных» из-за коготковского плеча, и видел их убожество и ничтожность.
Ведь действительно у них, за исключением КПРФ, не было никаких организационных стрктур. Да и КПРФ как организация не была годна для задач дня.
Стало быть, надо начинать сначала? А начало — это кружки и мелкие сообщества, которым предстоит затем объединиться.
Как выяснилось, Павел у себя в Питере уже пытается сколотить кружок. Мы с Романом решили, что и нам кружок необходим. Но с кем его создавать? Не с «трипами» же, не с Лидией и двумя Елисеями. У Романа тоже годных знакомых не было. И тогда я позвал его на ту самую встречу анархистов. Хоть Коготков анархистов и ругал, но имел с ними общее прошлое. Поэтому и мы решили, что нам не возбраняется поискать потенциальных союзников в этой среде.
Встреча проходила… Да, где могла молодёжь проводить неформальные собрания? К тому времени власть и бизнес крепко поделили всё общественное пространство. Раньше можно было запросто пойти к кому-нибудь на работу, зайти в какую-нибудь школу или вуз и пообщаться в свободной аудитории. А теперь вход во все учебные заведения оказался перегорожен турникетами, в библиотеках и домах культуры требовалось регистрироваться для проведения собраний. Либо можно было заплатить деньги и собраться в каком-нибудь ресторане. Выбирая между сциллой бюрократической бдительности и харибдой предпринимательской алчности, мы всё же предпочли последнее, и назначили встречу с панками в дешёвом кафе «Вилка-ложка».
Кафе гудело от голосов гостей, от грохота стульев и посуды, гудели печи, холодильники и кондиционеры, но по крайней мере тут не было музыки и телевизоров. Мы взяли чай и уселись за большим столом.
Панков было семеро и не все они походили на панков. Например, высокий Виктор был аккуратно причёсан, пострижен и одет. Всё на нём было так чистенько и приличненько: жилетка, выглаженная рубашка, брючки со стрелочкой. У него жёлтое и очень интеллигентное лицо, говорит он негромко и сдержанно — и не подумаешь, что анархист. Да ещё, похоже, и главный: на него снизу вверх (и не только из-за разницы в росте) поглядывает Денис, тоже весьма интеллигентный парень. Они оба студенты-историки. Виктор вернулся откуда-то: то ли из другого города, то ли из другой страны. И когда Денис узнал, что Виктор намерен остаться в городе, то он от радости обнял его — правда, из-за разницы в росте это выглядело так, будто он упал ему на грудь.
Ещё была единственная девушка Елена, но не успел я оценить свои шансы, как понял, что она подруга Виктора. Да, Виктор в большом авторитете.
Зато четверо оставшихся, включая Бивиса — настоящие панки: с длинными немытыми волосами, в рваных джинсовках с нашивками и булавками. У всех у них тоже позывные вместо имён: Бивис, Птер, Рэйбан и Шнырь.
Бивис представил нас обществу, и панки недоумённо уставились на нас. Я больше походил не на панка, а на хиппи, а Роман — на Виктора.
— Они неавторитарные марксисты, — сказал про нас Денис.
Мы с Романом переглянулись, но промолчали. Значит, они что-то про нас знают, записали уже нас в какую-то категорию. Я, например, впервые слышал определение «неавторитарный марксист». Что это вообще значит? Размышляя над этим, я пропустил первую половину беседы.
Вторую половину беседы я потратил, пытаясь понять, смысл кличек Рэйбан и Птер. А догадавшись, тихонько спросил:
— Птер это потому что ты откуда-то упал?
— Ага, на улице поскользнулся и загремел. Вот Рэйбан и говорит: «Ну, ты полетел, Птер».
— А Рэйбан — это почему?
— Потому что он любит группу «Рэйнбоу», только выговорить не может.
Между тем Роман и Виктор уже обо всём договорились: будем создавать кружок самообразования. Я предложил обсужить на первой встрече статью Сартра «Экзистенциализм — это гуманизм», которую сам прочитал недавно и был весьма впечалён.
— Нет, — сказал Роман. — Мы пойдём последовательно с самого начала.
Мне пришлось согласиться, ведь в предложении Романа была своеобразная логика. Виктор сразу же внёс предложение — начать работу кружка с обсуждения работы Пригожина и Стенгерс «Порядок из хаоса».
— Это как раз книга об основах научного знания, — подчеркнул Виктор. К его мнению Роман прислушался.
Панки в ходе всего разговора сидели молча и подали голос, лишь когда организационные вопросы были решены. Шнырь принялся показывать рисунки, которые он делал в своей измятой терадке. Тут были шариковой ручкой нарисованы скелеты с ирокезами и на мотоциклах, сражающиеся с роботами. Нарисовано было довольно неплохо, но уж очень измята была тетрадка и уж очень шепелявил Шнырь, демонстрируя недостаток зубов, когда объяснял смысл своих рисунков. «Роботы это шыштема… Роботы это шыштема…» — повторял он. Виктор и Денис снисходительно заглядывали в тетрадку, а Шнырь сгорбился над ней и мешал смотреть другим.
После встречи мы с Романом поделились своими впечатлениями. Я спросил его, почему нас назвали «неавторитарными марксистами».
— Ну, анархисты обычно считают марксизм враждебным учением, слишком авторитарным. Маркс вообще-то спорил с Бакуниным.
— Тогда понятно, — подхватил я. — Представляя нас таким образом, они хотели сказать: это марксисты, но хорошие.
Роман с улыбкой кивнул.
Для знакомства с книгой «Порядок из хаоса» я специально купил себе электронную читалку, но всё равно она отображалась как-то ужасно криво — мельчайшим бисерным шрифтом — и вникать в суть философских рассуждений двух учёных было нелегко.
Между тем мои коллеги один за другим покидали Дом творчества. Первыми на пенсию ушли сотрудницы писательского отдела, не перенесшие крика нового директора. Я вёл переговоры с Культурным центром, чтобы иметь возможность перейти туда на работу. Ещё я побывал у Вари в гостях, она кормила меня супом. В мой холостяцкой жизни суп был чем-то невообразимым, ибо я не заморачивался и готовил только каши и макароны. В общем, жизнь шла своим чередом.
Я слушал революционные песни и на мотив «Белла чао» написал обращение к девушке своей мечты:
Чтоб быть подругой у партизана,
Ты пей не пиво, не водку, а чай-чай-чай.
Зачем быть глупой, зачем быть пьяной?
Скорей беги меня встречай!
В Доме творчества было тоскливо, я работал вяло. Однажды Марья Петровна вызвала меня в свой кабинет.
— Садись, — небрежно сказала она.
Обычно хамство вводит меня в ступор, но тут я среагировал мгновенно:
— Предлагаешь быть «на ты»? Ну, хорошо, давай.
Марья Петровна смутилась:
— Нет… Ты-то ко мне на вы… То есть я оговорилась…
— Хорошо, тогда давайте на вы.
Этот раунд она проиграла, но это только завело её.
— Я хочу спросить, почему у тебя такая большая зарплата? Аж четырнадцать тысяч!
— Я — руководитель организационного отдела. Наверное, так полагается.
На самом деле я понимал, что Алина Ивановна хорошо ко мне относилась и несколько завысила мою зарплату (в допустимых пределах).
— Хорошо. А имеешь ли ты квалификацию для такой должности? Вот знаешь ли ты, что такое… культурный кластер!
Она думала сразить меня этим вопросом, видимо, сама лишь недавно изучала это «инновацию» на своих курсах при министерстве. Но я-то буквально недавно прорабатывал этот вопрос.
— Знаю. И даже создал один.
Я рассказал, как это было. Марья Петровна вынуждена была меня отпустить, но я понимал, что она не оставит меня в покое, и что инициатива полностью принадлежит ей. Догадывался я и о том, что с разрешения (а может, и по требованию) министерства она планирует перекроить бюджет Дома творчества, и моя зарплата для неё лакомый кусок. Уволить она меня не сможет, а вот урезать зарплату — вполне.
Алина Ивановна перед уходом рекомендовала мне в качестве меры самозащиты пройти какие-нибудь руководительские курсы при министерстве. «Единственный карьерный путь для тебя — это путь наверх», — сказала она. Но именно наверх-то мне и не хотелось. Я понимал, что министерство может сделать директора из кого угодно: в соцсетях я проследил жизненную траекторию Марьи Петровны — от клоунессы в поселковом ДК до руководительницы краевого Дома творчества. Но я не хотел проводить большую часть суток, то есть в конце концов большую часть моей жизни бок о бок с пригламуренными офисными дамами из министерства культуры, то есть не хотел становиться бюрократом.
Мы изредка переписывались с Бивисом, но настоящего диалога не получилось. Он отправил мне песню «Арии» «Дай руку мне», а я ему в ответ — ноктюрн Шопена.
Дай, руку мне!
Здесь лишних нет!
Ветру ты кажешься не больше песчинки!
Ветер легко собьёт с дороги,
Если в скитаньях ты одинок.
Кипелов надрывался под неистовые гитарные запилы, а я воображал себя, Романа, Павла, Коготкова и панков-анархистов песчинками, которые пытаются собраться и склеиться вместе, но их разбрасывает ветер. Однако по мере того как песчинок становится больше, они начинают цепляться друг за друга, всё менее далеко их разносит ветром, они начинают формировать какой-то узор. Казалось, что ещё немного и станет угадываться общий контур рисунка, прояснится его замысел…
Первый семинар нашего анархо-марксистского кружка состоялся в холле торгового центра на разноцветных диванах. Кажется, панков пришло ещё больше, но все они высказывались только в самом начале обсуждения, и, как выяснилось, никто из них не прочитал книгу. Панки высказывались в поддержку «своего» Виктора, но Роман легко отбивал их аргументы. Я тоже подавал голос лишь в самом начале, а потом устал, и семинар превратился в то, чем он и должен был быть — в интеллектуальный поединок между Романом и Виктором.
Если реплики подавали Денис или Елена, тогда и я мог подключиться к беседе — они мне были более понятны. Панки с увлечением следили, уделает ли «их» Виктор «этого марксиста» Романа. Но в какой-то момент они утомились. Утомился и я.
Позиция Романа заключалась в том, что Пригожин и Стенгерс со своей теорией «неравновесных систем» по-сути заново изобретали диалектику, поскольку Гегеля западный академический официоз не любил.
— Вы, кстати, к Гегелю как относитесь? — спросил у собеседников Роман.
— К Гегелю мы относимся хорошо, — улыбнувшись, ответил Виктор. И панки согласно кивнули следом.
— А Гегеля там не любят за то, что на него опирались Энгельс и Маркс, — продолжал Роман.
— И Бакунин, — добавил Денис.
А Виктор добавил:
— Диалектика по сути своей революционна.
— Более того, без неё невозможно дальнейшее движение науки, — сказала Елена.
А Роман продолжил:
— Вот поэтому так или иначе, под другим названием — теория неравновесных систем, синергетика — диалектика возвращается в научную повестку, хотя и в закамуфлированном виде.
— Да, поэтому и приходится рассуждать о накоплении флуктуаций вплоть до точки бифуркации, — шутливо щегольнул я усвоенным новоязом.
Поняли это панки или нет, но похоже, что первый поединок закончился ничьей или даже дружбой. Я предложил, развивая тему диалектики, в следующий раз обсудить «Диалектику природы» Энгельса, но Роман сказал:
— Нет, до Энгельса нам ещё далеко. Теперь нам нужно разобраться с зарождением человечества.
— Тогда, может быть, «Происхождение семьи и частной собственности»? — снова предложил я. Но тут уж запротестовали «анархи», поскольку это снова был Энгельс.
Тогда Роман предложил изучить кое-какие работы профессора Семёнова об антропогенезе, а мне было предложено рассказать о теории этологии Конрада Лоренца. И снова весь этот план выглядел солидно, серьёзно и не вызывал никакого желания спорить. Действительно, в спорах с обывателями главным аргументом с их стороны была «природа человека». Стало быть и надо было разобраться с происхождением человека и с его отличием от животного.
И всё же почему-то хотелось спорить. Но спорить во имя чего и с кем? С Романом? Ведь он свой, ему доверяет Павел и, наконец, Роман знает, что говорит…
Я размышлял об этом, направляясь домой и слушая озорную, весёлую музыку Дворжака. Мои тревоги растворялись в звуках романтического вальса. Вообще музыка всегда играла в моей жизни большую роль. В юности даже определяющую, пока окончательно не настало время книг.
Став марксистом, я не только переоткрыл для себя заново мир советского искусства, но и с интересом изучал искусство стран «третьего мира». Я был поражён, насколько много проходит мимо нас, ведь в сущности мы придавлены американизированной культурой и почти ничего не знаем о культурах других стран, которые, может быть, куда ближе к нам по своей истории и по своему нынешнему политическому статусу и экономическому положению, а значит, и по духу. И вот я слушал песни Латинской Америки, Африки, Испании, Китая. В них было много прекрасного и даже революционного.
Но я не отказывался и от прежних вкусов и мог иногда послушать какой-нибудь православный хорал, стремясь различить в нём какое-то новое, не мистическое содержание. Мне казалось, что достаточно вырваться за пределы масскультурной матрицы, прислушаться к народной мудрости и народному опыту бедных стран, и я получу необходимое знание, чтобы совершить долгожданную революцию. Нужно воспользоваться венесуэльским или никарагуанским опытом, и тогда дела пойдут на лад. Вот было бы здорово почитать и обсудить что-то актуальное!
Но Роман был непреклонен: куда спешить? Надо начать с самого начала и, не торопясь, эпоху за эпохой проследить весь путь человечества.
Зимой я переехал на отдельную квартиру: отец разрешил мне пожить в своей старой квартире. Мы с отцом снова возобновили общение, хотя вести с ним диалог было трудно. Отец был воинствующим циником. Кстати сказать, в жизни он циником не был: у него были друзья, и он помогал им и вообще был душой компании. Но вот на словах он считал необходимым защищать принцип «с волками жить — по волчьи выть». Он и правда считал, что человечество по-прежнему живёт зоологическими инстинктами, а всех сомневающихся отсылал к книгам Конрада Лоренца. Точнее, к одной книге, которую прочитал он, и которая называлась «Агрессия».
Надо сказать, что к моменту переезда я уже оброс кое-какими пожитками — в первую очередь книгами. И вот, когда я собрался переезжать, то окинул мысленным взором свои знакомства и понял, что на подмогу для перетаскивания пожитков могу позвать не так уж многих. Арсюха отвертелся под каким-то благовидным предлогом, знакомых рок-музыкантов из «Дринча» я звать считал неправильным, поскольку осуждал их коммерческие мечты. Зато Роман дисциплинированно явился по первому зову, а ещё пришёл мой школьный друг Петя Сазонцев — добрейший и интеллигентнейший человек, но, увы, православный и несколько придавленный жизненными обстоятельствами (я потом как-нибудь про него расскажу).
После переезда я пригласил Варю присоединиться ко мне на новой квартире. Но прежде, чем Варя согласилась бы на такой шаг, мне предстояло познакомиться с её родителями. И это знакомство состоялось.
Мне показалось, что они были несколько разочарованы моей кандидатурой. Кого они увидели? Субтильного молодого человека, хотя и одетого по случаю прилично, но с длинными вьющимися волосами, смущённо улыбчивого и от смущения же говорливого. Ну, что это за надёжа и опора! Мама Вари усердно потчевала меня, приговаривая: «Такой худенький…» А отец, не откладывая дела в долгий ящик, заговорил со мной про лыжный спорт.
Чтобы перевести тему, я сказал им, что видел американский научно-фантастический фильм 1992 года, где действие происходит как раз в 2009 году.
— И как они себе представляли нашу жизнь? — поинтересовалась мама.
— Представляли, что мы уже научимся оцифровывать сознание людей и пересаживать его в компьютер. Ещё представляли, что всё население обнищает, что кругом будет бандитизм, и только кучка сверхбогатых людей будет править миром.
— А что, у них в Америке всё точно так и есть, — заключил отец.
Я не стал спорить, ибо понимал уже, что «слово звучит лишь в отзывчивой среде». За этим ужином я услышал о злобной Америке и великой России, об отвратительном СССР, в котором ничего нельзя было купить нормального, о заслугах Ельцина по борьбе с наследием СССР и о заслугах Путина по борьбе с наследием Ельцина. Он говорил, не унимаясь, видимо, для своих откровений ему нужны были именно мужские уши, а не уши жены и дочери. Он перессказывал мне последние новости и заявления президента и премьер-министра, вперемешку с анекдотами о «хохлах, жидах и чурках».
Второй, а может быть и первой, по важности темой для него была история его приобретений. Собственность — это был главный герой его рассказов. Он любил рассказывать про то, как в советское время он добывал дефицит или что-то импортное.
— А после развала СССР? — не удержался спросить я.
— О, в девяностые мы выживали как могли, — сказал папа. Правда, получалось так, что, хоть есть его детям было и нечего, но он умудрился приватизировать пару квартир, купить гараж и подвал.
— А что вы сделали со своим ваучером?
— С ваучерами — это был сплошной обман. Забрал его у нас «Хопёр-инвест». Пообещал золотые горы и обманул… Вот, если бы и вправду дивиденды под сто процентов годовых нам выдали, тогда бы у меня никаких претензий к тем временам не было. Свобода! Как при царе прямо. Я, кстати, из дворян сам-то…
Я настолько отвык от подобных речей в своём кругу, что почти не подавал голоса, тем более, что варина мама непрерывно занимала мой рот едой.
Но уж когда я в одиночестве покинул гостеприимный дом, я дал волю своему раздражению:
— Патриоты, блин! — обращался я к фонарям и падающему снегу. — Да понимаете ли вы, что именно вы, да, вы, поколение наших отцов, получили в свои руки вторую в мире державу (не только в плане военной или геополитической мощи, но и в плане экономического, научного и культурного потенциала), а сдаёте нам просто пустыню с трубой, сырьевой придаток… Да, причём придаток тех самых ненавистных вам Европы и США!
Прохожие, наверное, с недоумением оглядывались на разговаривающего с самим собой человека. К счастью, в зимний вечерний час их было немного. А меня всё рвало моим внутренним монологом:
— От кого угодно я готов слышать слова о России, но только не от вас! Ведь это вы растащили материалы с великих строек к себе на дачи. Лично я вообще за отмену границ и мировое братство народов, но вы со своим дутым патриотизмом… Теперь, когда лично вам не грозит призыв, вы обожаете новости о войнах… Ни слова от вас! Ни слова от вас о патриотизме. Всё, чего добилось ваше поколение, всё, что выпало на вашу долю — это развалить и разворовать собственную страну. И не надо притворяться, что вы не принимали в этом участия! Принимали. То, что вас в итоге надули и дали меньше, чем обещали, это дела не меняет. Мавр сделал своё дело, мавр может уходить!
На словах о Мавре я зашёл в набитый автобус и вынужден был заткнуть фонтан своего красноречия. «Тоже хорош, — сказал себе я. — Размахался кулаками после драки».
Что случилось ... 