Да будет свет. Глава 9. Поэтический номер.

Впоследствии я даже поучаствовал в некоторых проектах Кузьмы, и мы даже сняли с ним один довольно смелый фильм под громким названием «Партия», но всё же это было именно творческое сотрудничество, а не революционное братство. Настоящие товарищи пока не обнаруживались, а принципиальные расхождения с анархистами не изглаживались.

Поэтому я продолжал придерживаться принципа «зажжённого фонаря», то есть идеи периодических выходов в информационное пространство с целью привлечь возможных единомышленников, не переставал повторять: «Да будет свет, свет, свет». И для этой цели искусство подходило как нельзя лучше. Вспоминаю одну из таких попыток…

Лето 2010-го года подходило к концу, в любой день можно было ожидать сюрпризов погоды, так что чиновники торопились с проведением уличных мероприятий. Концерт под названием «Любимому N-ску» был организован на театральной площади, где по воскресным дням любили прогуливаться горожане.

Я посмотрел на циферблат городских часов. Он явился на площадь заблаговременно, чтобы успеть оценить обстановку и подготовиться к своему выступлению. У крыльца театра была оборудована небольшая сцена, на которой уже громоздилась звуковая аппаратура. Рядом стояла синяя палаточка звукооператора, и около неё топтались участники. Я попросил сопутствовавшего мне Романа немного подождать и подошёл к сцене. Отыскать того, кто меня пригласил было легко: гитарист Тимофей отличался высоким ростом. Буквально вчера он, увешанный цепями, скакал по сцене местного рок-кафе под песню собственного сочинения «Я вольный волк», а сегодня в белом костюме и бабочке готовился выйти к публике с эстрадными хитами. Вид у Тимофея был прилизанный, даже пришибленный, хотя он и напускал на себя важность.

Мы пожали друг другу руки.

— А не боишься допускать меня на сцену? — шутливо спросил я.

— Ну, я надеюсь, ты не собираешься материться в микрофон, — в ответ пошутил Тимофей, но мой загадочный вид насторожил его: в самом деле, он ведь в сущности не знает, что за стихи пишет этот поэт. Мы часто пересекались на разных рок-фестивалях. Я выступал на них с мелодекламациями. Но участники обычно не слушают друг друга… «А вдруг сматерится? Хотя, столько времени прошло, теперь нам уже скоро по тридцать, пора бы и поумнеть». Сам Тимофей, например, возмужал и понимает, что можно, а что нельзя. Тем более… тем более…

— Смотри, сегодня мэр обещал быть, — добавил он для пущей убедительности.

— Может, будет мэр, а может дождь — одно из двух… Будь спокоен, ругаться я не буду, — пообещал я.

У гитариста несколько отлегло от сердца:

— Вообще тут полная свобода. Я, видишь, и сам не с классической, а с электрогитарой пришёл и даже, — он понизил голос и заговорщически подмигнул, — собираюсь вставить в свой номер один пассаж из Клэптона.

— Да ты, я смотрю, диверсант, — ободрил его я. — Ладно, покажи мне звукорежиссёра.

Тимофей подвёл меня к немолодому дядьке с испитым лицом. Я протянул ему флешку и указал нужные файлы с минусовками:

— Сначала это, а потом это. Я махну рукой, когда переключать.

Ко мне подскочила пожилая но бойкая женщина из молодёжного центра, которая участвовала в организации мероприятия. У неё в руке был длиннющий список.

— Вы у нас кто?

— Василий Гранин. Меня Тимофей пригласил.

Она стала водить пальцем по списку, где под каждой цифрой значилась фамилия и название исполняемого произведения. И только напротив фамилии «Гранин» стояли три вопросительные знака.

— Что будете исполнять? — спросила она.

— Стихи.

Тётеньку это совершенно успокоило и она пометила около фамилии Гранина: «Поэтический номер».

— Поймите, наш концерт — это праздничная феерия. Мы никого не представляем, все сами выходят друг за другом в режиме нон-стоп, то есть без каких-либо пауз и объявлений, чтобы был искромётный, непрекращающийся каскад номеров, понимаете?

Она говорила так, будто сегодня должно было произойти нечто выдающееся, а не стандартное отчётное мероприятие, однако меня не заразил её энтузиазм. Я заглянул в список:

— Короче, я двадцать первый, выступаю после тимофеевской «бесамемучи». Минимум, час я могу гулять.

Я повернулся, чтобы уйти и сразу натолкнулся на двух старушек. Одна из них была известная в литературной тусовке исполнительница авторской песни, а вторая, как выяснилось, начинающая поэтесса: на склоне лет она стала сочинять стихи о любви. Бардесса всё ещё молодилась — ярко красилась и надела для концерта красное обтягивающее платье. Она подхватила Гранина под руку и своим громовым голосом стала расспрашивать, куда он пропал из поэтических кружков, и рассказывать, какой номер она приготовила сегодня:

— Ну, мы дадим жару — исполним нашу студенческую «Эй, веселей!»

Дряхлая поэтесса скромно держалась в сторонке. Для неё весь этот мир был внове: музыканты, поэты, певцы и даже два обсыпанных блёстками танцора… Все они обменивались редкими фразами, но, в сущности, были заняты мыслями о своём предстоящем выходе. Профессионалам хотелось не уронить своего достоинства и продемонстрировать, какая пропасть отделяет их от прочих; а любители витали в розовых мечтах и надеялись, что этот концерт станет ступенькой на их пути к славе.

Я рассеянно пару раз кивнул своей собеседнице и поспешил покинуть это общество. Воссоединившись с Романом, я исчез в ближайшем дворе. Тимофей с сомнением посмотрел нам вслед. «Гранин не вздумал даже принарядиться для концерта — это дурной знак. А вдруг всё-таки сматерится?»

Когда через сорок минут мы снова появились на площади, на сцене как раз были танцоры. Пара искусно вертелась среди микрофонных стоек и проводов, ничего не роняя, и эффектно трясла ляжками под «латину». Около сцены уже собралась небольшая группа прохожих. Дождя не предвиделось, но и мэром, конечно, не пахло. Впрочем, последнее обстоятельство почти никого не расстроило. Мы с Романом встали чуть поодаль от зрителей и от участников и шушукались о своём.

После танцоров вышел паренёк с песней Элвиса Пресли. Я узнал его: он всё скитался по разным молодёжным группкам, заглядывал и в православный, но везде был неразговорчив и вечно одинок; его единственной страстью в жизни был Элвис, и, надо сказать, он приучился копировать его песни один в один. Проходили годы, в культурной жизни города ничего не менялось — парень пел «Love me tender», танцор вертел танцовщицу, театральные певцы исполняли романсы… Вот на сцену вышла старушка-поэтесса. Прижав кулачки к иссохшей груди она читала стихи о юном принце, который «лобызал её в ночи». Публика всё переносила стоически, а вот я мучительно морщился:

— У меня такое чувство, будто я случайно зашёл в женский туалет или присутствую при медицинском осмотре. Профессионалы — чёрт с ними, но эти… До чего же может исковеркаться человек! Просто хочется расстрелять кого-нибудь или повеситься.

Роман ничего не ответил. Его полуулыбка лишь означала: «А чего ты хотел?»

Вот и долгожданная «бесамемуча». Тимофей под минусовку в стиле ресторанного караоке начал играть на гитаре, покачивая грифом и выпячивая губы как будто от большого наслаждения. Я оставил свой рюкзак товарищу и зашёл за сцену.

— Давайте, зажгите их, — дежурно подбодрила меня организаторша.

— Попробую.

Не успели стихнуть жиденькие аплодисменты, как я был уже на сцене. Кинул взгляд на слушателей: обыкновенные люди в легкомысленной летней одежде. Несколько пожилых, какие-то девочки в стандартных модных нарядах, парни в чём-то спортивном или в джинсиках, подростки с электронными устройствами в руках — в общем, городская воскресная публика. Они, в свою очередь, оценивали представшего перед ними молодого мужчину скромного вида, казавшегося по сравнению с артистами в концертных костюмах почти неряхой. Но это предварительное знакомство длилось пару секунд.

— Я прочитаю вам свою поэму «Штамхайм» о партизанах RAF.

Я кивнул звукооператору — минусовка стала отмерять ритм, а я стал вплетать в него свои строчки, стараясь говорить громко и мелодично:

Она проснётся, но не на постели:

В тюремной камере похожей на пенал

Нет ничего, кроме железной двери.

И чтобы даже звук не отвлекал

Её от слуховых галлюцинаций

Все комнаты за стенами пусты —

Искуснейшая пытка немоты

Для тех, кто боли не хотел поддаться.

Я видел, как у прохожих распахиваются глаза и застывают лица. Первой их реакцией было удивление: они столкнулись с чем-то непривычным, выделяющимся на фоне остальной благостной программы. Голос чтеца был не ласковым, но резким, требовательным, почти угрожающим… Но вот о чём он говорит?

И не понять, какой сегодня день,

А может ночь, и это только снится,

Что в йенский домик прямо из-за стен

Врываются нацистские убийцы.

Да ведь это же политика. Неужели этот парень говорит о политике? Вот те раз… забавно…

Я видел, как морщились некоторые лбы. Они пытались понять, что им хочет сказать этот взъерошенный субъект. Пара молодых кавказцев поднялись с лавочки и подошли поближе. Это уже хорошо… Но откуда им знать, что такое городская герилья, «Rote Armee Fraktion», кто такая Ульрика Майнхоф?

Мы имя Ульрика произнесём,

Оно тогда повсюду прозвучало,

Ведь «самым острым политическим пером»

Её страна родная называла…

Я старался выделять отдельные наиболее важные пассажи, говорить максимально разборчиво и отчётливно, чтобы донести, перелить в эти открытые глаза свои мысли, свою боль, свою ненависть к скотскому обывательскому житью, ко всему тому, что свято в этом одномерном мире…

Верхушка запретит живую речь,

В петлю сплетёт чиновничьи интриги,

И кажется, что снова станут жечь

На площадях «неправильные» книги.

Соединив истории концы,

Узнали молодые журналисты,

Что их демократичные отцы

В недавнем прошлом убеждённые фашисты.

Неужели и этого они не поймут? Вот, не далее как на прошлых выходных я гостил у своего отца, который после сытного ужина принялся расхваливать президента, царей и… Адольфа Гитлера. «Да, нацисты сделали много плохого, но…» — а далее цвели кусты красноречия. Сделав необходимую оговорку, мой родитель принимался расписывать «заслуги» нацистов перед Германией и всем миром. Оказывается при нацистах немецкие учёные и инженеры умудрились изобрести какие-то турбины, которые впоследствии применялись в космической программе.

— Если бы не они, у человечества не было бы космоса, — заключил он.

Остальные снисходительно улыбались: «Ох, уж эти мужчины — вечно они о политике». Но в конце концов им было всё равно. Я же не мог молчать, поскольку, как известно, молчание — знак согласия.

— Постой, но неужели для строительства каких-то там турбин необходимо было затевать чудовищную войну и устраивать геноцид целых народов?

— Необходимо, — веско ответил папа. — Только при помощи ненависти к общему врагу можно сплотить нацию и направить её энергию в одно русло, — говорил папа, жуя огурец.

Я оторопел: и так говорит человек, чьи оба деда воевали на Великой отечественной с этой заразой — один был убит, другой тяжёло ранен; это говорит человек, выросший и получивший высшее образование в стране, разгромившей фашизм, и, надо сказать, только поэтому он благополучно вырос и получил своё высшее образование, благодаря которому по сей день не бедствует; и ведь не нацисты, а именно СССР первым отправил человека в космос, и вовсе не пришлось для этого устраивать геноцид…

«Как тебе не стыдно, папа?» — вот всё, что я нашёлся ответить ему тогда. Но разве мой отец один такой, и разве он сам додумался до такого? Во что же превратились люди, что стало с их умом, с их памятью, с их совестью, наконец? А знают ли эти новоявленные гитлеровцы, эти домашние фюреры, как поступили лучшие молодые люди Западной Германии, когда узнали, что нацисты по-прежнему правят их страной?

Гранин обрушивал со сцены на слушателей ворох зарифмованных аргументов, фактов и лозунгов. А публика смотрела, разинув рот, и видела перед собой странного молодого человека, который метался по сцене и нёс какую-то заумь. Конечно, надо отдать ему должное, говорит он складно, уверенно и, похоже, искренно. Так непривычно и пикантно было слышать все эти слова — фашизм, демократия, терроризм — не в теленовостях, и не по радио, а здесь, на площади, да ещё в стихах…

Welfare state — нахальное враньё,

Холодная война сожгла полмира,

Но отвечали на огонь огнём

RAF, ЭТА, наксалиты, ФАТХ и ИРА.

Я выпустил в толпу последнюю очередь непонятных слов и поднятым кулаком попрощался со слушателями. Все неистово зааплодировали. Они и сами не понимали, чему хлопали — наверное, тому, что этот человек отнёсся к ним, не как к детям, с которыми сюсюкают и которым читают сказки, а говорил с ними на равных. Вот только о чём это он говорил?

Пока они хлопали, на сцену снова выпорхнули танцоры, и получилось, что овация предназначается им. «Праздничная феерия» продолжалась. Мне же за сценой трясла руку организаторша:

— Просто замечательно! — затараторила она. — Такие рифмы у вас хорошие, и читаете выразительно — сразу чувствуется опыт! Обязательно позовём вас ещё. У Тимофея есть ваш телефон?

Я слушал эти похвалы с растерянным и уязвлённым видом. Я вышел из-за сцены, сердце всё ещё бешено стучало в ритме прочитанных мной стихов, но глаза людей, с которыми я только что говорил, уже следили за движениями танцоров.

— А ты ожидал чего-то другого? — спросил его Роман, когда мы шли к остановке. — Думаешь, они в один миг должны были измениться?

— Да ничего я не ожидал. Просто если кто-то пишет стихи, то кто-то ведь непременно должен их услышать.

Вослед нам неслась очередная «латина».

И в ту же ночь я снова посетил свой заколдованный дом. Точнее, этот дом снова посетил меня. На этот раз из нижнего холла я пошёл не к предательскому лифту, не к лестнице, которая ведёт через опасный четвёртый этаж. Я повернул не налево, а направо, в другое крыло. Сами стены тут как будто говорили мне: «Что ты здесь делаешь? Тебя не должно здесь быть!» Но говорили они это достаточно сдержанно, четвёртый этаж тут был совершенно безвреден, так что я без особых проблем поднялся на нужный мне пятый. А с него можно было по коридору пройти в нужное мне крыло. И вот я на пятом этаже, иду через большой пустой холл.

Теперь я оказался на нужном этаже, в нужном крыле — по ту сторону железной двери. Не успел я вспомнить, зачем, собственно, я сюда стремился, и что мне тут делать. Как снаружи в железную дверь позвонили. В ней не было глазка, чтобы тихонько посмотреть на пришедшего.

— Кто там?

— Это я.

С тревогой поворачиваю тугой замок, с оглушительным скрипом приоткрываю дверь. Чувство тревоги переходит в ужас. За дверью и вправду я. Просыпаюсь в холодном поту.

Продолжение следует.