Да будет свет. Глава 13. Россия говорит

Итак, мы решили проводить свой собственный митинг, не объединяясь ни с либералами, ни с националистами. Регламент протестов был установлен следующий: с 12 до 14 на площади выступают «патриоты» (кургинянцы, КПРФ, националисты), с 14 до 16 — то левое, что удалось собрать, с 16 до 18 — либералы-айфончики. Для нашего левого митинга я предложил три простых и понятных лозунга: «Равное и бесплатное образование всем! Деньги взять у чинуш и олигархов»; «Долой чиновные профсоюзы! Свободу независимым профсоюзам»; «Долой рабский трудовой кодекс! Верните КЗоТ!»

Февральский день, на который был назначен митинг, выдался, как на зло, холодным. Солнце тускло светило сквозь морозное марево. И всё же это было солнце моего Аустерлица. Я впервые в жизни отправлялся на политический митинг.

Утренний воскресный автобус был полупуст. Немногочисленные пассажиры были молчаливы и решительны. Однако высадили нас, не доезжая до центра: проезд оказался закрыт. Я двинулся к пункту назначения пешком. Улицы перекрыты, пустынны, лишь из подворотен сердито выглядывали носы полицейских машин и ведомственных микроавтобусов. Чем ближе к центру, тем более полицейские численно преобладали над простыми пешеходами.

Центральная площадь зажата между Краевой администрацией — угрюмым сталинским зданием с колоннами — и парком развлечений, над которым торчало неподвижное колесо обозрения. Сама площадь была обнесена загородками, живым забором из бронированных с ног до головы полицейских. Над этим частоколом касок и решёток возвышался памятник Ленину. Ильич гневно хмурился, он выпятил грудь, словно жаждал сойти с пьедестала и растоптать ограждения, разметать заслоны. Администрация затаилась, вымерла. На правительственной парковке ни одной машины, в дубовые двери никто не входил и не выходил. Полицейские тоже заметно нервничали: офицеры непрерывно передавали в рации какие-то распоряжения, закованные в броню чёрные шеренги выстраивались то так, то эдак. Здесь под бдительным надзором военизированной охраны России разрешили сказать своё слово.

Я направился к площади. Вход на неё осуществлялся через узенькую рамку металлоискателя. Впрочем, давки это не создавало. Желающих проникнуть внутрь оцепления было не так много.

Я немного переживал по поводу своего диктофона — не примут ли его на входе за бомбу или тайное супероружие. Если его заберут, то моя задача (сбор информации) не будет выполнена. Рамка, как и полагается, запикала, я вывернул карманы, и охранитель грозно воззрился на неведомый прибор.

— Это диктофон, — объяснил я и, вспомнив про своё журналистское прошлое, прибавил. — Я журналист «Эго Москвы». Тогда эта либеральная радиостанция ещё не была запрещена, и страж, обнюхав меня с ног до головы, махнул-таки рукой, мол, проходи.

Внутри оказалось неожиданно пусто, тихо, спокойно. По площади скиталось человек пятьдесят. Группками стояли люди с флагами и в партийных накидках поверх пуховиков: КПРФ с бледно-розовыми флагами, «Суть времени» — пока ещё без собственного флага, но с портретами своего лидера Сергея Кургиняна, «единороссы» спешно свернули свою символику и, рассовав по сумкам, ходили просто так, какие-то странные типы размахивали царскими имперскими флагами. Было холодно, люди приплясывали.

У сцены велась установка и настройка аппаратуры. Я присмотрелся: аппаратуру ставил сам Дыня. Похоже, это был его личный аппарат из подвала, где репетировала дынина рок-группа «Умри и сдохни». То есть сегодня колонкам, привыкшим к панк-року и дыниным хитам вроде «Дерьмо в унитазе», предстояло переключиться на политические лозунги. Аппаратура сопротивлялась, протестовала, издавая на всю площадь непторебные звуки. Но Дыню это не смущало. Для него этот звук был в самый раз.

Я отошёл от сцены подальше, бабушки с флагами явно были настроены поговорить, но я лишь собрал у них листовки, чтобы посмотреть на досуге. Пока не врубили звук, надо было успеть пообщаться с народом.

Окидывая взглядом людей без флагов и партийной символики, я пытался понять, которые из них настоящие митингующие, а которые — засланные люди в штатском. Тут ко мне приблизился высокий человек в низко надвинутой шапке и шарфе, намотанном чуть не по самые брови. Сдвинув шарф, он подмигнул мне, и я узнал Виктора. Он даже куртку надел другую, не такую модную, в какой ходил обычно. «Ну и конспирация у них!» — восхитился я. И сразу приметил глазом ещё двух человек со скрытыми лицами, признав в них Дениса и Елену. Виктор же прошёл мимо, давая понять, что на него обращать внимания не нужно.

Тогда я направился к двум зябко притопывающим молодым людям. Одеты они были по-разному: один — в пуховике, вязаной шапке, джинсах и кедах, другой — в куртке, кепке, джинсах и туфлях.

Я снова представился журналистом, и ребята охотно согласились поддержать разговор. Видимо, это помогало им отвлечься от холода. Как оказалось, тот, что был одет получше, учился на менеджера, а тот, что похуже, — на инженера-машиностроителя. Первым взял слово менеджер, в то время как инженер лишь поддакивал и кивал головой.

— Да мы просто так пришли. Событие массовое, интересное, охота посмотреть, какие выступающие, послушать, кто что скажет.

— Вы считаете, что разрешённые митинги что-то меняют?

Менеджер солидно почесал нос и ответствовал:

— Если бы власть у нас была адекватная, меняли бы.

— А если власть такая, какая есть?

— Ну, даже так они что-то расшатывают, сдвигают с мёртвой точки.

— Не считаете ли вы, что протестным движением попросту воспользуются какие-то корыстные политики?

Менеджер попыхтел, развёл руками (приятель воззрился на него с удивлением):

— К сожалению, система наша выстроена так, что честные люди, желающие перемен, оттеснены за пределы политической жизни. Хороших людей обрубают ещё на этапе регистрации, а дальше уже соревнуются разные сорта г…на. Вот, например, мне больше всего нравится Квачков. Мне кажется, что люди такого плана способны что-то изменить. Так ведь он сейчас сидит.

«Квачков… Квачков», — я пытался припомнить, кто этот «хороший человек». С усилием выдавил из памяти: Квачков… полковник Главного разведывательного управления генштаба, которого обвиняли в подготовке покушения на Чубайса. Перед внутренним взоро мелькнули запавшие сердитые глаза под морщинистым лбом, плотно сжатый рот… Обижен на президента за то, что тот мало даёт денег военным…

Между тем менеджер продолжал рассуждать:

— С другой стороны, есть те, кого называют оранжистами — Немцов, Каспаров, Навальный, но они такие же паразиты, как и Путин, просто соперничают с ним и друг с другом за власть. Уже сейчас по зомбоящику всякую пургу несут, завинчивают мозги, говорят про Советский Союз и 90-е годы, говорят, что тогда было ещё хуже. А почему хуже-то? Я не знаю…

Тут я решил перейти к главному:

— Как вы считаете, нужна ли России революция?

Студент испуганно покосился на мой диктофон, вытащил руки из карманов и вытянул их по швам:

— Революции мы не хотим, потому что революция — это кровопролитие.

— Но ведь за время рыночных реформ население сократилось сильнее, чем за время гражданской войны. От наркомании, алкоголизма, от нехватки лекарств, роста самоубийств, бандитизма.

Менеджер, видимо, решил, что меня можно не бояться, и убрал руки обратно в карманы:

— Наша власть — человеконенавистническая и антирусская. Верхушка намеренно истребляет русских людей.

— Зачем?

— Так ведь там, в правительстве евреи одни, ну, и прочие всякие.

— И Путин?

— И Путин. Я в интернете читал.

С этим типом было, вроде, всё ясно. Остался лишь один пункт:

— Есть ли у вас какой-то опыт протестной активности?

— Я и раньше ходил на митинги, но не выступал.

— А как вы считаете, нужно ли людям как-то объединяться, чтобы вместе отстаивать свои права, добиваться перемен?

Похоже, что эта мысль пришла ему впервые. Менеджер снова почесал нос:

— Ну, конечно, да… Объединяться нужно, — он опасливо поглядел по сторонам, — но не с кем попало, а только с теми, кого хорошо знаешь, кому доверяешь: с родителями, там, с друзьями, может быть…

Он окончательно впал в ступор, и я обратился к его приятелю инженеру. Тот похлопал глазами:

— Я согласен со всем, что вот мой друг сказал. Тоже считаю, что митинги, это, влияют незначительно. Всё зависит от нас, а не от митингов. Мы вымираем, как биологический вид, и объединяться нам надо даже не для защиты каких-то там прав, а тупо для выживания. Надо разбежаться по лесам, выкопать там землянки и оттуда людей в город за покупками посылать. Да и чего объединяться-то? Надо просто побольше детей рожать — вот и будет у каждого большая сильная семья для самозащиты. А государство этого боится, и поэтому нарочно сокращает рождаемость. Всякую порнографию рекламирует, а пособий на детей не даёт. Поэтому цель борьбы — это объединение в целях обеспечения себя продуктами и спасения генофонда.

Похоже, что после этой странной речи менеджер почувствовал, что нужно что-то ещё добавить, чтобы поправить впечатление, и снова попросил слова:

— Да, вот нам говорят сейчас, что стабильность, что личный успех зависит от личных усилий каждого, но это только кажется. От нас скрывают, например, полнейшую деградацию в армии, так что в случае любой войны всё пойдёт под откос.

Тогда я решил спросить кое-что ещё:

— А как вы относитесь к намерению правительства присоединить Россиию к ВТО?

— К этому отношусь отрицательно. Это ж тогда у нас ещё больше заводов позакрывают. А производства-то надо не закрывать, а открывать. Всё должно идти на пользу людям. Поэтому я за приватизацию добывающей промышленности.

Вывод показался мне неожиданным. «Ну, за приватизацию, так за приватизацию, — подумал я. — Так и запишем». Но что-то толкнуло переспросить:

— За приватизацию или за национализацию?

— А в чём разница?

— Приватизация — это передача общественного добра в частные руки. В этом смысле добывающая промышленность у нас и так приватизирована. А национализация — это передача собственности из частных рук государству.

— А, — спохватился студент. — Тогда за национализацию! Нефть, газ, никель должны принадлежать всем.

«Вот так и делаются социологические опросы. Что-нибудь ляпнут люди просто так, не по злобе душевной, а вот просто: скажут, не подумав, а данные вносятся в таблицу, из них делают далеко идущие выводы… Права была Ольга». И ещё раз на всякий случай уточнил:

— Ну, при национализации собственность всё-таки передаётся не всем, а государству, то есть чиновникам.

Студент приуныл:

— Ну, эти ничем не лучше. Тоже растащат всё на заграничные виллы, как и олигархи. Русским людям снова ничего не останется.

Может быть, стоило ещё поговорить с несчастным менеджером и его другом инженером, но я решил, что следует опросить ещё кого-нибудь, пока ораторы не начнут орать.

Я выбрал полноватого мужчину среднего возраста с седой щетиной на лице, в синей вязаной шапке и сером пуховике. Тот посмотрел на меня с подозрением и на первый вопрос уклончиво ответил, что работает «в строительстве». Кем он там работает? Больше всего он был похож на прораба. «Вряд ли он своими руками укладывает кирпичи», — решил я.

— Что привело меня на митинг? Да творящийся беспредел. Хочется выразить своё неудовольствие тем дурдомом, который творится в стране, — с горькой усмешкой сказал мужчина.

— А вы считаете, что митинги могут положить беспределу конец?

— Да, — решительно отрезал он, но распространяться на эту тему не пожелал.

— А каким политическим силам лично вы доверяете?

Он посмотрел на меня как бы свысока и бросил с этого высока:

— Партия народной свободы.

Я постарался припомнить: Партия народной свободы, ПАРНАС… Бывшая Республиканская партия. Немцов, Рыжков, Касьянов. Так ведь это махровые либералы. Э, да тебе не на этот, а на третий митинг, папаша.

Я потерял к собеседнику всякий интерес, да и он, похоже, не рвался общаться. При этом я забыл важное напутствие Ольги: «Человек может повторить чужую мысль, выдать стереотипное, привычное суждение и т. п. И даже честные и искренние ответы могут не отражать истинного положения дел». Впрочем, мне нужно было опросить побольше народа.

Вот ещё парочка студентов с нетерпеливым любопытством поглядывают на трибуну. Один в угрях, другой в прыщах. Нездоровая кожа, тонкая одежонка — эти, видимо, из довольно бедных семей. Оказалось, что оба учатся на социальных работников. Это факультет для тех, кого не взяли на нормальные профессии, там конкурса, говорят, и вовсе нет, особенно для парней.

— Молодые люди, что вас привело на митинг?

— Ряд вопросов, — хитро прищурившись сказал первый.

— Да уж, вопросиков! — так же сощурившись подхватил второй. А первый продолжал:

— Во-первых, что бы сделали с Бараком Обамой и Каддафи, если бы они сказали: «Она утонула»?

— Вот именно, что бы сделали? — поддакнул второй, и оба уставились на меня так, будто ждали ответа.

— Кто утонула? — не понял я.

— Да подлодка же, — пояснил первый студент. И тут я вспомнил: это они про заявление президента иностранному телевидению о затонувшей подлодке «Курск». Произнесено это было действительно с такой издевательской ухмылочкой, с какой ребята из подворотни спрашивали у меня когда-то закурить.

А студенты продолжали:

— Как главнокомандующий он нас не устраивает…

Я понял, что претензии к президенту у них обширные, так что решил двигаться дальше:

— То есть вы хотите честных выборов?

Студенты помялись и сказали «да». Впрочем, это «да» было не столь энергичным, как их нелюбовь к президенту и, видимо, тому, что он собой для них воплощал.

— Если бы были возможны честные выборы, то за кого бы вы проголосовали? Кто из политиков вам нравится?

Один, не задумываясь, сказал:

— Борис Миронов.

— Бориску на царство? — пошутил второй, но тут же поддержал выбор друга. Вообще, похоже, они не мёрзли без шапок благодаря своим эмоциям, своему злому веселью.

Значит, Миронов. Создатель «Российской газеты», главного печатного орагана правительства, издатель трудов русских черносотенных «философов» — Ильина, Победоносцева, Шульгина и прочих, националист и антисемит ныне разругавшийся с властью… Вот, значит, куда вас потащило, ребята.

— А как вы считаете, нужно ли людям объединяться, создавать какие-то организации?

Тут ребята снова оживились. Видимо, про такое им было разговаривать интереснее, чем про подсчёт ворованных бюллетеней.

— Что там организации? Нужна национально-освободительная борьба, — выпятив грудь, сказал первый.

— Освободительная борьба в головах, — уточнил второй.

— И в головах тоже, — согласился первый. — Нужен здоровый образ жизни.

Уж не они ли в одном из соседних дворов написали на стене: «Не пей! Не кури! Занимайся спортом! Нации нужны здоровые…» И мне всё хотелось рядом подписать «здоровые рабы».

— Нужно изменить себя, а потом выходить на митинги, — говорил между тем второй студент, у которого были прыщи. Похоже, его больше тянуло к морализаторству, в то время как его приятеля — к действиям.

Первый снова перехватил слово:

— Если ты человек, существо богорожденное, то будь трезвым, умным. Надо жить по законам крови («Да уж, по законам кровушки», — вставил второй), всем показывать, что ты часть определённого этноса. Чтоб если ты русский, то так и видели все, что ты русский. А если еврей, чтобы уж сразу было понятно, что еврей.

— То есть правильно я понимаю, на выборы у вас надежды мало? — подытожил я.

— Конечно, честных выборов не будет, — сказал первый.

— Не будет выборов, — вздохнул второй.

— Вон, на Поклонной горе в Москве сейчас происходит митинг, на который согнали 80 000 баранов, — продолжал первый. — Я не могу назвать этих людей здравомыслящими, их просто запугали увольнением, вот они и попёрлись за «Единую Россию» триколорами и портретами президента махать, кричалки орать дурацкие.

— А вот на другом митинге, — вставил второй, — сейчас чуть более 30 000, там отдельной колонной идут националисты. Вот это настоящая сила, русская.

— Вы думаете, эти митинги дадут результаты?

Студенты приуныли:

— Да понятно, что не будет никаких честных выборов, вряд ли сегодняшний митинг что-то изменит. Эх, конечно, хотелось бы, чтобы власть была «сбита», была признана нелегитимной и верхушка, и дума…

— Не опасаетесь ли, что политики вроде Немцова воспользуются этими протестами? Ведь вы, как я понимаю, не поддерживаете либералов.

Студенты презрительно скривились:

— Да, есть такие политики, как Немцов, Навальный, Шендерович, они хотят этим воспользоваться, подняться на волне народного возмущения и слить её в унитаз. Но инициативу должны перехватить здоровые силы…

— Это какие же силы? — решил уточнить я, хотя, вроде бы, и так было понятно.

— Националисты, — сказал первый.

Я сделал наивное лицо:

— Это кто? Фашисты что ли?

— Не фашисты, а националисты. Не надо путать, — обиделся первый.

— Националисты — это те, кто любят свою нацию, коренные народы России, — пояснил второй.

— Правильно! — поддержал своего друга первый. — Истинные патриоты, а не как Чубайс, патриот газа и нефти. Если националисты возьмут главенство, это будет очень хорошо, — и на его лице выразилось, насколько всем станет хорошо при националистах.

Я не стал уточнять у них, к коренному народу или нет относится у них Чубайс. Поблагодарил и пошёл дальше. Похоже, парни остались довольны беседой и своими ответами.

А вот мужчина в зелёной пятнистой куртке и чёрной кепке, худое, злое лицо, работает в охране. Говорит с армейскими интонациями, вставляя в паузы слово «значит», но в сокращённом до «знач» виде

— На митинг я, знач, пришёл выразить свою, знач, гражданскую позицию.

— За честные выборы?

— Да, за честные выборы и свержение путинского режима.

— И какие же партии вам нравятся? За кого бы вы хотели голосовать на честных выборах?

— Из легализованных, знач, никто. Но честные выборы — это ж не когда голоса правильно считают, а когда пускают в политику тех, кто пользуется народной поддержкой.

— И кого бы вы хотели увидеть в списке?

— Мне нравится Дмитрий Дёмушкин.

Так-так… Ещё один персонаж… Дмитрий Дёмушкин. Ещё один националист, вожак первых наци-скинхедов, член РНЕ, создатель «Славянского союза», «Партии националистов». Ну, и публику вы у себя собрали, господа капээрэфовцы и кургинянцы…

— Считаете ли вы, что нужно объединяться, создавать организации?

— Нужно. Они, знач, и создаются, благо, это сейчас стало возможно.

На этих словах колонки издали оглушительный писк. На сцене показался первый оратор — депутат от КПРФ. Но прежде чем отдать депутату микрофон, Дыня успел сказать в него: «Раз… раз… Слава России!» Из толпы раздались разрозненные, но громкие ответные голоса. Я оглянулся на присутствующих: на площади было около ста человек. Да я, когда в школе работал, в день общался с большим числом людей…

Депутат Андрей Норчик принял микрофон. Лицо у него было малоподвижное, на нём словно застыла гримаса глубого удивления. Глаза у него немного косили, и оттого казалось, что Норчик постоянно смотрит на свой нос и удивляется его форме. Хотя нос у него был самый обыкновенный.

— Товарищи! — сказал он негромким голосом, мягко помахивая рукой. — Мы собрались здесь, чтобы сказать «нет» тому либеральному болоту, которое собралось сегодня в Москве, которое мечтает собраться и у нас, которое хочет расколоть наше общество и втянуть его в кровавый конфликт. Сегодня тут у нас ещё хотят собраться кое-какие силы. Но мы дадим им решительный отпор. Так что ноги нашей тут не будет после двух часов…

И так далее… Слушали его не особенно внимательно.

За Норчиком на сцене оказалась Тамара Комарова — последовательница Сергея Кургиняна. Тамаре было около сорока лет, но волнение и восторг делали её похожей на школьницу:

— Нет оранжевой революции! Не видать им честных выборов, как своих ушей! Пока мы тут митингуем, они, — Тамара погрозила куда-то через плечо, — тренируют боевиков на иностранных базах, чтобы продать наших детей на органы. В этом суть новой «перестройки», которая призвана прикончить нашу страну. Не допустим перемен! Всякие, даже самые мелкие перемены опасны для могучего тела нашей Родины. Организм живёт, пока не шевелится! Враги хотят раскачать наше общество, а нам и так хорошо! Был уже у нас один такой реформатор, Миша Горбачёв. И что из его реформ вышло? До сих пор расхлебать не можем!

Народ слушал, кто-то кивал, но особенного воодушевления и нтереса заметно не было. Люди стали разговаривать друг с другом, студенты стали расходиться первыми. Возможно, оттого, что больше замёрзли.

Потом выходили ещё какие-то люди и говорили примерно то же самое: «нет оранжевой революции», «нет новой перестройке». Между тем, я уже совершенно закоченел, так что направился в нашу «Вилку-Ложку», где собирался погряться и надеялся застать Виктора с компанией.

Я преодолел кордон, зашёл в кафе и оказался в совсем ином мире. Люди спокойно стояли в очереди, неторопливо выбирали блюда, а за столиками мило болтали вовсе не о политике, а о своих бытовых мелочах, будто бы в нескольких шагах отсюда не стояли шеренги ждущих сигнала силовиков, будто ораторы не захлёбывались речами и митингующие не собирались с сегодня на завтра «сбить» власть.

Я взял чай с сахаром и лимоном и занял наш любимый столик в углу. Вскоре и правда в кафе вошли трое людей с закрытыми лицами. Публика глянула на них с удивлением — уж не хулиганы ли? — но ребята размотали шарфы, и посетители потеряли к ним всякий интерес. Я поманил Виктора, Дениса и Елену к себе.

— Ну, как? — спросил я их, поскольку сам, честно говоря, не понимал, что думать и чувствовать по поводу того, что я только что увидел.

— Да ничего, — загадочно улыбнулся Виктор.

— А где Роман? — поинтересовался Денис.

— Он занят, — ответил я. Роман мне ещё утром заявил, что лучше он потратит день на исправление опечаток в старых статьях Николая Владимировича (Коготкова), чем будет ходить на какие-то дурацкие народные гулянья.

— Как опросы? — поинтересовалась Елена.

— Человек пять опросил.

— А у нас — во! — Елена гордо потрясла передо мной пачкой опросных листов с расставленными галочками. А я, раздумывая над уже полученными ответами, произнёс:

— Главное, не забывать, что о человеке нельзя судить по тому, что он сам о себе думает. Это ещё Толстой с Достоевским говорили. Всё, что они о себе говорят, это то, к чему они пришли на данный момент.

— Зона актуального развития, — подсказал Виктор.

— Вот-вот. А нам же надо думать о перспективах, то есть о том, к чему они придут завтра.

— И как ты собираешься это выяснять? — спросил Денис.

— Для этого и нужна форма беседы. По-хорошему, нужно задавать уточняющие,
наводящие вопросы, предлагать варианты, даже свое объяснение и смотреть, как они реагируют.

— Прощупать зону ближайшего развития… — задумчиво протянул Виктор.

— Определить потенциал, — поддержала Елена.

— Ну, попробуй, — одобрил Виктор. — Потом дашь результаты посмотреть?

— А вы свои?

— Дадим.

На том и порешили. Ещё немного поговорили, потрунили над «антиоранжевыми» агитаторами:

— Какой цвет самый противоположный оранжевому?

— Если по спектру, то голубой.

— Вряд ли им это понравится.

Пора было возвращаться на площадь предстоял «наш», левый митинг.

(Продолжение следует)