Тридцать лет — болезненный рубеж для всякого, хотя старшие оглядываются на него с ностальгией, да и вообще значение круглых цифр крайне условно. Всякий юбилей, всякий день рождения — это повод оглянуться назад, подвести промежуточные итоги: есть ли чем похвастать, есть ли чем гордиться, что противопоставить неумолимому ходу времени?
Я уже привык откликаться на приливы экзистенциального ужаса своими стихами. И вот, что у меня родилось:
Лишь у белки в колесе
В биографии всё чисто,
Мы родились так, как все,
А умрём как коммунисты.
Кто собой не торговал,
Тот иной вдыхает воздух,
Мы спускаемся в подвал
Чтобы видеть наши звёзды.
Так пускай моё досье
В небе ангелы закроют,
Мы пришли сюда, как все,
А уходим как герои.
Без рыданий, без фанфар,
Без придуманного рая,
Только солнце как пожар
Нашей битвы догорает.
Хорошо, что в эти дни
Появиться повезло нам,
Мы пришли сюда одни,
А уходим эшелоном.
Не жалей боезапас
На пороге преисподней,
Да и кто же, кроме нас,
И когда, как не сегодня?
Как видите, в этом стихотворении заключалась не только идея сартровской стойкости перед лицом небытия и провозглашение моего коммунистического кредо, но и вера в существование нерушимого сообщества, спаянного общими идеалами. Это сообщество, этот «эшелон» воплощались в редакции «Марата» и, шире, в коготковцах и всех людях, которые разделяют наши идеи.
Тем не менее свой юбилей я отмечал не в их компании, а с человеком далёким от наших идей, даже враждебным им. В Москве меня приютил у себя один мой старинный знакомый по прозвищу Бомбур.
И вот мы сидели в каком-то небольшом ресторанчике, пили пиво и вспоминали о былом.
— Это ж сколько лет мы знакомы? — задумчиво проговорил Бомбур, покачивая косматой, обильно седеющей головой и приподнимая улыбкой густые усы.
— Дык, года с девяносто четвёртого. Мне тогда было двенадцать. А тебе около двадцати. Это который был год по ролевому летоисчислению?
— Четвёртый и был. Вообще первые хоббитские игрища проводились в девяностом под Красноярском, но летоисчисление стали вести с девяносто первого.
— Вот в девяносто четвёртом я на твою игру и приезжал. Ты организовывал очередную ролёвку по «Властелину колец». Кто там с тобой в команде были — Канцлер, Элендил?
— Элендил — моя педагогическая ошибка… Он слишком поверил в это всё и возомнил себя перевоплощением короля Артура, — протянул Бомбур, задумчиво отирая пивную пену со своей бороды.
Я усмехнулся:
— А меня ты тоже записываешь в свои педагогические ошибки? Ты вот стал либералом, а я коммунистом.
— Не либералом, — поморщился Бомбур, — а реалистом.
— Да, конечно. Все так про себя говорят.
Надо сказать, что в те годы Бомбур действительно был для меня очень важной фигурой. Мои родители развелись — развал страны и общая депрессуха разрушили множество семей. Среди моих сверстников больше половины — безотцовщина. Мы искали хоть какие-то ориентиры, замещающие фигуры. И вот я нашёл себе Бомбура.
В девяностые хоббитские игры были практически единственной некриминальной формой молодёжной активности. Группы молодых людей шили себе костюмы, мастерили деревянные мечи и жестяные доспехи, а потом отправлялись за город, чтобы на несколько дней превратиться в эльфов, орков, хоббитов и прочих персонажей трилогии Толкина. Организаторами таких игрищ выступали мастера, наиболее интересным из которых был Бомбур. На его играх я сперва был хоббитом, но постепенно дорос до предводителя эльфийской команды.
Конечно, этого всего я вслух не сказал. Вообще, насколько помню, Бомбур говорил гораздо больше меня. Он уже был в том возрасте, когда разучаются слушать и привыкают говорить, не особенно следя за реакцией собеседника. Но значительную часть его болтовни я пропускал мимо ушей, и потому восстанавливаю тот разговор, как помню.
— За что я тебя всегда уважал, — сказал я ему (пиво быстро действовало на меня), — так это за то, что ролевые игры были для тебя чем-то большим, педагогикой. Ты хотел нас чему-то научить, о чём-то рассказать, ты старался вести историю к какому-то поучительному финалу. Если бы не толкинские игрища, половина тех ребят просто употребляла бы пиво во дворе, если не что похуже.
— Может, кто-то теперь осудит меня за это. Хотя, к примеру, в скандинавских странах на Толкине воспитывают детей. В том числе и с помощью ролевых игр и исторической реконструкции.
— Ну, знаешь, у нас теперь реконструкция тоже в почёте. Что ни год — то Бородинскую битву реконструируют, то Ледовое побоище.
— Это всё ерунда. Работать надо не на государство, а на корпорации… Вот я — первоклассный программист. Даже советская школа не смогла во мне этого убить.
Меня, конечно, покоробил этот выпад в сторону СССР: как коммунист я считал своим долгом любить и защищать всё советское. Но Бомбур продолжал руссуждать.
— Я сейчас работаю на одну медицинскую фирмку. Так вот я понимаю, что я слишком квалифицирован для тех задач, котрые мне предлагают. Я могу зарабатывать и больше, если попаду на глаза нужным людям. Главное в жизни — попасть на глаза нужным людям. Вот в детстве меня приметил Фрумин. Тогда он был начинающий педагог-экспериментатор, а теперь работает в Министерстве образования. Он и научил меня по-настоящему мыслить. Если бы не он, я стал бы таким же быдлом, как и все. Нас ведут к успеху успешные люди…
— Эти успешные люди скоро планету пополам перегрызут ради ресурсов.
— Что ты! — замахал на меня руками Бомбур. — Начитался зюгановских газет? Да только на успешных людей и остаётся надежда. Безос и Маск предлагают прорывные проекты в области освоения космоса. Они же выдвигают идеи радикального продления жизни. Вот, что мне от них нужно! Ведь я уже немолод.
— Надеешься, что они с тобой долголетием поделятся? Эх, ты… Ты же в молодости ходил в клуб имени Че Гевары! А помнишь, ты мне песню включал?
Но еще не вымок порох —
Проступает алым снова,
Как граффити на заборах
Ветер шестьдесят восьмого.
— Это всё заблуждения молодости, — холодно отрезал Бомбур, будто бы я заговорил о чём-то непристойном. Я тоже сделал для себя невесёлые выводы и старался больше не раздражать старого знакомого, тем более, что он разрешил мне пожить у него, пока я не подыщу работу и съёмное жильё.
А ещё Алексей Семевский подсказал мне поступить на учёбу в Московскую высшую школу социально-экономических наук на курс «история». Курс был предназначен для людей с высшим гуманитарным образованием, так что в течение года вечернего обучения за счёт интенсивности можно было фактически получить второе высшее.
На курс я поступил, сдав все необходимые экзамены. А вот с поиском работы всё обстояло куда сложнее. Я просиживал целые дни за компьютером, ползая по сайтам вакансий и рассылая резюме. В свободное время занимался переводом эпохальной речи Че Гевары в ООН. И вот, когда перевод был закончен, сразу произошло два события — плохое и хорошее. Во-первых, я нечаянно окончательно удалил файл с переводом, а во-вторых, я нашёл работу.
Мне позвонили из информационного агентства, занимавшегося новостями из области ядерной энергетики. Там предлагали совершенно баснословную, по моим провинциальным представлениям, зарплату, но я согласился, поскольку понимал, что не могу больше злоупотреблять гостеприимством Бомбура, да и устал от ежевечерних пикоровок с ним по идеологическим вопросам. Что ж, думал я, пока они сообразят, что я ни бум-бум в энергетике, я успею получить хотя бы одну зарплату, и кроме того смогу снять жильё и вызвать к себе Варю.
Я снял комнату в пешей доступности от метро и начал ходить на работу. Вставать приходилось рано утром, потом ехать с пересадкой в метро. При всём бесспорном удобстве этого способа перемещения метро я всей душой ненавидел и ненавижу.
Я мучительно постигал нюансы ядерной энергетики: устройство атомных реакторов, их типы, названия компонентов на русском и на английском (чтобы читать иностранные новости и отсылать вопросы за границу), этапы строительства электростанций, названия самих электростанций в разных странах, различные ведомства, связанные с ядерной энергетикой. Вы, кстати, знаете, что энергия называется атомной, а энергетика ядерной? Вот то-то. На удивление, начальство относилось ко мне весьма терпеливо, старшие сотрудники всё мне объясняли и объясняли, так что я потихоньку неуклонно погружался в премудрости этой отрасли.
Жизнь завертелась в замкнутом цикле, как вода в атомном реакторе: блуждание по лестничным площадкам мрачного дома моего детства прерывались мелодией будильника — всегда одной и той же — «Танцами в лазерном дыму» группы «Кар-мэн». Встаю сразу, рывком, чтобы не успеть представить всё то, что ждёт меня впереди. Главное, не думать. Умыться, позавтракать и на улицу — под тоскливое пасмурное небо. По пути до метро вставляю наушники и запускаю аудиокнигу.
«Лето 1847 года Виссарион Григорьевич Белинский провёл за границей. Болезнь его была безнадёжна, но друзья помогли ему собрать денег на поездку. Всем хотелось верить, что европейские врачи, перемена климата, целебные воды совершат чудо…» Вот она, судьба русского революционного интеллигента!
Рядом по шоссе проносятся с рёвом автомобили. Воздух отравлен. Мне кажется, что я тоже заболеваю.
«… Белинский исправно лечился, тосковал, писал друзьям, что в другой раз его и калачом не выманишь из дому. Но страстная натура борца брала своё: в Зальцбрунне он на три дня заперся в комнате и в один присест написал пламенное письмо к Гоголю о его книге “Выбранные места из переписки с друзьями”. В Париже, в квартире Герцена, он Горячо спорил с друзьями о политическом развитии Европы, о будущем России». Главное, не унывать. Окружающая жизнь — это болезнь. А мы всё-таки будем с ней спорить. Интересно, что же они там думали о развитии Европы? Надо бы вечером прочитать у Герцена. Ведь я привёз с собой двухтомник его философских работ…
Я приближаюсь к спуску в подземный переход, здесь человеческий поток уплотняется и уже понемногу начинает подчинять меня своему ритму. В переходе воняет и стоят ларьки с безделушками: пёстрыми матрёшками, красными футболками «СССР», шалями, бюстиками вождей. Я втискиваюсь в тугие двери, ведущие на станцию метро…
«И всё-таки он, по словам его, не был рождён для путешествий. “Жду не дождусь, когда ворочусь домой”. В прохладных залах знаменитых музеев, на просторных площадях, каждый камень которых — свидетель истории, в суетливой толпе туристов — искателей всё новых приключений, он вспоминал свой тесный кабинет, книжные полки, широкий письменный стол, заваленный рукописями, тёмно-синюю стеклянную чернильницу, цветы на подоконнике, которые он неустанно холил…» Вот и я скитаюсь по каким-то чужим краям, вдали от России. Москва — Россия? Нет, Москва — не Россия. Это столица самозванцев, это город-самозванец.
Толкаюсь в коридоре, карточка наготове в руке. Прикладываю, не успеваю посмотреть, сколько поездок осталось — одна или нисколько — запрыгиваю на эскалатор, но не еду, стоя справа, а бегу слева, чтобы не опоздать. Каждая минута на счету.
«Но не уют и покой манили его — работа. И вот он уже на перроне железной дороги. Локомотив гудит, поезд трогает с места, колёса стучат всё быстрее…» Я с силой решительно кидаюсь в вагон, вклиниваюсь в массу тел и продолжаю напирать, пока двери не закрываются. Голос чтеца тонет в вое состава. Я стиснут людьми. Они отличаются от тех, что живут в моём большом, но всё же провинциальном, сибирском городе. Одеваются немного иначе, имеют немного другое выражение лица. Мне нечего делать. Я стараюсь думать о Белинском, о его судьбе и взглядах. Стоять страшно неудобно, я не дотягиваюсь до поручня, мне не на что опереться. Едва юдерживаюсь, чтобы не упасть на сидящих людей, и одновременно жестоко завидую им.
Приближается станция, голос рассказчика выплывает из грохота: «…Средних лет госопдин, изысканно одетый и супруга его, красивая молодая дама. Господин приветливо рассматривает Белинского: дорога дальняя, господину не терпится поговорить. “Парле ву франсе? Шпрехен зи дойч?”» Ах, не пересаливают ли они патриотической темой? Конечно, это советская книжка. Но не интереснее ли рассказать о философских, эстетических и политических взглядах великого критика?
Я вырываюсь из вагона и устремляюсь по коридору вместе с потоком людей. Все спешат, и я спешу вместе с ними, бегу, в каждом человеке вижу досадную помеху, препятствие для моего продвижения к цели. И снова — в набитый до отказа вагон.
«“Я — русский и говорю по-русски”. “Помилуйте! Какой сюрприз!”» А я? Я — человек мира, россиянин, русский, советский? Какую я должен выбрать идентичность? Какое отвратительное слово «идентичность»! Но какое правильное слово «должен»… Это прежде всего моральный выбор, а не расчёт. Советский… да, советский. Но тогда какое отношение я имею к предшествующей российской истории. Наверное, речь идёт о разных линиях традиции.
Снова гул и грохот состава… На работу я прихожу усталый, выжатый, как лимон. Здороваюсь с коллегами, быстро наливаю себе чаю и запускаю компьютер. Первым делом нужно промониторить информационное пространство. Прочь, Белинский! Прочь, судьбы русской революции!
Составил список тем, показавшихся мне интересными, отправил на утверждение начальнику (он сидит в соседнем кабинете, но общаемся мы только через электронную почту). Мне утвердили тему о запуске двух реакторов в Южной Корее. Правда, это англичане говорят «запуск реакторов», мы говорим о запуске энергоблоков. Но какой этап запуска имеется в виду? В новости значится «connected to the grid». Как это будет по-нашему? Подключены к сети? Сосед подсказывает мне: «Начали выдачу можности в сеть». Дальше идёт речь про «commercial operation». Это я уже выучил — «промышленная эксплуатация». А вот с моделью реакторов OP-1000 я ещё не сталкивался. Что за модель? Как работает? По какому принципу?
Лезу в справочную литературу: «OPR-1000 — двухконтурный ядерный реактор PWR второго поколения мощностью 1000 МВт, разработанный южнокорейскими компаниями KHNP и KEPCO». Всё сходится, эти фирмы я знаю. Делаю себе пометку в файле «Словарик»: «OP-1000 = OPR-1000».
Новость должна быть напечатана шрифтом «Times new roman» размером 10. Заголовок новости выделен жирным. Его длинна должна умещаться между делениями 13 и 14 в верхней линейке документа. Сам текст должен делиться на два абзаца с одинаковым количеством строчек.
Я отправляю новость. После согласования размещаю её на сайте.
Ближе к обеду я должен ехать корреспондентом на открытое деловое совещание. Ничего сложного: я просто посижу в углу, позаписываю выступающих на диктофон, сделаю необходимые пометки, чтобы потом написать статью. Ник кому подходить не нужно и вопросов задавать не требуется.
Пока добираюсь до нужного места, мне в голову пытаются вернуться мысли о Белинском, чтото о различных традициях внутри русской культуры, о разных линиях преемственности… Какие-то интересные выводы напрашивались. Вот уж Белинский — настоящий луч света в тёмном царстве.
Мы люди неплохие,
Чуть вечер, мы в пути…
Едва не прошёл мимо нужного адреса. Электронные карты ещё не слишком распространены. Мой телефон не подключен к интернету и используется только для звонков и игры во «Фруктового ниндзя».
Предъявляю паспорт охраннику. Я в списках. Прохожу, сажусь, готовлю диктофон, блокнот. Люди в белых рубашках и гластуках занимают свои места.
— Ну, что же. Сегодня нам предстоит коммуницировать на предмет прелиминарных результатов года. Татьяна, пожалуйста, приготовьте потом фоллоуап по итогам митинга. А пока начнём с непосредственной адженды. Есть некоторый консёрн по поводу коммитментов, сделанных летом. Есть опасения, что годовой рост операционной прибыли может получить отрицательное значение. Я уж не говорю о нет-профите. Что скажете, Арсен Иваныч?
Берёт слово Арсен Иваныч, точно такой же человек в таком же галстуке и с таким же брюшком:
— Я предлагаю частичную реструктуризацию с выводом из основного контура убыточного дивизиона. Это позволит нам избежать отрицательного роста в конце квартала.
— Мне кажется, Арсен Иваныч, чересчур эмоционирует здесь. Показать рост маржинальности можно за счёт кадровой политики. Там будет прирост по динамике точно. А при реструктуризаци придётся пересматривать показатели капитализации.
Я фиксирую всё, что могу, особенно обращаю внимание на цифры и на время произнесения тех или иных фраз, чтобы потом было проще их отслеживать по записи. Главное точно записать имена и должности выступающих и указать, с какой минуты кто выступал. Фотографирую слайды презентаций. После совещания сразу звоню в офис и перечисляю, озвученные цифры. Начальница отдела информации отвечает, какие из этих цифр уже всем известны, а какие являются новостью. По новым цифрам я тут же «на коленке» составляю сообщение и диктую его по телефону. Пока вернусь в офис, информация уже будет на сайте. А завтра можно будет засесть за большую статью об этом мероприятии.
В шесть часов срываюсь с места. Вообще-то у нас считается хорошим тоном задерживаться на работе подольше, но у меня есть отговорка: учёба.
Вечером в офисе, пока никто не видит, заглянул в почту. Там уже пришли «papers» от преподавателей. Статьи, которые нужно прочитать по разным предметам: по интердисциплинарным подходам к истории, по современной историографии, по истории и масс-медиа и другим. Часть статей — на английском, часть на русском. Мелькают даже знакомые мне имена: небольшая статья Адорно, а в следующем семестре будет какая-то небольшая ранняя работа Маркса в рамках «истории прав человека». Но остальные имена для меня — «кимвал звучащий». Какой-то Пьер Нора рассуждает о каких-то «местах памяти» (Les lieux de mémoire).
«Вернуть память под контроль историков в условиях, когда прошлое становится непредсказуемым…» Читаю тайком, и, прислушиваясь к тому, не стоит ли кто за моей спиной, пропускаю целые абзацы. Что за «эплха сомнений»? Об этом говорилось где-то выше? «Деконструкция отживших стереотипов национального мифа путем раскрытия механизмов их конструирования и функционирования…» Кажется, шеф зашевелился в своём кабинете… Доделал ли я всё, что должен был сегодня? Обещал подготовить задел статьи. Ну, там расшифровка… «Связь памяти с национальной идентичностью…» А что он имеет в виду под памятью? Что мы должны помнить? А я точно ничего не забыл? Кажется, нам ещё задавали написать статью для «Википедии». Я, конечно, напишу про революцию.
Шесть часов! Можно идти. Дорога к месту учёбы — с двумя пересадками. Чему посвятить этот путь? Чтению статей для учёбы (что выгоднее) или прослушиванию аудиокниги о Белинском (что приятнее)? Пускай всё катится к чёрту! Буду слушать о Белинском. Человек я или нет?
«“Ты слышишь, месье наш, русский!” “Вы тоже домой?” “Домой, домой…”» Я спускаюсь по кривому переулку. В этот час узкие тротуатры забиты людьми. Все мешают друг другу. Я иду не домой, а спешу на учёбу. «“Долго путешествовали?” “Четыре месяца. Пора уж…”» Забавное совпадение: и я почти четыре месяца в Москве. Увёртываюсь от раздатчиков уличной рекламы и погружаюсь в подземный переход. Толпа снова сгущается в давку. «“Будь моя воля, ни за что бы не уехала из Парижа! Подумать страшно: Париж, и через неделю — наша грязь, скука, невежество!” “Бог милостив, мон анж, зимой снова будем в Париже…”».
И тут мой телефон начинает вибрировать. Сдавленный людьми в самом узком месте — на входе в метро — я не сразу добираюсь до кармана, чтобы выключить аудиокнигу и взять телефон. В трубке — сердитый голос моего начальника. И будь я хоть трижды революционером, начальственный окрик оказывает на меня магическое действие — внутри у меня всё сжимается и холодеет, мысли начинают прыгать, и я пытаюсь понять, что от меня требуется, и одновременно приложить транспортную карту к индикатору.
«В опубликованной вами… была опечатка… вы… вместо NRC… NRK! Как это… Ведь NRC означает… regulatory comission… А… что?!»
У меня потеет спина. Неужели я правда допустил опечатку и выложил на сайт неправильное название американской комиссии? Да ведь это скандал! Я мямлю в трубку что-то неопределённо-извиняющееся и при этом встаю на эскалатор не справа, как завещал Окуджава («Стойте справа, проходите слева»), а слева. Меня толкают, я пытаюсь втиснуться в правый ряд («Те, что справа, стоят, стоят»), а начальник продолжает меня отчитывать: «Вы точно уверены, что показатель net income в презентации корейца второй квартал стоял не в скобочках? Потому что если он был в скобках, то это означает чистый убыток. Вы же видели сноску под звёздочкой?»
Я мучительно пытаюсь вспомнить, были там скобочки в таблице, или нет. От страха память моя проясняется, и я, словно на экране, отчётливо вижу перед собой страницы презентации докладчика из Южной Кореи, которую я записывал на сегодняшнем совещании… Я неловко схожу с эскалатора, спотыкаюсь. И всю дорогу до места учёбы думаю только об американской комиссии и доходах южнокорейской энергетической фирмы.
Когда я входил в метро, сумерки ещё только начинали сгущаться, когда вышел, они уже заканчивали это дело, и от того, что я выхожу из под земли в вечернюю мглу, создаётся ощущение, будто я так никуда и не вышел и остался под землёй. На самом деле, у меня есть лишних 15 минут, и я мог бы успеть забежать в ближайший торговый центр и полакомиться фастфудом, но от волнения аппетит совершенно пропал, и я иду мимо приветливо освещённого ТРЦ в сторону учебного заведения. Были там скобки или нет? Неужели правда напечатал NRK?
Предъявляю охраннику пропуск и захожу на территорию Сельскохозяйственной академии, на площадях которой расположена и знаменитая «Шанинка», в которой я учусь. Со всех сторон возвышаются облицованные стеклом корпуса. Захожу в нужное здание. В коридоре к своему восторгу встречаю самого Юлицкого. Хоть он и оппортунист, и марксизм трактует в слишком либеральном ключе, но всё равно не кто-нибудь. Я читал его книги.
Юлицкий напоминает мне еврея из анекдотов: прищуренный взгляд, вечная саркастичная улыбка, характерный нос, чёрные волосы с проседью, пиджак топорщится. Кажется, тогда он уже перестал носить свою знаменитую боцманскую бороду.
— Вадим Борисыч! — обращаюсь к нему. Юлицкий оборачивается. Он как раз говорил о чём-то со студентами. Вообще Юлицкий общителен, располагает к себе открытостью. Или эта открытость лишь кажущаяся? Кто их, москвичей, разберёт. Расписание составлено так, что я не могу ходить на его лекции по марксизму, хотя и очень хотел бы. Уж лучше изучать марксизм с Юлицким, чем «междисциплинарные подходы к истории» или «инструментализацию истории в медиа».
Юлицкий сокрушённо разводит руками: увы, он ничего не может сделать. Но если я захочу, могу прийти завтра на его открытую лекцию в РГГУ… Я прошу разрешения сфотографироваться с ним. Итак, Коготков, Лимонов, Юлицкий, Цветков. Если повезёт, то свотографируюсь и с Теодором Шаниным. Больше из современников мне никого и не надо.
Разыскиваю нужную аудиторию. В ней уже сидят «наши». Нас в группе около десяти человек. Едва-едва наскребли на то, чтобы курс состоялся. Две девочки спорят о том, чем пол отличается от гендера. В углу бритый налысо паренёк читает Фуко, у окна седой, аккуратно постриженный мужчина курит электронную сигарету. Я даже не сразу понял, что это: тогда они считались новинкой.
Ребят, с которыми у меня получается общаться, сегодня нет, поэтому я подхожу к бритому пареньку и заглядываю в его книжку:
— Что читаешь?
Я знаю, что это набивший оскомину постмодернизм, но для меня уж лучше говорить о книгах, чем о половых различиях. Я уже понимаю, что такое дискурс и нарратив (нарратив — сюжет, а дискурс — что-то вроде точки зрения), поэтому постмодернизм мне не страшен.
— Это ж Фуко! Исследование общей системы формирования и преобразования высказываний, — отвечает однокашник.
Мне уже неинтересно, но я по инерции спрашиваю:
— И что это за система?
— Ну, закон для всего, что может быть кем-либо когда-либо сказано. Эта система управляет появлением высказывания. Только благодаря ей высказывание становится единичным событием.
«Болтовня о болтовне», — думаю я. Но вот уже звенит звонок, и на пороге появляется наша преподавательница Веда Рубина. Вот так запросто, Веда и всё. Без отчества. Звучит демократично и по-европейски.
— Сегодня мы будем говорить об истории повседневности, — говорит она, занимая место возле учительского стола. В Германии её называют «альттаггешихте».
Девочки в восторге, просят повторить немецкое слово и записывают в свои тетрадки. Уверен, на следующей лекции они уже будут щеголять этим словом.
— История повседневности — одно из перспективнейших направлений современной исторической науки. Зародилось оно в шестидесятые-семидесятые годы в Германии…
— В какой Германии? — кидаю я вопрос с подковыркой.
Веда не слышит меня, но одна из девочек, сердито оборачивается:
— Конечно же, в Западной!
— Альттаггешихте, — продолжает Рубина, — занимается изучением малых жизненных миров, тем самым стремясь к инклюзивности исследовательского процесса. На этом основании она получила название «альтернативная историография». Причём она может строиться как традиционным способом, путём выстраивания больших нарративов, так и с помощью локальных кейс-стадиз. Находясь в зазоре между реальностью практики и абстрактностью теоретического дискурса…
Я мысленно отмечаю, что «нарратив» и «дискурс» всплыли уже в первые минуты лекции.
— Альттаггешихте, — Рубина явно щеголяет своим немецким произношением, — изучает какого фасона брюки и шляпки носили, сколько стоил обед в трактире, в каких позициях занимались сексом люди разных стран и разных эпох. Это является важной составляющей междисциплинарных калчер-стадиз. Также в эту группу входят джендер-стадиз…
Девочки записывают, мальчики спят. Впереди ещё полторы лекции…
Домой я еду под пение Бориса Гребенщикова:
В этом городе должен быть кто-то еще,
В этом городе должен быть кто-то живой.
Я знаю, что когда я увижу его, я не узнаю его в лицо,
Но я рад — в этом городе есть еще, кто-то живой…
На следующий день начальник, укоризненно качая головой, сообщает о сокращении моей зарплаты. «Вы слишком о многом думаете», — поясняет он.
Декабрь, 2023.
Что случилось ... 