В дрожащем от жары воздухе появился чёрный силуэт, сначала в знойном мареве его можно было принять за молодой дубок, но вскоре стало ясно, что это человек. Он был ещё довольно далеко, и голова его была покрыта, но собравшиеся на окраине Иерусалима, узнали его по высокой мощной фигуре и стремительной походке. Они не удивились: прихода Шимона, прозванного за физическую силу Кифой, то есть Камнем, ждали с нетерпением. Духовный вождь иерусалимской общины возвращался после небольшого путешествия, чтобы в условленное время встретиться с другими посланцами благой вести. И всё-таки, когда он приблизился и откинул с лица покрывало, встречающие не узнали его: их поразила суровость его взора, напряжение сдвинутых бровей, словно сросшихся в одну. И приветственные возгласы замерли на устах. Мрачен был апостол Камень.
Многие прежде видели его в гневе, знали, что он легко воспламеняется яростью, как и весельем, но гнев Шимона проходил быстро, как весення буря — теперь же на его челе лежала иная тень, не гнев, а тяжёлая мука. Похоже, на этот раз по дороге он не только молился, но и думал. И безрадостны были его думы. Он кивнул и заставил себя улыбнуться приветствующим, окинул их взглядом, отмечая обилие новых лиц. Вот они, последователи истинного закона Израиля. Однако, не слишком ли много среди них иноземцев? По большей части сирийцев, но также и эллинов.
На вопросы он отвечал угрюмо и кратко, и те, кто был близок к нему (а только они и задавали вопросы), не настаивали: знали, помолчит-помолчит Кифа, да и выскажет всё, не станет долго в себе носить. Потом была общая трапеза с уже ставшими привычными вином, хлебом и молитвой…
Шимон проснулся рано — как будто предчувствие толкнуло его. Все братья спали. Но в отдалении на камнях пристроились две фигуры. Кифа приблизился и узнал Луку и Шауля. Двое негромко переговаривались, на коленках у Луки был пристроен папирус, а Шауль склонился над ним и горячо шептал, поплёвывая в самое ухо. «Видно, Шауль пришёл ночью. И сразу разбудил Луку, чтобы писать. И зачем они все постоянно пишут?» — с раздражением подумал апостол Камень. Он даже уловил обрывок разговора: «Пиши, как я сказал. Против этого ему нечего будет возразить…» И, может быть, показалось мнительному Шимону, за этим последовал короткий, похожий на кашель смешок.
Тень Шимона накрыла двоих, они подняли лица, и апостолу померещился испуг в их глазах. Лука поспешно убрал писание, а Шауль широко заулыбался и раскрыл объятия. Они обнялись и поцеловались. Лицо Шауля хранило на себе следы побоев, и это смягчило сердце Шимона.
— Кто на тебя наложил руки, брат Шауль? — спросил он.
— Это было в городе Листре. Поначалу Моя проповедь была успешной. Язычники слушали мой рассказ с большим интересом, внимали истории о деяниях и словах Иешуа, как дети слушают отца и мать. Особенно их поразила часть о воскресении из мёртвых. Они толпами ходили за мной, и мне уже казалось, что здесь я также создам общину. Но я ошибся, слишком поспешно взялся за дело и вздумал однажды помешать им совершить своё языческое жертвоприношение. «Что вы делаете? — сказал я им. — Отвратитесь от служения ложным богам и служите только единому богу — создателю всего!» Это дало их жрецам повод выступить против меня, объявив, что я пришёл порушить обычаи их отцов. И те, кто ещё вчера называли меня чуть ли не одним из их богов, ожесточились и били меня камнями, так что мне пришлось притвориться мёртвым. Только тогда они отнесли меня за город и бросили там.
— Ты пострадал за истину — это хорошо, — сказал Кифа. И тут у него возникло желание высказать то тяжёлое, что он принёс из собственного путешествия. — Недавно я узнал о появлении одной новой общины, где, вроде бы, тоже благовествуют об Иешуа. Я отправился к ним, чтобы лучше узнать, что это за люди и кого они слушают. Оказалось, что они не знали меня, смотрели на меня с подозрением и стали испытывать, тот ли я, за кого себя выдаю. Сначала они стали спрашивать меня по писаниям пророков, к кому относятся те или иные слова, и я объяснял им те, речения древних, которые относились к учителю. Но потом они достали какие-то новые письмена, и каждое из них начиналось словами «говорит Иешуа». И испытывали, знаю ли я те или иные слова учителя. И были среди этих слов такие, о каких я никакогда не слышал, и которые наполняли моё сердце гневом. Например, о том, что Иешуа равен богу, и сам есть бог. С превеликим трудом удалось мне убедить их, что Иешуа — не бог, а избранный посланник, и что я первый апостол его, а не шарлатан, коих и правда немало появляется теперь.
И, увидев, что Лука хочет снова достать писчие принавдлежности и записать сказанное, Пётр сделал запрещающий жест рукой и снова обратился к Павлу:
— Вся беда от того, что все стали слишком много писать, полагаясь на свой слабый разум. К чему умножать написанное? Наше дело очистить закон от лишнего. Ибо сказал Иешуа: «Не нарушить закон или пророков я пришёл, но исполнить». Он учил людей, как правильно читать сказанное в священных книгах, кои он понимал лучше фарисеев. Потому и стал великим учителем.
Лука внимательно слушал. Шауль стал спорить:
— Да, Закон и пророки не нуждаются в дополнениях. Ибо они уже полны и исполнены мудрости. Я ли ревностно не защищал их против вас, пока не увидел свет истины? А узревший свет истины уже не может глядеть на тьму. Но о самом учителе до сих пор ничего не написано. Только те, кто знал его (как ты, Шимон), и те, кто знает тех, кто знал его (как я), странствуют из города в город, неся его слово. Но появляются шарлатаны, ложно называющие себя его апостолами ради славы или выгоды от общин, появляются ложные писания…
Шауль говорил убеждённо и долго, говорил длинно там, где можно было сказать коротко, разжёвывая то, что было ясно. И Шимону стало казаться, что Шауль набрасывает на него одно за другим жаркие пыльные покрывала, и окружающий мир тускнеет, сереет от этих покрывал, и становится невозможно дышать и труднее слышать собственные мысли. И в какой-то момент Шимон перестал слушать Шауля, а подумал сам себе, что живое слово всё-таки лучше, вспомнил, как хорошо бывает стоять перед большим собранием народа и воодушевляться его вниманием и чувствовать, как враждебные или равнодушные вдруг становятся согласными, видеть, как загораются их глаза, как светлеют лица, как расцветают улыбки. Эти лица сами подсказывают тебе, что говорить, дают понять, когда ты говоришь не так, слишком темно или натыкаешься в них на какю-то стену, а когда улавливаешь что-то самое живое и святое, добираешься до корня дела, до их внутреннего бога. В эти минуты сам бог тебе становится более понятен, запутанное становится прямым легким, как пущенная стрела. Живой голос предназначен для собрания народа, для встречи братьев. Верно и горячо сказанное слово может спасти жизнь на суде, может решить судьбы царств. Вот и сегодня они будут ещё много говорить между собой. А Шауль говорит тускло, в его речах нет духа и любви. Может, потому он и пишет? Но книга предназначена для одного, для уединённого чтения.
А Шауль всё говорил, всё ввинчивал свой дребезжащий голос в мозг апостола Кифы. Тут и камень мог расколоться…
— Ну, хорошо-хорошо, — оборвал Шимон, он уже снова начинал сердиться. Он уверенно вёл спор с фарисеями на ступенях храма и базарной площади Иерусалима, обращаясь к суду людей. Мощная фигура, громкий голос служили ему подспорьем. Здесь же не было арбитров. Был только молчаливый писака Лука, да ещё этот свербящий голос. — К чему спорить об этом, Шауль, если в любой день мы ожидаем конца света и праведного суда? Иешуа говорил, что многие из нас увидят конец мира своими глазами.
— Лучше не называй меня больше Шаулем. Я решил сменить имя.
Кифа поднял брови:
— Какое же имя ты себе избрал?
— Прошу называть меня Павел.
— Павел? На эллинский манер… Этак вы и меня Петром величать вздумаете, — усмехнулся Шимон.
* * *
А днём между братьями внезапно разгорелся первый большой спор, и снова по разные стороны оказались Кифа и Павел.
Началось всё с простого вопроса о крещении прибывшего к ним эллина Анастасия, немолодого, но крепкого мужика с шапкой курчавых чёрных волос и в линялой тунике. К просьбе сообщить, кто он и откуда, Анастасий отнёсся основательно — пригладил бороду, в которой поблёскивала седина и повёл рассказ…
— Мы из-под Афин. Из земледельцев. Только пахотные дела ещё у отца моего не заладились. Потому он меня Анастасием и назвал, мол, отвернулась Деметра от нашей земли — тебе, сынок, возрождать хозяйство придётся. Помер он рано, начал я хозяйствовать. А как его возродишь-то? Подати Риму уплати, так ещё и местные власти дерут, кто во что горазд. Чего там говорить, перед всяким сборщиком налогов дрожишь, как лист. Бывало, что и бивали, и прогоняли этих сборщиков, и в землю закапывали. А остальных куда ты денешь? Пробовали и жалобы посылать императору. Так ведь до императора далеко, ну, поменяют одних сборщиков на других. Спине-то не легче от того, что палка в другие руки перешла…
Задумался Анастасий о своём. Новообращённые из эллинов сочувственно кивали головами. Кифа уже хотел начать расспрашивать его о вопросах веры, но эллин встрепенулся и продолжил. Шимону не хотелось прерывать его, показалось, что этот рассказ важен.
— Стал я понемногу распродаваться. И сыночка новорожденного пришлось на богатый двор подкинуть, к Елисею толстобрюхому, жена моя со скалы бросилась. Долги, долги — куда ни кинь, взял одну меру, а отдать изволь две… Так и забрали меня в тюрьму, а землю отняли. Раньше всё недосуг было, а в тюрьме я думать начал. Где же справидливость? — и Анастасий поднял на Шимона глаза полные отчаянья и гнева. — Дед мой кровь лил — ходил защищать республику от Спартака и его черни, а сегодня рабы лучше свободных граждан жить стали! Давно ли Ганнон, раб Елисея, зёрнышки после дневных работ за пазухой прятал? А теперь он сам других рабов велит обыскивать и отдаёт на расправу — все дела к рукам прибрал, пока Елисей с блудницами в городе веселится. Земли у меня не стало, так это мне самому в надсмотрщики подаваться что ли? Или в батраки — спину под кнут? И что мне за радость, что я гражданин, если любая свинья за десять мер угля может гражданкой Афин стать?
Ходил я и в Рим, жил там на даровом хлебе. Думал, к императору пробиться, землю отцову назад попросить. Куда там! Прогнали, как последнюю собаку. И понял я, что правды нет среди людей. Хотел вослед за женой — со скалы — но надумал пойти в гладиаторы. Дал клятву, что разрешаю себя бить, связывать, запирать — стал подобен обычному рабу. И уже там, в первую ночь, познакомился со Спурием. Обозвал он меня дураком. А я ему: «Если я дурак, то и ты тоже. Ведь ты такой же раб, как и я». Он посмеялся и сказал, что есть или был такой философ, учитель мудрости, который говорил, что раб — это такой же человек и по натуре своей равен другим людям, что в душе раба заложены те же начала, те же добродетели и пороки, что и у патриция. Мол, и у раба есть своя гордость и честь. Много мы с ним говорили, а потом, как погиб он в бою, решил я бежать.
Тут как раз был бунт, плебеи громили дома богачей. Я и убежал. Скитался. И от брата Павла услышал о Христе.
Кифа кивнул: наконец, они подошли к главному.
— Скажи, во что веришь?
— Верю в единого бога, сотворившего небу и землю. В Иешуа Христа, рожденного женщиной и богом… — тут Анастасий осёкся и испуганно глянул сперва на Шимона, а потом на стоявших поодаль Павла с Лукой.
Шимон нахмурился: откуда он взял про «рождённого женщиной и богом»? Всем же известно, что родителями Иешуа были Мария и Иосиф из Вифлеема, а если и ходили слухи, про то, что Мария «принесла мальчика в подоле», так то про всех болтают. Ох, уж эти язычники — вечно у них путаница в голове. Павел усмехнулся в усы, а Лука с интересом поскрёб за ухом палочкой для письма, как он делал, подыскивая нужное слово. Послышались смешки братьев, но отдельные — похоже, остальные запросто проглотили заявление Анастасия.
— Дальше, — сказал Кифа.
— И принял он образ раба, и учил людей, не гнушаясь калеками, нищими, мытарями и блудницами. И был распят прокуратором Иудеи Понтием Пилатом. Но не умер, а воскрес на третий день. И однажды он вернется. И те, кто верят в него, не увидят смерти, — и, увлекшись, добавил. — И войдут в рай, где будут спокойно возделывать землю.
— Обрезан ли ты? — спросил Кифа.
— Нет, — пожал плечами Анастасий.
— Так как же ты хочешь креститься? — удивился Шимон, но и взгляд Анастасия выражал удивление, как будто он впервые слышал об обрезании. Среди присутствующих послышался гул. Шимон оглянулся и увидел, что некоторые переглядываются и пожимают плечами.
Оказалось, что среди новообращённых много необрезанных. И некоторые из них тем не менее крещены. Вперёд выступил Павел (Шимон так и чувствовал, что он может быть с этим связан). И Павел снова стал набрасывать свои пыльные покрывала про то, стоит ли возлагать на выи последователей учителя то, что не смогли понести отцы, что заступничеством Иешуа спасутся и необрезанные, но перед людьми Кифа чувствовал себя увереннее, его голос звучал громче, фигура была внушительнее. В итоге каждый повторял своё: Павел про спасение необрезанных, Шимон — про «не нарушить, но исполнить». Наконец, апостол Камень не выдержал:
— Братия! Вы знаете, что учитель от первых дней избрал из нас меня, чтобы из уст моих вы услышали его слова и уверовали. И я передаю вам собственные слова Иешуа. А ты, брат Павел, мудрствуешь по своему разумению.
В глазах Павла вспыхнул злой огонёк.
— А не ты ли, брат Шимон, сел есть вместе с язычниками, хотя прилюдно стоишь за неуклонное соблюдение еврейского закона? А когда братья застали тебя за этим, стал прятаться, чтобы не быть замеченным? Как я погляжу, ты и сам не в силах во всём и всегда соблюсти закон моисеев. Зачем же требуешь от язычников того, что не можешь соблюсти сам?
Кифа густо покраснел.
— Мне было видение, что я должен есть с язычниками… — поспешно проговорил он.
— Вот как? И что же это за видение? Расскажи нам. Ведь от этого зависит решение спора. А мы это всё запишем. Всякое знамение господа — луч света для сердец наших, — с плохо скрытым ехидством сказал Павел, а Лука вынул свою тростинку.
— Ну… кхе… — Шимону часто приходилось говорить по наитию, точнее, сочинять на ходу ради возбуждения народа на площадях и ступенях храма, и он обычно не заботился о том, чтобы все его слова сочетались между собой. Важнее было выдержать громкость и напевность речи. — Спустился с неба стол… точнее, нет, полотно, привязанное по четырем углам. И там были всякие звери, птицы и гады… И голос… да, голос мне сказал…
— Что же он сказал? — наседал Павел, а Лука скрипел по пергаменту, и это мешало сосредоточиться.
— Он сказал: «Заколи и ешь»… А я сказал, что никогда не ел нечистого…
— То есть он разрешил тебе трапезничать с язычниками и есть пищу, почитаемую по закону скверной?
— Да, так, — Шимон чувствовал себя, как на допросе перед фарисеями.
— Значит, то, что бог очистил, уже нельзя почитать нечистым?
— Да… так, — Шимон пытался сообразить, куда клонит соперник.
— Так же и с язычниками. Бог очистил верою сердца обращенных эллинов и устранил различия между нами и ними. И обрезание уже излишне.
Вот ведь как вывернул! Братья одобрительно загудели, Шимон был вынужден уступить. После этого он поспешно уединился, отправился бродить. Казалось, что все сговорились против него. Не хотелось никого видеть. А если уж видеть, то дать выход своему гневу. Невольно вспоминалось, как он собственноручно придушил Ананию и его сестру, когда узнал, что они утаили от общины часть имущества. Что ж, получили по заслугам. Можно сказать, божья кара. Вспоминалось, как он крушил головы пришедших за учителем в ту ночь. Кифа гордился своим мужеством в Гефсиманском саду, но невольно вспоминались и растерянность Иешуа, и собственное отречение потом… Перед внутренним взором Шимона ярко нарисовалось лицо Иешуа, обрамлённое седеющими волосами, худое и бледное от снедавшей учителя болезни, но с глазами, горящими огнём веры. Невольно пришло на ум и чисто внешнее сходство Иешуа с Павлом… Такой же крупный крючковатый нос, такая же сутулость, порывистость движений, присущая маленьким людям. «Ну, и пускай, пусть делают, что хотят. Уйти… уйти одному и начать всё с самого начала в какой-нибудь отдалённой общине».
Но за вечерней трапезой Павел воздал ему такие почести, называл «первым из апостолов» и «камнем, на котором основан храм новой веры», так что гнев Шимона остыл — осталась только горечь. Ночью он не мог уснуть, но уже не расхаживал торопливо, а лишь отошёл от спящих, сел на камень и задумался. Привычный мир растаял во мраке, шум суеты растворился в ночной тиши, и стали различимы внутренние голоса, которые Шимон принимал за голоса неба. Голоса эти становились всё звучнее, всё отчётливее, он уже понимал их:
Новое имя Шауля — для удобства проповеди язычникам, его проповедь успешна, ибо пошатнулся их мир. Эллины приходят к новой вере, но несут с собой свои прежние предрассудки. Ведь слухи о том, что мать Иешуа зачала его от бога, связаны с почитанием «божественного императора Августа», статуи которого стоят во всех эллинских городах…
Они приходят к Иешуа, но не понимают и не чтят закон и пророков. Как же они хотят приблизиться к Богу Израиля, не зная Песни Песней и псалмов Давида, ропота Иова и видений Даниила… «В третий год Кира, царя Персидского, было откровение Даниилу, который назывался именем Валтасара; и истинно было это откровение и великой силы…» Ещё с детства врезались Шимону в память эти строки, прочитанные в храме, и такая глубина, и тайна, и мудрость, и поэзия крылись в них…
Им кажется, что учитель принес нечто новое, а он лишь хотел прояснить старое. Он не был поэтом, скорее, тем, что эллины называют логик, философ. Он отменно знал и толковал писание, но никто не видел его молящимся. Им удалось возвести род Иешуа к царю Давиду, но как непохож был он и на царя, и на псалмопевца с арфой в руках. Но ведь псалмы — это гвозди, на которых держится вера. «Как лань желает на источники вод, так душа моя тоскует по тебе, боже…» Иешуа дал лишь одну молитву, которая начиналась со слов «Отче наш…» И эта молитва была умна — просила строго о том, что нужно, как прошение к консулу… Вот и Павел начал свою проповедь с того, что поспешил подружиться с кипрским консулом. Уж не в честь ли него он выбрал себе имя?
Иешуа говорил, что разрушит иерусалимский храм… А, может, он говорил про храм старой веры? Поди теперь вспомни, что он там и когда говорил — столько воды утекло. Но и то и другое печально. Шимон только сейчас осознал, как дорога ему тёплая вера его детства. И снова: если убрать закон и пророков, то что останется? Может быть, затем Павел с Лукой, да и все остальные так остервенело и пишут, кто во что горазд. Но из короткой и бедной событиями жизни учителя и собственных приключений им не выжать и сотой доли того, от чего они с такой лёгкостью отказываются. Или они надеются восполнить пропасть эллинской премудростью, учениями их мудрецов? Шимон как-то читал этих философов, и ему становилось жутко, как будто пустел небосвод, и он оставался один на один с равнодушными чёрными пространствами…
Он ведь и фарисеев ненавидел и не принимал именно за то, что они продались эллинским господам и помогли им расправиться с учителем. Народ кричал «Иешуа!», требуя освободить учителя в честь праздника Пасхи, и Шимон кричал громче всех, черпая силы из общего гнева, но Каифа и Пилат шептались о чём-то на крыльце прокураторской резиденции, а солдаты угрожающе надвигались на толпу… Шимон стал кидать камни, но в ответ полетели стрелы, и народ рассеялся… О, Иерусалим! О, народ Израиля, придавленный иноземными завоевателями! В вере отцов твоя сила и единство. О, Иешуа! Вот почему они боялись тебя, боялись, что народ уйдёт от союза фарисейской лжи и римского надзора. О, учитель! Во что превратят тебя эти писаки…
К Шимону приблизился Павел и, верно прочитав его взор, произнёс:
— Негодуешь на язычников, брат Шимон?
— Они наши враги.
— Они могут стать нашими друзьями.
— Не слишком ли далеко ты метишь, брат Павел? Со дня на день надо ждать суда, по слову учителя.
— Ну, нет. Не надо так спешить с этим, дорогой брат, — хитро сощурился Шауль. — Один день на небесах может оказаться десятью тысяч лет на земле. Ты смотришь в завтрашний день и ждёшь царства божия на земле, а я смотрю на многие-многие годы вперёд… И если мы хотим, чтобы имя Иешуа жило многие века…
— Мы должны перерисовать его лик, так, чтобы он пришёлся по сердцу римским консулам, — горько усмехнулся Кифа.
Павел вскинул глаза на Шимона, а потом приблизился вплотную и зашептал, пресекающимся голосом:
— Наоборот, мы запишем всё точно, не прибавляя и не убавляя. Только скажи, скажи мне самое главное. Тогда… Ты правда видел его воскресшим?
Перед внутренним взором Шимона мелкнул вход в гробницу, заваленный камнем, вооружённые стражи… Он усмехнулся:
— А ты? Ты, Шауль? Слышал ли ты его голос по пути в Дамаск? Открой мне свою тайну.
Павел отступил:
— Тайна — это то, что знаешь только ты один.
— Нет, — покачал головой Шимон. — Тайна — это то, что ты скрываешь даже от себя самого.
Дмитрий Косяков, 2018.
Мастер и Маргарита XXI. Гл. 1. Как здорово заводить новых знакомых.
Мастер и Маргарита XXI. Гл. 2. Шимон и Шауль
Мастер и Маргарита XXI. Гл. 3. Пластилин
Мастер и Маргарита XXI. Гл. 4. В Салоне ВХУТЕМАС
Мастер и Маргарита XXI. Гл. 5. Забанен и заблокирован
Мастер и Маргарита XXI. Гл. 6. Красные залы.
Мастер и Маргарита XXI. Гл. 7. Преображение блогера в журналиста
Мастер и Маргарита XXI. Гл. 8. Дохлый и Грибоедов
Мастер и Маргарита XXI. Гл. 9. Ниточки обрываются
Мастер и Маргарита XXI. Гл. 10. Антон становится героем чёрно-белого фильма
Мастер и Маргарита XXI. Гл. 11. Большое красное событие
Мастер и Маргарита XXI. Гл. 12. Смерть героя
Мастер и Маргарита XXI. Гл. 13. Димочку и Митю принимают в партию
Мастер и Маргарита XXI. Гл. 14. Сухая река
Что случилось ... 