Она рассмеялась, так, словно он привёл её в ювелирный магазин и сказал «выбирай», а она невысоко ценит украшения.
— Иные называют меня Сатанесса.
Это не испугало Аркашу, скорее, показалось немного нелепым.
— Так ты против церкви? — спросил он.
Она не ответила. Лишь поднялась со стула, встала напротив аркашиного самодельного иконостаса и перекрестилась по-православному, а затем по-католически. У неё были нежные музыкальные руки, стиснутые узкими манжетами старомодного, видимо, голубого, но в темноте казавшегося фиолетовым платья с высоким воротником.
Тут Аркаша заметил, что на стуле осталась её тень. И даже не тень, а сутулый, скомканный человечек в серой пиджачной паре. Из аккуратно постриженной бороды торчали большие уши и нос, а глаза с холодной злобой смотрели на женщину. Впрочем, похоже, злы они были сами по себе, и человечек не ненавидел ту, которая назвала себя Сатанессой, больше, чем весь остальной мир.
Между тем гостья снова заговорила:
— Я против самоумаления, самопринижения. Добровольное рабство — худший грех.
Аркаше и нравились, и не нравились эти слова.
— А как же любовь? Разве она не требует, если не самозабвения, то хотя бы самоограничения?
Взгляд Сатанессы кинулся к сидевшему на стуле и разбился об лёд его глаз. Между взорами ночных посетителей произошёл короткий диалог, потом человечек провёл в воздухе пальцами, стряхивая невидимую паутину.
— Люблю я себя, как бога, — сказала женщина, повернувшись к Аркаше.
— Быть влюблённым в самого себя — скучный сюжет для романа.
— Это остроумно. И всё же творчество требует определённого дерзновения и перехода определённых границ. Ведь ты считаешь себя поэтом.
Аркаша утвердительно промолчал, и ночные посетители усмехнулись.
— Поэзия — это признак неудовлетворённости данностью, стремление к тому, чего нет на свете, заклинание потусторонних сил, то же колдовство.
— Уж лучше, молитва, — пробормотал Аркаша.
— А чем молитва отличается от магии? Стремление выкрутить господу руки при помощи верно произнесённых формул. Неужели бог в неизреченной мудрости своей не знает сам, как ему поступить, и что тебе нужно?
— Обращение к богу, скорее, нужно самому молящемуся, это полезно для души…
— Вот прекрасно! Так значит, говоря с богом, ты на самом деле говоришь с самим собой? Быть может, и сейчас, говоря с нами, ты просто обращаешься к самому себе? — Сатанесса даже обиженно топнула ножкой. И тотчас сон закончился. Аркаша оказался один в своей комнате.
Как это обычно бывает, сперва сон помнился ему ясно и отчётливо, образы таинственных гостей ярко рисовались перед глазами, и он даже огляделся вокруг: вот стул, на котором они сидели, вот иконы, на которые она крестилась… дальше — старый шкаф, в котором он любил прятаться в детстве, полка с книжками: «Ласковая кобра. Своя и божья», «Иисус неизвестный», «Вечные спутники»…
Но лишь стоило ему включить свет, как воспоминание о сне стало таять, растворяться, оставляя после себя лишь навязчивую идею устроить собственный мистический ритуал в форме поэтического представления. Не попытаться ли достучаться если не до самого господа бога, то хотя бы до людей? На представление можно будет пригласить всех трёх своих муз, чтобы попытаться в последний раз всколыхнуть их чувства… а заодно и дополнительно подзаработать на предстоящую поездку.
Он тут же вскочил с постели и до утра просидел над сценарием предстоящего действа, вдохновляясь сценическим поведением Джима Моррисона и символизмом фильмов Тарковского, но главное — театром Петра Мамонова. Мамонов вдохновлял простотой, даже примитивизмом своих постановок: ни декораций, ни реквизита, ни сценического действия они практически не требовали. На передней части сцены Мамонов читает непонятные стихи и кривляется (правда, кривляется довольно круто, профессионально), а на заднем плане маячит какой-нибудь мужик и размахивает воздушным шариком. Волей-неволей начнёшь выискивать в этом всём глубокий смысл. Понятное дело, это — Мамонов, который стал знаменит задолго до того, как смог позволить себе на сцене такую халяву, но ведь и Аркаша в своём городе личность небезызвестная…
Когда утром раздался звонок в дверь, он даже не шелохнулся: по договорённости, он дверь открывать никогда не ходил, опасаясь повестки в армию. «Аркаш, это к тебе! — крикнула сестра и успокоительно добавила, — не из армии». Аркаша натянул трико и вышел в коридор. Там стояла пожилая женщина с бумагами в руках.
— Здравствуйте! Вы — Аркадий Сухореков?
Спросонок он чуть было не ответил утвердительно, но выработанное за последние годы чувство тревоги сработало, как система защиты на атомной электростанции:
— А… я его друг. Зачем он вам?
Тётенька удивлённо поправила очки.
— Ему повестка из армии.
У Аркаши ослабели колени и пересохло в горле.
— Так… ведь его нет. Я не знаю, когда он придёт, — с трудом проговорил он.
— Может быть, вы можете передать ему повестку при встрече? — тётенька чуть улыбнулась. Похоже, она не верила Аркаше. Да и как она могла не слышать слова сестры, назвавшей Аркашу по имени?
— Нет, я… я не могу. Я ведь… и вообще мне пора уходить, — пролепетал он.
Тётенька пожала плечами и ушла. Быть может она просто сжалилась над перепуганным юношей. А юноша, вернувшись в свою комнату, немедленно оделся, схватил свой рюкзачок и, не умывшись, выбежал на улицу. Ему казалось, что в любую минуту в его дом нагрянет вооружённая облава. Надо было деться куда-то, спрятаться, для начала хотя бы просто отойти подальше от дома и собраться с мыслями.
Ощущение погони, слежки не покидало его с момента окончания университета, то есть последние четыре года. На этой почве в его и без того наполненном фобиями мозгу крепла и развивалась ещё одна мания.
Даже на протяжении студенческих лет вопрос военной службы периодически возникал перед ним благодаря телевизионным репортажам о зверствах армейской дедовщины, о трупах молодых солдат, в мирное время прибывавших из частей в опечатанных гробах, о дезертирстве затравленных новобранцев, перестрелках между сослуживцами. Некоторые его однокашники умудрялись «отмазаться» и по нескольку дней ходили счастливые и окрылённые, а над ним, Аркашей, и ему подобными, призыв висел, как дамоклов меч, и этот меч опускался всё ниже с каждым днём. Что делать? У тех, кому посчастливилось иметь родственников врачей, внезапно обнаруживались редчайшие заболевания, освобождавшие их от службы. Тем, кто имел родственников в военкоматах, было ещё проще. Иным везло при медицинском осмотре. Существовала некая хитрая формула, позволявшая освободиться от службы за недостатком или избытком веса. Но разобраться в ней не мог никто, а значит, оставалась возможность, что приёмная комиссия будет пользоваться ей по своему усмотрению. На всякий случай, Аркаша стал меньше есть. Теперь при росте 178 сантиметров он весил около 50 килограммов. Может быть, дать взятку? Но кому и как? Пресса сообщала об успешной борьбе со взяточничеством в призывных комиссиях. Это, безусловно, означало, что вместе с риском для армейских и медицинских чиновников возросли и размеры взяток. Одновременно с этим говорилось и о существенном недоборе призывников. Это значило, что требования к здоровью новобранцев будут снижаться, принимать будут всех подряд.
Помнится, как ещё на пятом курсе вместе с однокашником Женькой (все, естественно, называли его Джоном) ходили к одному доктору по этому вопросу. Но знакомство с доктором было слабое, он темнил, и не объяснял, что планирует предпринять и сколько это будет стоить. Когда ему задавали этот вопрос, он испуганно шипел и махал руками. Встречаться с ним было крайне трудно: на проходной сидели бдительные бабушки, подозрительность которых с каждым днём всё возрастала. Доктор был круглый, с щекастым лицом, широким носом и маленькими свиными глазками и всем своим видом напоминал шаблонного кино-злодея. Сначала Аркаша, а потом и Джон бросили к нему ходить: они поняли, что зря теряют с ним время.
Так что страх вылететь из университета сменился после выпуска уже прямым страхом попасть в армию. Вопреки закону, им попытались всучить повестки вместе с дипломами, так что Аркаша и Джон и, наверное, многие им подобные предпочли остаться без дипломов. Так с дрожью в коленках проходила молодость. Каждый звонок с неизвестного номера, каждый стук в дверь заставляли сердце сжиматься. К дверному глазку подходили на цыпочках, опасаясь увидеть там незнакомого человека с бумагами.
И вот теперь надо же какую свинью подложила ему сестра! Где же предел злобе и подлости человеческой?
Телефон в кармане брюк затрепетал и запищал мелодию «Оды к радости», на экране высветился неизвестный ряд цифр. Вот оно!
— Алло? — он постарался ответить чужим, низким и деловым голосом.
— Гражданин Сухореков? Вас беспокоят из районного военкомата.
Рубашка мгновенно прилипла к спине, а потом в трубке раздался смех:
— Привет! Это Ковшик.
Тут только Аркаша узнал голос Серёги Ковшова и судорожно выдохнул:
— Ну, и шуточки у тебя, Серёга!
— Испугался? — в трубке было слышно, как Серёга от смеха шлёпает по столу ладонью. — Запиши мой новый номер, а старый удали. Как твои делишки? Уговорил Сонечку в Питер ехать?
Аркаша ответил отрицательно.
— Ясно. Ну, надо бы ещё до твоего отъезда встретиться — пивка попить.
Попить пивка в данном случае означало, что Серёга будет пить пиво, а Аркаша — чай. И это Аркашу вполне устраивало, ибо от пива ему становилось нехорошо, а поговорить с подвыпившим Серёгой он любил. Они поверяли друг другу свои сердечные заботы, делились соображениями о боге, играли друг другу песни, читали стихи. Серёга тоже был поэт, и вся его жизнь казалась похожей на один сплошной верлибр — стих без структуры и смысла: трудовые будни незаметно переходили в полукриминальные похождения, концерты превращались в попойки. Аркаша понимал, что записывать Серёгин номер почти бессмысленно: на очередной гулянке он опять потеряет телефон.
— Ты слыхал, как мы грузинам наваляли в Цхинвале? Кстати, неплохая рифма «В Цхинвале — наваляли», — продолжал болтать Серёга.
— Нет, не слыхал, — Аркаша не смотрел телевизор.
— Ну, они на осетинов полезли, а мы в ответ ка-а-ак ударили, так что у них только пятки засверкали.
— Да, круто… — согласился Аркаша. Ему было приятно, что «мы» наподдали каким-то «им», но по завершении телефонного разговора он продолжил размышлять о том, куда бы спастись от призыва в армию.
В раздумьях он сам не заметил, как дотопал до центральной площади, на которой проходил какой-то очередной митинг. Ещё издалека Аркаша услышал звук громкоговорителя и заприметил пёструю толпу у подножия памятника Ленину. Каменный Ильич, прищурясь, глядел на городской парк и подался вперёд, как будто хотел прокатиться на колесе обозрения и увидеть с его высоты город. Интересно, как оценил бы он произошедшие перемены? Ленина Аркаша не любил, правда знал о нём только, что он во главе большевиков сделал революцию. А о большевиках знал только, что они расстреляли царскую семью и разрушали храмы. Не без злорадства Аркаша подумал, как Ильичу резанул бы по глазам блеск куполов и крестов на восстановленных и новых храмах, которые буквально заполонили город. В остальном, правда, город с советских времён не особенно изменился: ну, навтыкали тут и там уродливых высоток, в помещениях заводов открыли торговые центры, автодороги расширились и сожрали тротуары, а парковки сгрызли детские площадки. Автомобильные реки разлились и притиснули людей к стенам домов, машины активно проглатывали пешеходов и, переваривая, превращали их в автовладельцев или давили их на пешеходных переходах и автобусных остановках… «Ничего. Главное, что церкви есть», — успокоил себя Аркаша.
Как и полагается поэту, мысленно Аркаша противопоставлял себя «безликой толпе», но делал это умозрительно, не любя, скорее, слово «толпа», в то время как на самом деле его тянуло к большим скоплениям народа — на всякие митинги, демонстрации — хотелось потолкаться среди людей, услышать, что они говорят. «Наверное, это связано с детскими воспоминаниями о майских и ноябрьских шествиях», — думал он.
Юноша подошёл к площади и увидел, что на ней в основном собралась молодёжь, причём преимущественно относящаяся к готам и эмо — самым популярным субкультурам второй половины нулевых. И те и другие были одеты в чёрное, но у эмо стрижки были короче, а у девушек-эмо помимо чёрного цвета в одежде присутствовал ещё и розовый. «Разбавили готическую мрачность розовыми соплями», — отметил Аркаша. С пьедестала памятника Ленину ораторствовал Саня Самоваров по прозвищу Пердяй:
— Депутаты Законодательного собрания края предложили запретить в школах субкультуры эмо и готов. Господам чиновникам они кажутся слишком мрачными. Но нет! Это они там слишком мрачные и не умеют одеваться. На самом деле им просто хочется зажать рот молодёжи, не дать ей самовыражаться так, как она хочет. Мы за полную свободу личности! Ведь если нам запретят одеваться так, как мы хотим, то в чём же тогда будет различие между людьми? Поэтому все, кто выступает в поддержку субкультур, пусть заклеит в знак протеста себе рот. Липкую ленту выдают наши активисты. Это наш флешмоб! — скандировал Саня, потрясая сосульками немытых жёлтых волос.
И правда у сцены уже стояло несколько молодых людей со ртами, залепленными жёлтым скотчем. Одним из них был естественно вездесущий и покорный Назаретх, который и без всякого скотча был всегда скромен и безответен. Санькина боевая соратница Люська стояла рядом и держала наготове жёлтый моток.
Окончание санькиной речи Аркаше не дала дослушать журналистка местного телеканала, она попросила у Аркаши разрешения взять интервью о мтинге. Юноша согласился, и оператор нацелил на него объектив камеры.
— Как вы относитесь к намерению депутатов запретить субкультуры?
— Я считаю, что этим они окажут субкультурам большую услугу. Сейчас все они представляют собой лишь разные стили одежды — не более того. Если же субкультуры запретят, создадут неформалам имидж гонимости, тогда они станут чем-то большим, и протестные настроения у определённой части молодёжи усилятся.
— То есть вы поддерживаете запрет субкультур? — журналистка даже растерялась. Она-то думала, что берёт интервью у завзятого неформала. Вид у Аркаши был яркий: волосы ниже плеч, гавайская рубашка в цветных разводах, руки унизаны нитяными и бисерными фенечками.
— Я за мирное сосуществование молодёжи с государством, — улыбнувшись сказал он. А когда его попросили представиться, сказал. — Аркадий. Преподаватель.
Конечно же он был патриотом, но ко всяким там «несогласным», вроде Саньки, относился не с ненавистью, а с иронией. Кстати, вот и сам Санька уже идёт к Аркаше сквозь толпу, протягивая руку:
— Здорово, поэт.
— Привет, Пердяй.
— Э, зови меня теперь Летов. После того как Егор умер, я принял на себя его миссию.
Аркаша чуть не рассмеялся Саньке в лицо: каков ловкач! Не успел великий рокер отойти в в мир иной, а его корону уже примеряют! И кто? Местный крикун — не то скинхед, не то панк, не то вообще непонятно кто — автор единственной песни «Дерьмо в Занзибаре», в которой, кроме этих трёх слов, никакого другого текста не было.
Дмитрий Косяков. 2016-2017 гг.
Что случилось ... 