Что случилось. Глава 11

Дмитрий Косяков

Что случилось

Глава 11, в которой Васенька отказывается проявить любезность.

В среду он предложил позвонить в крайком КПРФ — уточнить состоял ли деда Петя в партии, и собираются ли там что-то предпринять по поводу его задержания. Всё-таки Васеньке было жаль старика и хотелось верить, что за него есть кому заступиться. Санкция была получена, он позвонил и от имени своей организации поинтересовался. Оказалось, что деда Петя действительно состоит в КПРФ, и что там возмущены произошедшим. Обещали даже провести пикет в поддержку своего активиста.

У Васеньки отлегло от сердца. «А что тут ещё поделаешь?» — решил он и переключился на другие дела. Он уже потихоньку привыкал к тому, что и как нужно освещать в новостях: иногда позволял себе иронию, но в целом не посягал на установленный порядок вещей. Он-таки притащил Вальку на собеседование и тот произвёл на Надиваныча приятное впечатление своим ехидным умом. Вальку приняли на работу и поручили ведение юмористической аналитической программы.

Чиновные гости регулярно приходили в студию на интервью. Надиваныч в обязательном порядке водил их к себе в кабинет на чай. Похоже, он всё ещё надеялся вернуть себе положение в высшем свете.

Васеньке стали иногда поручать ведение эфиров, беседы с приглашёнными гостями. Но в прямом эфире Васенька себя чувствовал скованно. Не мог он ни всерьёз, ни понарошку заинтересоваться спартакиадами, выставками, конференциями, о которых рассказывали гости. К профессиональному спорту он в отличие от Вальки был равнодушен. Он никак не мог понять, зачем эти люди на стадионах и трассах лезут вон из кожи, и почему их прыготня вызывает такой звериный восторг у толпы мужиков отнюдь не спортивного вида? Пива и зрелищ — колизей да и только. К искусству Васенька не был холоден, но краевые и городские мероприятия нагоняли тоску. Ну нарисует какой-нибудь художник пейзаж, пусть даже хорошо нарисует — дальше-то что? Неужели это хоть на шаг приближает к разгадке вечных вопросов и решению мировых проблем? «Да ведь художник и не ставил себе такой задачи», — улыбаясь отвечали ему. Ах, не ставил? Ну, так в топку его тогда, этого художника! Про выставки «современного искусства» и говорить не хотелось. Там не только задач не ставилось, но и смотреть было не на что.

Пожалуй, заинтересовала его в этом мутном информационном потоке лишь конференция наркологов. Да-да, никогда не нюхавший и не употреблявший Васенька и не ожидал, что эта тема так взволнует и увлечёт его. Во-первых, конечно, было приятно оказаться среди врачей не в качестве пациента, а в качестве стороннего наблюдателя, и ходить по длинным больничным коридорам без угнетающего чувства собственной приниженности и зависимости. И кроме того, многие из выступающих высказали очень интересные мнения. В обществе, где на первом месте стоит принцип удовольствия, проблема наркомании не может быть побеждена одними медицинскими средствами, поскольку в человеке с детства воспитывается психология наркомана. Разве наркотик не является самым грубым, но и самым действенным источником наслаждения? Чтобы отказаться от него, пациент должен поставить нечто на более высокую ступень в своей шкале ценностей, должен обладать «сверхмотивацией». Об этом, энергично взмахивая рукой с зажатым в ней пучком бумаг, говорил молодой врач из Казани. А Васенька думал себе: «Вот оно! Вера — это и есть сверхмотивация, которая делает человека сильнее разрушительных соблазнов нашей гниющей цивилизации…»

Другой врач говорил о том, что состояние зависимости вырастает из чувства скуки: «Личность, склонная к зависимости, не умеет сама найти себе применения. Ей хочется, чтобы её развлекли, чтобы её чем-то заняли, чтобы ей придумали какое-то предназначение. Особенно часто это проявляется у так называемых «артистических личностей»… А, с другой стороны, разрешили ли мы сами проблему скуки? Вот вы, сколько раз в час вы проверяете свою электронную почту?» Васенька не совсем понял, о чём говорил этот мужчина в белом халате. Сам он проверял электронную почту только в начале рабочего дня. Но дело было в том, что до провинции ещё не добрался безлимитный Интернет, а соцсети только делали свои первые шаги… Но вот насчёт скуки — это Васенька уловил ясно.

Третий врач поднялся с места и дополнил второго: «Не забывайте про эскапизм. Ведь наркотики — это ещё и средство бегства от реальности. В этом смысле таким же вариантом патологической психологической зависимости, как и классическая наркомания, является, например, «людомания» — зависимость от игры». Васенька покраснел. Ведь и он вплоть до первого курса увлекался выездными ролевыми играми. Но теперь-то он не изображает из себя хоббита или эльфа, теперь он не бежит от реальности. Хотя, такая реальность кого угодно обратит в бегство…

А ещё он подумал о подвальном философе Вале. Сейчас-то Васенька, слава богу, вытащил его на свет божий, но не связано ли валькино стремление отгородиться от ненавистной действительности с его периодическими пьянками? Религию он в качестве сверхмотивации принять не хочет и даже, наоборот, её-то и называет наркотиком… Но что же тогда может послужить для него точкой опоры? Васенька решил дождаться второго доктора после конференции, рассказать ему о друге и расспросить его о видах сверхмотивации.

Он нетерпеливо расхаживал у выхода из аудитории, пока коллеги обменивались контактами и деловыми предложениями. Но всё-таки он был на работе: со двора бибикнул заждавшийся водитель, и Васенька поспешно отбыл в редакцию.

Если встреча с наркологами заронила в голову Васеньке несколько ценных мыслей, то интервью с корифеем местной литературы оставило яркое образное впечатление. Борис Николаевич Мотнев был ещё не слишком стар, но с героическим упорством расстраивал своё здоровье алкоголем. Большую часть времени он проводил в своём доме в деревне, а иногда бывал в редакции местного литературного журнала, которая располагалась через два дома от радиоточки. Васенька договорился, чтобы в один из таких выездов Борис Николаич дал интервью их волне, однако писатель настоял, чтобы за ним прислали автомобиль, и гордо проехал на нём сотню метров. От него попахивало перегаром, но Васенька решил, что это только развяжет старику язык, и оказался прав. Борис Николаевич сразу взял в беседе панибратский тон.

— Давай, Васютка, заводи свою шарманку, — ухсмехнулся он, кинув в угол портфель и тяжело опускаясь на стул напротив микрофона.

Васенька начал стандартное приветствие:

— Здравствуйте, уважаемые любители слова. В эфире программа «Абзац», посвящённая писателям нашего края. Сегодня у нас в гостях корифей русской литературы, знаменитый писатель, чьи произведения знакомы всем нам и даже включены в школьную программу, Борис Николаевич Мотнев.

— Моё почтение, — барственно проронил Мотнев.

— Борис Николаевич, всем нашим радиослушателям и мне очень интересно узнать, над чем вы работаете в данный момент.

Писатель расплылся в улыбке: васенькина лесть нашла в его душе благодатную почву и дала кустистые всходы красноречия. Оказалось, что сейчас Мотнев работает над повестью «Хвала русской дыбе», а поводом, «тулчком» к ней послужил случай на городском вокзале. Писатель увидел одинокую старуху с картонкой на шее. На картонке было написано: «Это моя мать. Я не могу её прокормить. Подайте ей, кто сколько сможет». И такая злоба взяла писателя на сына или дочь, которые вот так избавились от родной матери, что воспомянулось ему старинное русское средство — дыба, и пожалел он, что сейчас не используется этот способ вразумления ослушников векового завета о почитании матерей и отцов. Мотнев принялся со смаком и подробностями описывать действие дыбы на организм человека, пересыпая свою речь матом и архаизмами.

— С каким бы наслаждением надел я красную рубаху да принялся вырывать култышки из рамен всем этим охальникам. Тогда бы у них сразу достало и денег и сил, чтобы прокормить кого угодно, — сказал Мотнев, причмокнул и задумчиво добавил. — Тудыть его в качель.

А Васенька подумал, сколько ему придётся трудиться над записью, чтобы вырезать и «запикать» всю похабщину.

Далее повесть охватывала различные периоды истории Руси и показывала, какое важное политическое, но прежде всего духовное, облагораживающее значение имела дыба, как она спасала русский народ от прихода инородцев и от внутренней крамолы. И каждый раз, добираясь до сцены пытки, Борис Николаевич вздыхал и повторял, с каким наслаждением надел бы он красную рубаху…

— А женщина? — не удержался от вопроса Васенька.

— Какая ещё женщина? — заморгал Мотнев.

— Ну, та — на вокзале… которую сын бросил.

— Да христос с ней, почём же я знаю? Померла, должно быть. А вот была бы дыба — тогда другое дело… Но, увы, последняя часть повести рассказывает о лихолетьи большевистского террора, который оторвал русский народ от дыбы и довёл его до того, что дети перестали уважать своих родителей.

Васенька всколыхнул в памяти обрывки школьных знаний:

— Но дыбу-то ещё при царях отменили, кажется.

Борис Николаевич аж побагровел:

— Ты что же это, за большевиков заступаешься? Ты с этой красной гадиной не жил и не знаешь, сколько горя я от них хлебнул.

— Жил немного, — как бы извиняясь возразил Васенька.

— Все вы гордецы! — махнул рукой Мотнев. — Жил он… Спросил бы меня, да послушал бы, как жили отцы. Ведь ничего нельзя было: ни сказать, ни написать.

— А как вы относитесь к творчеству Варлама Шаламова? — похоже, под действием винных паров, исходивших от Бориса Николаевича, Васенька и сам несколько захмелел и осмелел. — Ведь Шаламов прямо выступал тогда против системы.

Это был неверный ход: писатель ещё пуще обиделся и расходился:

— Вольно ему было обличать режим, сидя в лагере: терять-то было неча. А я в союзе писателей состоял. Чуть пикнешь — и снова придётся идти в монтировщики или слесари. Солженицын, вон, за границу тогда махнул, его американцы закармливали. А нам тут колбасы не хватало, кругом — стукач на стукаче. Я сам, конечно, не стучал, но рот мне зажимали, не давали правду молвить.

Васенька решил блеснуть своей подготовкой к интервью и выпалил:

— Но вы уже тогда опубликовали романы «С именем Ленина» и «Матёрый вор».

— И вовсе не «С именем Ленина», — со злобой оборвал его писатель. — Изначально роман назывался «С именем царя-батюшки», и был он посвящён не колхозному строительству, а счастливой жизни крепостных крестьян. Но цензура перед самым выходом потребовала заменить буквально каждую букву — вот и вышел совсем другой роман. Много вы, нынешние, понимаете! А в «Матёром воре» — тут, да, ничего не меняли. В этом романе я рассказываю про развал деревни, про ужасы коллективизации, про то, как крестьян насильно загоняли в колхозы.

Васенька попытался спасти положение и ещё немного польстить гостю:

— Вам за этот роман ещё Горбачёв премию дал.

Мотнев подпрыгнул на стуле, как укушенный:

— Что Горбачёв? При чём тут Горбачёв? Да разве ж тогда были премии! Вот после развала «совка» — тогда стали давать: я и себе и детям дома выстроил. У нас на селе тогда животноводческий комбинат как раз ликвидировали, так я кой-кого из соседей к себе на работу нанял: землишки-то прикупил, одному не совладать.

— Вы говорите о государственной премии за роман «Они не верили в бога»? Давайте поговорим о нём. Как вам пришла в голову идея написать роман о Великой Отечественной войне?

Борис Николаевич немного оттаял и, довольно хмыкнув, стал рассказывать:

— Идея-то зрела у меня давно. Вон, у меня отец воевал. Сначала роман назывался «Благословлены и бессмертны», но потом я изменил замысел и название. Помню, было это годку в 94-м, пригласил нас к себе президент. Говорит: «Время сейчас трудное, понимаешь. Надо поддержать новый строй и реформы, а за благодарностью от меня дело не станет». Я тогда ещё для верности спросил: «А вы советскую власть вернуть не захотите? А то написать мы напишем, а потом нам же по шее и прилетит». «Нет, говорит, не захочу и даже празднование Дня Победы отменяю». Тут я понял: вот оно, самое время про войну писать! И буквально в тот же вечер вспомнил, что война-то была вовсе не героическая, что всё наше командование делало неправильно и только для того, чтобы вместе с немцами русский народ в могилу свести. Наши солдаты плохо питались, редко мылись и шли под пули. А почему? Вовсе не потому, что они родину любили или там семьи свои хотели спасти, а потому, — Борис Николаевич воздел палец, — что коммунизм им головы затуманил и оторвал от корней.

— Сейчас-то Победу снова отмечают.

— Ну и флаг им в руки, — добродушно махнул рукой Мотнев. — А я зато у обоих соседей землю скупил, расширился. И в конце концов, книгу мою никто не запретил. Издают и переиздают, все её читают — от мала до велика. Так что всё путём, Васютка.

— Я правильно понял: вы считаете, что воевать с фашистами не надо было?

— Почему это не надо? Надо. Они ж нерусские. Со всеми нерусскими надо воевать, народу тоже расширяться надо, хе-хе. Но воевать-то надо было не под красным флагом, а под трёхцветным и с иконами. Если бы русские от бога не отвернулись, не расхристианились, мы бы врагов шапками закидали и никаких потерь у нас бы вообще не было!

Ответ про религию Васеньке понравился. Напоследок он решил закинуть удочку:

— Борис Николаич, как вы считаете, а есть ли среди молодых писателей подающие надежды? Помогаете ли вы им сделать первые шаги в литературе?

— А то как же! Но ты сперва почёт старшим окажи, пусть все увидят, что ты свой человек. Вот, например, как его… Апполошин. Он обхождение понимает.

— Вам нравится то, что он пишет? — разочарованно протянул Васенька.

— Да разве ж я читал, мать твою за ногу! Но парень толковый. Рекомендовал его в пару журналов покамест. А там видно будет. Может протолкну в союз, а может и пинком под зад с крыльца отправлю.

Беседа закончилась и Мотнев спросил:

— А где же это мой портфель? — но при этом он почему-то не оглядывался по сторонам, а в упор смотрел на Васеньку.

И под этим пристальным взглядом Васеньке вспомнились старые фотографии, которые он видел в Интернете при изучении биографии Мотнева. На этих фотографиях молодой ещё писатель часто оказывался около кого-нибудь из старших, заслуженных с их портфельчиком или папочкой в руках. А на современных фотографиях рядом с Борисом Николаевичем и вправду постоянно мелькал Апполошин — то дверку придержит, то ручку подаст…

— Вон ваш портфель, в углу, — буркнул Васенька. Взгляд Мотнева сразу потух, он засуетился, как будто даже протрезвел, схватил портфель и выпорхнул из комнаты.

Васенькой овладело какое-то возбуждение. Он чувствовал, что сделал некий решительный шаг, принял важное решение. К добру ли? Не поставил ли он крест на том, к чему настойчиво и упорно шёл всю сознательную жизнь? А к чему он шёл?

Ему нужно было немного собраться с мыслями. Другие журналисты для этих целей обычно идут в курилку. Именно там и обсуждаются новости и офисные сплетни, а в этом и заключается основа корпоративной культуры. Там каждый из них делится планами о том, как он уедет в Питер. Васенька тоже мечтает уехать туда, где по берегам Невы бродят Шевчук и БГ, и стать там великим писателем, но ему не с кем поделиться своими надеждами, и он почти жалеет, что не курит и не может дышать чужим дымом. Он выходит на крыльцо и вдыхает влажный осенний воздух. В отдалении гудит автострада, пасмурное небо отражается в лужах, мимо пробегают прохожие, и ветер лепит на их согнутые спины красные и жёлтые листья. Васенька подставляет лицо ветру, в его сознании пусто, он ни о чём не думает. Но это не значит, что в глубине его разума не ведётся тайная работа.

Васенька почувствовал, что ему необходимо выговориться. Валька для этого не подходил, он все эти дни сторонился Васеньки. В новом интересном окружении ему было неприятно присутствие того, кто знал его слишком хорошо. И тогда Васенька предложил знакомой со второго этажа, стажёрке краевого радио Иринке прогуляться после работы. Она согласилась.

Когда они дошли до парка, и вдоль дорожки почётным караулом выстроились облетающие тополя, Васенька рассказал о своей передаче и противоречивых чувствах, которые он испытывает по отношению к литературной тусовке. Иринка умела слушать…

— В детстве я, как и все, рассказывал стишок, встав на табуреточку, и получал за это одобрение родственников или подарок от Деда Мороза, которого, надо сказать, побаивался. Дед Мороз и Снегурочка в ярких, кричащих целлофаново-картонных костюмах и париках, от которых пахло уличным холодом и косметикой, пугали меня шумным весельем и тем, что сразу же начинали требовать, чтобы им предъявили детей… Но речь не об этом.

— А о чём?

— О том, что стишок — это было хорошо. Я даже помню, как отец заставлял меня учить и рассказывать стихи на английском. Я ни слова не понимал, но покорно повторял последовательность странных звуков. Ещё я помню книжные полки на нашей старой квартире и на квартире у бабушки. Папа часто читал, и мне нравилось совать нос в его книги, рассматривать скупые загадочные рисунки, вдыхать пьянящий запах, читать по складам названия. Я чувствовал, что эти книги открывают дверь в необъятный мир человеческого знания, который ждёт меня.

Помню, отец читал мне на ночь «Дядюшкин сон» Достоевского. Изображая дядюшку он забавно картавил, как юмористы, пародировавшие Ленина. Ещё папа читал мне «Мастера и Маргариту». Я с замиранием сердца слушал о том, как длинная рука Геллы тянется к задвижке окна… потом засыпал и во сне снова переживал события книги.

— Повезло тебе. Мне ничего такого на ночь не читали.

— Это ещё не всё. Вот, помню, папа сам сочинял и рассказывал мне перед сном загадочную историю о бароне и баронессе, которые живут в старом замке. Барон отправляется на охоту, а баронесса остаётся в замке одна. Барону предстоит встреча с огромным кабаном и с ещё более огромной собакой, а баронессе — знакомство с таинственной тенью старухи. Он сочинял историю на ходу, она рождалась прямо на моих восхищённых глазах. И ведь я не считал эту сказку выдумкой, я верил, что всё это существует на самом деле, а творцом, богом этого фантастического мира был папа. История так и не была досказана, но оставила впечатление всемогущества художественной фантазии.

— Неудивительно, что ты стал писать.

— Не знаю. По крайней мере, начал я совсем с другого. В шесть лет я прочитал сатирические стихи Сергея Михалкова, увлёкся этими простыми рифмованными историями и попробовал сочинять нечто подобное. Это мне казалось несложным: главное, чтобы в сюжете присутствовали двоечники и прогульщики. Что-нибудь вроде:

Коля не сделал уроки,

Это было бы скверно,

И поэтому вместо школы

Он пошёл погулять в скверик.

Причём эти стихи я постарался оформить в виде книжки с картинками — писал, рисовал, вырезал. Книжечки, сделанной собственными руками пока было вполне достаточно для удовлетворения моих амбиций.

— А потом?

— Да, нет, пока ещё длится «пока». Когда я пошёл в первый класс, то, под впечатлением от различных стихов на школьную тему, которые услышал в первые дни, я написал собственное довольно длинное стихотворение:

Вот наступил учебный год,

У каждого душа поёт… и т. д.

Я написал это стихотворение просто так, без адреса, но им заинтересовались учителя, поместили этот опус в стенгазете. Ко второму классу я отчётливо понял, что я физически слабее сверстников, но и догадался, что могу влиять на них словом. Я стал рассказывать им фантастические истории с продолжением и привык видеть интерес в их глазах. Я видел, как они замирали, следя за полётом моей фантазии.

Благодаря слову я мог отличиться перед учителями. Мои сочинения зачитывались перед классом. В третьем классе я выступал со своими стихами на школьной ёлке. Всё это было ещё очень подражательно, но как же иначе?

— Ой, прочитай мне что-нибудь из тех стихов! — стала просить Иринка.

— Подожди, я потеряю мысль. А кроме того, что я тогда писал — это совершенно неважно. Важно другое. Можно сказать, что я и мир шли навстречу друг другу. Я оттачивал свои литературные навыки, а педагоги поощряли меня, как могли. Меня пристроили в литературную студию Дома детского творчества, где тётенька с наивными глазами давала мне всевозможные творческие задания, с которыми я легко справлялся — писал различными типами рифмовки, на различные темы, играл с девчонками в буримэ. Стоит отметить, что на литературном поприще я, как правило, оказывался в обществе девчонок, и это тоже давало мне некоторые преимущества.

Ирина прыснула, Васенька погрозил ей пальцем.

— Очередной ступенькой подъёма стало выступление на отчётном мероприятии Дома творчества. Тут я уже выступал не перед одноклассниками, родителями и учителями в родной школе, а перед совершенно незнакомыми людьми. Пока я ожидал своей очереди — непрерывно повторял про себя стихи, боялся до жути. Тело стало словно деревянным. Но ничего, всё прошло благополучно.

Вот и ещё одна ступенька — выступление в районном дворце культуры. Ох, как же я нервничал! Голова горела, я снова, как заведённый, десятки раз повторял за кулисами свои стихи перед выходом на сцену. Наконец, моя очередь: блеск прожекторов, огромный зал, заполненный взрослыми людьми, в первом ряду сидят ветераны с медалями на пиджаках. Тело почти свело судорогой. Но когда я начал читать, весь страх куда-то ушёл — был только я, мои стихи и люди, с которыми я хотел чем-то поделиться. Ещё раз повторюсь, стихи-то были дурацкие, пустые, хотя и складные, пожалуй, главный смысл всех моих стихов заключался тогда в том, что я хочу быть поэтом, что я хочу быть услышанным, вот и всё. Зрители наградили меня аплодисментами. Может быть, они хлопали так всем, но мне их хлопки показались просто шквалом оваций (ведь я никогда не выступал ещё перед такой большой аудиторией), так что я даже невольно попятился и запнулся.

В школе я уже укрепил свой статус праздничного поэта: мне поручали сочинение поздравительных стихов, юмористических песенок, сценариев. Я уже дважды опубликовался в газете. Учителя отправляли меня на всякие городские литературные конкурсы, я копил грамоты и благодарственные письма.

— А что было дальше? — спросила Ира, видимо, просто для того, чтобы напомнить, что она ещё здесь. Но Васенька не смотрел в её сторону: он вглядывался в прошлое.

— Дальше мою повесть (подражательную, но кто из начинающих не подражает?) пристроили в журнал. Тот самый, из которого сегодня приходил Мотнев. О, наслаждение видеть свою фотку на странице толстого издания! Меня тогда мало интересовало, читает кто-то эти журналы или нет. Скорее всего, конечно, нет. Дальше… дальше… На последнем году обучения в школе меня пристроили в литературный лицей, а ещё вручили краевую литературную премию. Пожалуй, это была вершина, пик моей творческой карьеры. Мне в числе других победителей пожал руку губернатор (да, покойный шеф Надиваныча). Я поступил на филфак нашего университета. Это казалось мне закономерным, естественным, да и преподаватели меня всячески зазывали…

— И это всё? Ведь столько лет прошо. Неужели с тех пор ты ничего не добился?

— Выходит, что так. Я всё так же продолжал писать, оттачивал стиль, но это ни к чему не приводило. Новым преподавателям не нужны были стихи, никакого запроса извне не поступало. Они просто давали нам задания, а мы сдавали экзамены. Так прошло пять лет… Мне кажется, что все эти годы я стою на одной ноге, а другой пытаюсь нашарить, куда бы шагнуть, но вокруг пустота… Более того, оглядываясь назад, я вижу, что пройденные ступени исчезают, обрушиваются. Поэзия теперь не в чести. Раньше слово «поэт» (с отчётливым «о») произносилось с благоговением, наравне со словами «учитель», «истина». Теперь в почёте какие-то другие слова, на мероприятиях не читают стихов — всё больше пляшут. Где эти конкурсы? Где эти кружки? Центр детского творчества и лицей закрылись… Как там пела Янка?

Некуда деваться,

Нам остались только грязные дороги.

— А может, тебе следовало поехать в Питер?

— Питер, Питер… Может быть. Ох, прости, я, кажется, совсем тебя заболтал. Вот и остановка.

Васенька не обратил внимания, как горели иркины глаза, как она смотрела ему вслед, когда он прыгнул в свой автобус. Ему было совсем не до иркиных взглядов. Он впервые почувствовал, что жизнь заманила его в хитрую западню. Это чувство было невыносимо само по себе, и чтобы избавиться от него нужно было приложить немалые усилия, разгадать устройство загадочной ловушки. А где-то по ту сторону этой неподъёмной умственной работы маячили громадные, как ангелы апокалипсиса, вопросы — «кто виноват?» и «что делать?»

— Молиться! Молиться! Нет ничего выше этого, — твердил себе Васенька и старался переключиться на предвкушение предстоящей «езды в остров любви» — путешествии на дачу с Танечкой.

Но ночью его разбудил телефонный звонок и незнакомый голос сообщил, что его бывшая ученица Саша покончила с собой — спрыгнула с четырнадцатого этажа.

(Опубликовано: День и ночь № 6 за 2015 г.)