Что случилось. Глава 2

Дмитрий Косяков

Что случилось

Глава 2,

в которой Васенька не делает предложения Танечке

 

Конечно, он приехал гораздо раньше, чем было назначено. Весь путь от дома был наполнен особенным очарованием, каждая деталь пейзажа за окном вызывала сладкое чувство просто потому, что это была дорога туда. Даже шансон из динамика не раздражал, и только хотелось, чтобы автобус ехал быстрее. «Вот эта улица, вот этот дом…» А ведь он был здесь всего неделю назад. Пятиэтажные хрущёвки стояли правильными рядами по обеим сторонам улицы, а между ними были устроены дворы и чахлые палисадники. В целом эта картина могла бы показаться унылой, но мамаши гуляли с колясками, ребятня оживляла дворы радостным визгом. По мере приближения к нужному дому к Васенькиному нетерпению примешивалась робость. Всё-таки он действительно явился слишком рано, так что принял решение остановиться во дворе и провести несколько минут на скамейке. Правда, здесь есть небольшая проблема: сиденья скамеек, имеющих спинки, испачканы грязью. Шпана предпочитает сидеть на спинках и топтаться по сиденьям. А на лавочке без спинки Васеньке не сидится из-за сколиоза. В таких случаях выручают качели. К счастью, в этом дворе они были. Васенька устроился на сиденье и достал книгу, но смотрел не столько на страницы, сколько по сторонам. В городе царило бабье лето, солнце присоединяло своё тепло к блаженному чувству, согревавшему Васеньку изнутри, так что он надёжно пропекался с двух сторон. Казалось, что сейчас вовсе не осень, а самая настоящая весна, что деревья цветут, а люди через пару деньков и вовсе скинут тёплую одежду и примутся загорать. Дети забрались на ржавую горку, и благодаря волшебству их фантазии она превращалась то в космический корабль, то в пароход. Всё оживало, всё обновлялось в этот день.

Неуклюжие карапузики под присмотром мамаш совершали великие открытия: гонялись за голубями, падали, смотрели в лица прохожих, а как только родители отвлекались, тащили в рот всякую каку и заползали в лужи. С не меньшим интересом малыши знакомились друг с другом, отбирали или дарили игрушки и подолгу с разинутым ртом смотрели друг другу в глаза.

У детей постарше — иные заботы. Вот девочку лет пяти вывели гулять в новом жёлтом пальтишке. Дедушка задремал на скамейке, а другие дети не желают обращать внимания ни на неё, ни на её обновку. Тогда девочка начинает вредить другим: ломает песочный зáмок, не даёт прыгать по классикам. Это не приносит ожидаемого эффекта: дети злятся, но не интересуются ею. Наконец самую старшую девочку-заводилу зовут домой, она уходит, и другие от нечего делать обращают внимание на шалунью и её жёлтое пальто. Оказывается, что у неё ещё и новая сумочка. Что же внутри? Платок! Гармония восстановлена, выход в свет состоялся.

Васеньке очень интересно наблюдать за этими нехитрыми драмами самоутверждения, дружбы и соперничества маленьких людей. В такие минуты он не думает ни о Боге, ни о себе. Он думает только вот об этих детях и событиях их сегодняшней жизни, и ему очень хорошо. Может быть, прав был Холден Колфилд, и подлинное счастье — просто наблюдать за играющими детьми? Пары прочитанных страниц из Сэлинджера вполне достаточно, чтобы занять воображение… А если бы не было детей, можно было бы наблюдать за птицами или облаками. И ему уже почти не хочется идти туда, куда он так жаждал попасть с прошлых выходных.

Он оглянулся на то самое окно и, кажется, даже разглядел неясное движение между занавесок. Может быть, это она… Образ Танечки разгоняет все прочие чувства и мысли и снова единолично воцаряется в душе. Влекомый неодолимой силой, он встал с качелей, спрятал книгу и медленно, как под конвоем, двинулся к подъезду. Здесь он остановился у железной двери, ожидая, чтобы кто-нибудь вошёл или вышел и впустил его. Эта вынужденная задержка и радовала, и огорчала. В предвкушении сладостного момента сердце готово было выпорхнуть из груди. Наконец некая дамочка подошла к подъезду и достала ключи. Она с неудовольствием покосилась на Васеньку. «Ходят тут всякие»,— читалось в её взгляде. Она делает движение по направлению к двери, но оборачивается к Васеньке:

— Вы к кому?

— А вам какое дело? Вы что — из КГБ? — огрызается Васенька.

Ему совершенно всё равно, что подумает тётя: в крайнем случае, он дождётся следующего жильца или позвонит и попросит сбросить ключ из окна. Дамочка презрительно фыркает, но позволяет ему зайти следом в подъезд и быстренько убегает вверх по лестнице.

На свежевыкрашенных бугристых стенах подъезда уже кое-где красуются надписи: «Кому надо, кому нет — Светка делает минет» или «Геям звонить сюда» (далее — номер телефона). Но Васенька был не так прост, чтобы признаваться в любви на стенах этого подъезда. Каждый шаг по серым покатым ступенькам даётся с трудом. Наконец он у заветной красной двери. Рука тянется к звонку, но палец замирает в воздухе. Сердце бьётся так сильно, что, кажется, уже выдало Васеньку тем, кто за дверью. Чего он боится? Первых взглядов, которыми встретят его обитатели квартиры. Как будто ему предстоит представить взыскательной публике неважно срежиссированный и плохо отрепетированный спектакль. Он поднимается на площадку выше и останавливается, глядя сквозь заплёванное окно на покинутый солнечный двор. Но грязное мутное стекло искажает образ. В углу стоит баночка для окурков. Свидетельницей скольких нежных признаний и грозных разборок между жителями подъезда была эта баночка? Сколько драматических событий происходит на лестничной площадке под надзором дверных глазков?

Наверху щёлкнул замок — кто-то спускается вниз. Васенька метнулся к нужной двери и нажал на кнопку. Вместе со звуком первого звонка всё в нём похолодело. Слышны шаги, но трудно определить чьи. Наконец щёлкнул шпингалет, и дверь отворилась. На пороге — Алина Авангардовна, мать Танечки. Наряжена в какой-то засаленный халат и тапки, лицо закрывают огромные старомодные очки. Раньше она была красавицей, сводила мужчин с ума. А может, наоборот, питала страсть исключительно к психически неустойчивым личностям. Так или иначе, первый муж спился, второй стал слышать голоса ангелов.

— А, здравствуйте, Вася,— сказала она с едва заметным ехидством.— Что-то вы рано пришли.

Она не хотела обидеть, но вела себя, как будто играла роль. Причём скверно играла. Васенька издал неопределённое мычание и переступил ногами. А что тут ответишь? «Да, я явился раньше, но пустите меня всё равно»,— или: «Вы правы, пойду-ка ещё постою в подъезде»?

— Ну входите. Только мы не готовы.

Васенька вошёл, уши его пылали. Зачем он, действительно, явился так рано? Но разве можно было усидеть дома, если всё его существо рвалось сюда, если он не представлял, что делать с собой, куда девать себя, на какую полочку положить, в чьи руки отдать свою ненавистную независимость? Сегодня утром он проснулся в похожей квартире на другом конце города, покормил кошку, пособачился с братом, послушал «Машину времени», постоял у окна, посмотрел, как люди сдают у ларька бутылки, как юноши в спортивных костюмах тусуются вокруг лавочек, как народ ожидает автобус на остановке. Что же дальше? Он не выдержал и поехал сюда.

Алина Авангардовна вышла, а Васенька стал раздеваться. Одет он был довольно немодно и небогато: поношенная серая куртка, свитер, ботинки — всё куплено на рынке. В иных местах ему был абсолютно безразличен его внешний вид, но здесь он чувствовал стыд за свою дешёвую одежду. Сама Алина Авангардовна была небогата, но на людях старалась выглядеть эффектно. И теперь её новый, недавно купленный палантин словно бросал упрёк Васенькиной куртке и засунутому в рукав рыжему шарфику в катышках. «Ну ничего, это мы поправим»,— подумал он и стал озираться, чтобы определить, в каком направлении проходить — в комнаты или на кухню. В проходной комнате, через которую можно было попасть в спальню Танечки и её мамы, бормотал телевизор, на диване ворочалась бабушка.

— Кавалер пришёл? — спросила она.

— Он самый,— ответила Алина Авангардовна.— Проходите на кухню! — крикнула она Васеньке.

И тот поплёлся на кухню дожидаться аудиенции. В этой квартире на него нападали какие-то апатия и сонливость. Ему хотелось либо выйти на свежий воздух, либо остаться тут навсегда — накидать на пол одежды, свернуться калачиком и уснуть.

Сквозь приоткрытую дверь ванной была видна висящая одежда, одежды было много и в прихожей, так что некуда было пристроить свою. Васеньке казалось, что это не квартира, а большой шкаф или театральная костюмерная. Крохотная кухонька, на которую он прошёл, была заставлена посудой: посуда была на столе, на плите, в тумбочках и антресолях с расшатанными дверцами. В основном это была старая утварь советских времён, но Алина Авангардовна привезла из Москвы две новые особенные тарелки — синюю и жёлтую. Теперь дамы ели исключительно из них.

Васенька опустился на табуретку и стал смотреть во двор. Из соседней комнаты до него доносился разговор бабушки и мамы.

— Почему ты не хочешь продать этот сервант? Он уже весь раздолбанный, только место занимает. Давай купим стеллаж, и пыль убирать станет легче.

— Аля, ты с ума сошла! Это же память об отце.

— У нас этой памяти — полные фотоальбомы. Зачем ещё сервант? О чём он тебе напоминает? Ты же помнишь, что он не хотел его покупать.

— А куда ж его девать?

— Выкинем.

— Ох! — заскрипела старуха.— Может, вы и меня на помойку выкинуть хотите? Ничего менять не дам, пока я жива…

Васеньке, с одной стороны, казалось, что он может понять бабушкин консерватизм. Всё старое притягивало его. Но дедушка Танечки, как говорят, был несчастлив с бабушкой. Всю жизнь они ссорились. А теперь вот на его месте этот сервант с дохлыми тараканами на задней стенке. Да, мёртвых любить удобнее — они не вырываются. Чего же дедушка с бабушкой не поделили, в чём не сошлись? Впрочем, Васеньку интересовал не мёртвый дедушка и не полуживая бабушка, а живая Танечка.

— Таня больна,— сказала Алина Авангардовна, входя с торжественным видом в кухню.— Так что недолго.

Вот те на! Целую неделю он ждал этого дня. Да ещё и неделя выдалась нелёгкая — первая рабочая пятидневка на радио, первая настоящая работа. И теперь — «недолго»! А ведь ему столько хотелось рассказать. Он поспешно двинулся в Танечкину комнату. По дороге через плечо поздоровался с бабушкой, похожей на гору тряпок, наваленных на диван, и прошмыгнул в заветную дверь. Здесь тоже было много одежды; комната была сплюснута шкафом и пианино, далее — две расположенные друг напротив друга кровати и окно с чистым сентябрьским небом и голыми ветками деревьев между тяжёлыми карими шторами. Несмотря на ясный погожий день, в самой комнате было темно, только полоска света падала на утонувшую в продавленной постели фигурку. От этого Танечка делалась совсем тоненькой, словно вырезанной из бумаги. Чёрные волосы прилипли ко лбу, щёки горят румянцем, блестящие чёрные глазки смотрят просительно и немного капризно.

— Здравствуй,— сказал он, взяв в руки горячую сухую ладонь.

Его пронзило мучительно-приятное чувство жалости к ней. Желание заботиться. Хотя ему показалось, что в этом чувстве есть нечто нехорошее.

— Здравствуй, Васенька.

— Значит, мы не пойдём гулять? На улице так замечательно!

— Значит, не пойдём,— сказала она обидчиво и отняла свою руку.

— Как же это ты так заболела?

— Мама говорила мне, что напрасно мы ездили за город в прошлые выходные, что я обязательно заболею, вот я и заболела.

— Слушай, а может, это всё самовнушение?

— Самовнушение? Да я по-настоящему больна, у меня температура! Ты меня совсем не жалеешь.

— Жалею. И потому хочу понять, отчего ты болеешь. Ведь проходит твоя температура, когда ты пьёшь гомеопатию.

— Конечно. Потому что это настоящая медицина.

— Да это просто сахарные шарики, растворённые в воде!

Васенька наклонился к Танечке, хотел снова взять её за руку, но тут распахнулась дверь, и Васенька, словно вор, отпрянул. Оба сидели красные до ушей.

— Танюша, пора принимать гомеопатию! — сказала Алина Авангардовна и, строго посмотрев на Васеньку, протянула девушке стакан воды.

Танечка выпила и тоже строго посмотрела на Васеньку. Он съёжился, сидя на противоположной кровати. В этом доме он почти совершенно терял волю: им овладевали смутные желания и страхи, он становился управляем, им можно было помыкать, его можно было передвигать, как мебель; эти три женщины трёх возрастов были слиты с окружающей обстановкой и друг с другом, Васенька словно тонул в сладком киселе и с наслаждением терял остатки воли, остатки своего «я». Точнее, его «я» как бы отделялось и смотрело на всё происходящее со стороны. Он продолжал размышлять о вопросах, которые занимали его постоянно: о смысле жизни и смерти, о Боге, об устройстве человеческой души… Танечку насторожил его остановившийся взгляд.

— О чём ты думаешь? — спросила она.

Васенька словно смутился, застигнутый врасплох. На самом деле он думал о том, как бы похитить Танечку из этого места, отделить её от этой пропахшей гнилостным запахом квартиры, увезти её куда-нибудь (куда?), и тогда… Но сознаться в этом было опасно и преждевременно: он не готов был брать на себя такую ответственность, да и опасался, поторопившись, получить отказ… «О чём я думаю? О чём я думаю?» — его взгляд отчаянно метался в поисках подсказки. Трудно было соображать под пристальным надзором Танечкиных глаз.

— Я думаю про сказку, которую мы сочиняем,— выпалил он наконец.

Танечка почувствовала, что он солгал, но поддержала разговор. Они действительно сочиняли музыкальную сказку: Васенька — слова, а Танечка — музыку. Произведение называлось «Птицы и камни» и рассказывало о прибытии в некий город бродяги-певца Стерха. В городе — траур по случаю смерти мэра, и безымянный человек в сером просит Стерха не петь в городе песен. В то же время в городе готовится помолвка кандидата в мэры Сапфира с Астреей — дочерью священника. Однако Стерх нарушает запрет, и его песня трогает сердце Астреи…

— Я сочинила музыку на момент, где человек в сером настраивает Сапфира против Стерха. Хотела показать тебе, но мама говорит, что из-за этой песни я переволновалась и это тоже повлияло на болезнь.

«Да что ж эта Алина Авангардовна за ведьма такая! — подумал Васенька.— Как ни поверни, а наши встречи-де опасны для Танечкиного здоровья!»

— Мама, можно я сыграю Васе новую песню?

Алина Авангардовна с готовностью вошла в комнату, а бабушка сделала потише телевизор, чтобы слышать, о чём будут говорить мать с дочерью.

— Я же говорю, ты опять переволнуешься. А у тебя уже температура тридцать семь и две.

— Ну мама…

— А что «мама»? Я не могу тебя постоянно спасать. Решай сама, но помни: я тоже не волшебница, чтобы всё время тебя лечить.

Танечка вздохнула, и Алина Авангардовна с триумфом покинула комнату. Однако телевизор не сделался громче — стало быть, из соседней комнаты следили за общением молодых людей.

— Ничего,— заговорщицки подмигнула Танечка, когда они остались одни.— Я записала песню.

Она протянула Васеньке наушники и нажала кнопку плеера. Зазвучали отчаянные клавишные аккорды, и чистый, как родник, голос Танечки полился в его сердце. Но песня была трагичная:

Сапфир:
Снова сомненья стеной
Встали предо мной,
Моё терзая сердце!

Безымянный:
Астрея с чудаком
В саду вдвоём
Уже успели спеться!

Сапфир:
Старик, я знаю, ты лжёшь,
Но такая ложь
Опаснее стилета.

Безымянный:
Астрея и поэт —
Какой дуэт
Я слышал ночью этой!

Сапфир:
В сердце юноша любой
Любовь к Астрее прячет.
Кто ты такой? Кто он такой?
Ловцы чужой удачи!
Ревность лишает ума,
В мыслях кутерьма,
И чувства — словно звери.
Танцуют миражи.
Старик, скажи:
Во что теперь мне верить?
Смешался с воровской толпой
И сам готов украсть я.
Кто он такой? Кто я такой?
Ловцы чужого счастья!
Я так любил, а она
Стала неверна,
И всё-таки я воин.
Если затронута честь,
Пусть решает месть,
Кто и чего достоин!
В сердце юноша любой
Любовь к Астрее прячет.
Кто ты такой? Кто он такой?
Ловцы чужой удачи!
Кто ты такой? Кто я такой?!

Конечно, песня ему очень понравилась. И дело не только в «красоте в глазах влюблённого», но и в том, что у Танечки действительно был талант, а также в том, что ей была небезразлична судьба сочинённых Васенькой персонажей. Один раз за время прослушивания в комнату ворвалась насторожённая длительной тишиной Алина Авангардовна: уж не происходит ли что-то недозволенное? Она взяла для виду расчёску со стола и удалилась, довольная тем, что все сидят на своих местах и не нарушают приличий. При этом вела себя чрезмерно предупредительно, театрально извинялась за вторжение и так далее. Конечно, она понимала, что мешает, и одновременно ей было оскорбительно, что она мешает кому-то в собственном доме. Она не любила Васеньку за то, что он претендует на её дочь, шушукается с ней, что дочь имеет теперь от неё какие-то тайны. С другой стороны, у Васеньки действительно хватало недостатков… А у кого их нет?

— Скажи,— спросила Танечка, когда он вынул наушники,— почему серый стравливает Сапфира со Стерхом?

Васенька немного замялся.

— Понимаешь, Тань, я не хотел вот так сразу выкладывать карты на стол. Видишь ли, мне кажется, что далеко не всё должно быть в сюжете очевидно и объяснено. Иногда стоит вложить в текст больше, чем кажется, и чем больше будет подводная часть айсберга, тем более убедительным будет то, что на поверхности. Внешне этот сюжет может выглядеть как обычная история любви и ревности, и пускай слушатели так считают, но внутри…

— Так что же внутри?

— Кхм… В общем, Стерх — это один из падших ангелов, ищущих искупления и возврата на небеса, а человек в сером — сам сатана. Город — это всё человечество. Вот почему серый вершит в городе дела и заставляет людей поклоняться идолу — памятнику мёртвого мэра. Только песня Стерха, призыв к духовности может пробудить человеческие сердца, потому серый хочет устранить певца, не допустить его влияния на людей. И сделать он это пытается разными способами, в том числе руками Сапфира.

Васеньке стало неловко, как будто он сознался в чём-то стыдном — в обмане или слабости. Действительно, объяснять изнанку сюжета, обнажать каркас, на котором держатся декорации, значило разрушать красивую иллюзию, вынимать из говорящей куклы механизм. Однажды с ним произошло это в детстве. У сестры была механическая кукла, которая могла ходить и качать коляску. Васенька разломил куклу напополам и увидел внутри стальные шарнирчики и шестерёнки. Его неприятно поразило, насколько эти шестерёнки не были похожи на внешний облик куклы. Кукла была мягкая, тёплая, коричневатая, с округлыми изгибами тельца, а шестерёнки были холодные, блестящие, с острыми зубцами. Игрушка была только снаружи, а внутри была схема, логичное, экономичное устройство без каких-либо украшений или излишеств. Вот и сейчас выходило так, что, прямо назвав свою идею, он разрушил её очарование. Просто и ясно высказанная, она уже не казалась ему такой убедительной. Ага… ангел и сатана, люди, погрязшие в грехе,— ведь всё это было… было…

— Это, конечно, не ново,— тут же попытался поправить себя Васенька.— Но, может быть, в том и состоит суть искусства, чтобы различными путями снова и снова подводить людей к вечным вопросам?

— Кто же будет отвечать на эти вопросы?

— Церковь,— уверенно заявил Васенька.— Я не претендую на большее, кроме как довести читателя до её порога. Дальше его поведут более опытные и мудрые люди.

Васенька вообразил себе сияющий храм, облака, белых голубей и величественных людей в белых одеждах. Да, именно это он запрятал в свою сказку, во все свои сказки, во все свои стихи… «А что, если и это — только оболочка для ещё более простого механизма? Не хочешь ли ты разломить Бога и посмотреть, что внутри?» — на мгновение мелькнуло в его голове. Васеньке сделалось страшно.

— Так, значит, ты считаешь, что Сапфир — орудие серого, то есть сатаны?

Вопрос Танечки, её голос вырвали Васеньку из той бездны, в которую он заглянул, и вернули его в эту душную комнату, набитую вещами, мебелью и людскими отношениями. Он какое-то время вникал в суть вопроса.

— А… ну да. Он его ставленник и заботится только о материальном.

— Что же плохого в том, чтобы заботиться о людях? Ведь они поют: «О да, построим города! О да, забудем холода!» Разве плохо, что людям не будет холодно?

— Надо заботиться не о теле, а о душе,— отрезал Васенька, которому сейчас было тепло, не хотелось есть, а хотелось рассуждать о Боге и поцеловать Танечку.

— А я-то думала, что Сапфир — главный герой, что ты…— она опустила голову.

Васенька старался понять, что скрывается за этим вопросом, но его язык работал быстрее разума:

— Сапфир — карьерист. Он даст Астрее только внешнее благополучие, но не насытит её души. Настоящий герой — богоискатель Стерх.

— А что он даст Астрее? — Танечка подняла на Васеньку строгий взгляд.

— Он даст ей самое главное, что только можно дать,— Бога, бессмертие.

Танечка задумалась. Но в этот момент в комнату вошла Алина Авангардовна с чаем и бутербродами.

— Может быть, чаю желаете?

Васенька кивнул и поблагодарил, но в душе желал, чтобы навязчивая Алина Авангардовна провалилась вместе с подносом прямо в ад. И умеет же она разрушить самые важные моменты, прервать разговор на самом важном месте!

— Вы, кажется, говорили о вашей сказке? — спросила Алина Авангардовна, пристраивая поднос на Танечкиной постели и усаживаясь с нею рядом.

— Да,— коротко ответил Васенька, проклиная всё на свете.

Менее всего ему хотелось, чтобы кто-то посторонний лез в выдуманный им для Танечки мир.

— Хорошо,— торжественно произнесла Алина Авангардовна.— Насколько я поняла, в данном произведении вы выдвигаете теорию, согласно которой подразделяете людей на условно «птиц» и условно «камни».

— Пожалуй…

— И «камни», по-вашему, плохие, а «птицы» — хорошие.

— Я бы не сказал прямо, плохие или хорошие…

— Перефразируем,— она важно поправила очки.— «Птицы» вам ближе, чем «камни», так?

— Мне хотелось бы причислить себя к ним…

— О, прекрасно! Это даже больше, чем нужно. Но на каком основании вы превозносите «птиц» над «камнями»?

— Это очень просто,— улыбнулся Васенька.— Птицы возносятся над камнями на крыльях, а камни просто лежат.

— Допустим. А как вы считаете, вьют ли птицы гнёзда?

Этот вопрос застал Васеньку врасплох. Это совершенно не вязалось с его стройной метафорой: камни неподвижно лежат на земле, птицы парят в небе. При чём тут гнёзда?

— И не вьют ли они эти гнёзда на камнях? — продолжала Алина Авангардовна.

— Постойте,— нахмурился Васенька.— Какие гнёзда? Почему на камнях? Это же метафора. К чему всё так запутывать?

— А к тому, Вася (его почему-то передёрнуло от тона, с каким было произнесено его имя), что те, кого вы называете «птицами», не могут составить счастье девушки. Сапфир, которого вы описываете, амбициозен, он добился уважения людей, получил общественное признание, он сможет сделать Астрею счастливой, а со Стерхом она будет вечно мыкаться по чужим домам, голодать, и питаться только его песнями. Вы совершенно правы, такие «птицы» не вьют гнёзд, они ненадёжны, в отличие от «камней».

Тут только до Васеньки дошла вся суть беседы и смысл того вопроса, который задавала ему Танечка. Теперь ему стало ясно, почему она с такой лёгкостью и охотой написала музыку для дуэта Астреи и Сапфира, да ещё и просила Васеньку исполнить эту песню вместе с ней. Понятно, почему она никак не могла сочинить мелодий для песен Стерха, почему этот персонаж оставался для неё непонятен. А главное, он вдруг понял, в какое положение он себя поставил и в каком свете предстал. Невольно в этой сказке он выразил не религиозные тайны, а собственное представление о любви. Он огляделся на собеседниц и увидел в глазах Алины Авангардовны торжество, смешанное с жалостью (vae victis!), а во взоре Танечки читался упрёк, но и призыв: «Сделай что-нибудь! Докажи, что ты Сапфир!»

Но ведь с этим он и пришёл — с тем, чтобы сообщить, что он устроился на хорошую работу, что скоро он окончательно встанет на ноги, и уж тогда… Однако он не произнёс ни слова. Ему вдруг стало противно что-то доказывать маме Танечки и даже самой Танечке. «Я устроился на работу потому, что должен был слезть с шеи матери, а вам я ничего не должен… Да что мы, на базаре, что ли? Чего они считают мои деньги, в самом деле? Может, мне ещё стадо баранов в качестве калыма привести? У нас любовь любви цена… У нас любовь любви цена…» На лице его изобразилось высокомерие.

— Это всё прах, тлен,— сказал он холодно.

— Ах, не царское это дело — семью содержать! Ваш Стерх — просто безответственный человек,— заявила Алина Авангардовна и вышла из комнаты.

Васенька был взволнован. Не осталось ни следа философских или романтических настроений. После минутного молчания Танечка спросила:

— Почему ты так легко унижаешься?

— Что?! — вспыхнул Васенька.— Я?!

— Ну, то есть не сам,— смутилась Танечка,— а позволяешь другим себя оскорблять и унижать?

— А кто они такие, эти другие, чтобы они были в состоянии меня оскорбить? Чтобы мне вообще было до них дело?

Танечке стало обидно: она понимала, что речь идёт о её матери, но в то же время именно таким — живым, гордым, самоуверенным — Васенька ей нравился больше всего.

— Как ты думаешь,— заговорила она примирительно,— а Стерх сможет дать сдачи Сапфиру? Сможет он бороться за свою любовь, если у них там всё-таки дойдёт до драки?

— Пф! Не только даст сдачи, но и победит! — запальчиво ответил Васенька.

Этот ответ произвёл должное впечатление и отчасти исправил эффект от только что произошедшей сцены.

— Дело в том, что с тобой кое-кто хочет встретиться.

— Кто же?

— Артём, мой одноклассник. Он видел нас вместе и теперь хочет поговорить с тобой.

— Вот как?

— Он ухаживал за мной на выпускном балу и полез целоваться…

Васенька помнил этого здорового парня. Он видел его, когда, притворившись студентом-практикантом, целую неделю преподавал литературу в Танечкином классе. Южный парень, горячая кровь. При обсуждении «Отцов и детей» он всё спорил и доказывал необходимость почитания родителей.

— И что же ты ему сказала? — спросил Васенька с тайной надеждой, что вот теперь Танечка скажет наконец, как она к нему относится на самом деле.

Она ведь никогда не говорила Васеньке ничего определённого — всё присматривалась да что-то высчитывала. «Если любит, так и в морду получить не жалко»,— решил он.

— Что же я могла ему сообщить? Сказала, что не хочу с ним целоваться. А выводы он сделал сам. Только учти: говорят, у него тяжёлый кулак — второй раз бьёт уже по трупу.

Васенька мысленно плюнул: «Вот так. Никаких авансов. А цену набивает…»

— Я встречусь с ним. Дай мне его телефон.

Потом он заявил, что ему пора идти, и никто не стал его удерживать. Он вышел с тяжёлым и горьким чувством. Хорошая погода не радовала. Как будто надежды, всё нетерпение, всё ожидание этой недели не разрешились встречей, а увеличились, отвердели и легли на душу тяжёлым грузом. Оттого, что его не любит Танечка, ему казалось, что его никто не любит.

Он дошёл до железнодорожных путей, взобрался на насыпь и в задумчивости побрёл по шпалам. Впереди послышался гудок паровоза. Васенька упрямо шёл по шпалам, погружённый в свои размышления:

«Лечь на рельсы, как Анна Каренина,— и делу конец. Вот тогда они все поплачут. А что, разве самоубийство — не лучший способ доказать серьёзность своих намерений? Разве самоубийство — не высшая христианская добродетель? Отринуть грешный мир, принести все его удовольствия на алтарь любви к Господу. Все прославляют мучеников и страстотерпцев, которые прямо-таки напрашивались на гибель и пальцем не шевелили ради своего спасения. Чем не самоубийцы? Если Бог — это главная, конечная точка пути, почему же нельзя двинуться к ней наикратчайшим путём? Но нет, Бог запретил самостоятельно распоряжаться своей жизнью. Это Он решает, когда и кого убивать. Право предстать перед Ним ещё необходимо заслужить. И Он тоже проверяет меня, как капризная бабёнка. Так, может, Он потому и Танечку у меня отнимает, охлаждает её сердце, потому что ревнует и хочет оставить меня для себя? Ведь называет же Он себя в Библии: Бог-ревнитель… За что? За что? Неужели нельзя просто любить кого-нибудь и обращаться с ним бережно и ласково?! Везде тайный расчёт, везде задняя мысль. У нас любовь любви цена! У нас любовь любви цена!»

Он сошёл с путей, и железный ураган, обдав жаром, с истерическим воплем промчался мимо. Васенька спустился с насыпи, сел на бетонный блок и набрал номер Артёма.

(Опубликовано: День и ночь № 6 за 2015 г.)