Что случилось. Глава 3

Дмитрий Косяков

Что случилось

Глава 3,

в которой Васенька не дерётся с соперником

 

— Артём? Это Вася. Ты хотел со мной встретиться? Я готов.

Они условились о встрече. Васенька задумался: может быть, стоило предупредить друзей? Да нет, как-то это не по-мужски. Какие тут ещё могут быть предосторожности? К чёрту! Будь что будет.

Они условились встретиться через полчаса в центре: соперник явно спешил «проветрить вопрос». Васенька добрался до места первым. На улицах было людно: горожане старались воспользоваться, быть может, последним погожим деньком перед долгой сибирской зимой. Девушки ходили в розовом, парни — в чёрном. Одежду других цветов в магазинах отыскать было довольно трудно. Голуби безжалостно гадили на памятники великих людей. Начиная с девяностых годов, советские памятники потихоньку сносились, и на место революционеров ставились купцы и чиновники. Вот изваяние некоего командора, странно перекошенное, балансирует на одной ноге, как будто готово завалиться набок, увлечённое гигантской шпагой и грибообразной треуголкой. Вокруг него на трёхколёсных велосипедиках кружат ребятишки, постоянно рискующие попасть под колёса автомобилей, бороздящих газоны в поисках парковки. Парни посасывают пивко, девушки тыкают кнопки своих телефончиков.

Скоро среди прохожих замелькала широкоплечая фигура Артёма — он приближался к месту встречи. У Васеньки было преимущество: это его пригласили на встречу — стало быть, он имел право задавать вопросы.

— Привет. Ты хотел меня видеть? — он посмотрел собеседнику в переносицу, как учил его знакомый студент-психолог.

Артём не выдержал этого взгляда, отвёл глаза и, заложив руки за спину, двинулся по улице, приглашая собеседника пройтись. «Ага, воевать он не собирается,— догадался Васенька.— Стало быть, Танечкино предупреждение было ни к чему». Он пошёл рядом с Артёмом. Тот не сразу решился заговорить.

— Скажи, вы с Таней… ты и Таня…

— Ты хочешь спросить, встречаемся ли мы с ней? — Васенька пришёл на помощь Артёму.

— Да,— с благодарностью выдохнул тот и тут же снова затаил дыхание, ожидая ответа.

— Нет, она не является моей девушкой и не влюблена в меня,— с горькой улыбкой сказал Васенька.— Однако я часто бываю у них и дружу с её семьёй.

Собственно, он нисколько не солгал: он действительно дружил с мужем её сестры Володькой. И сейчас он не верил, что Танечка питает к нему какие-то чувства. Он видел её насмешливый взгляд, с которым она послала его на эту встречу. Но вместо дуэли вышел простой разговор. Разговор, из каких состояла вся его жизнь. Вместо живого, настоящего, человеческого Бога и чудес христианства выходили сплошные слова, лес слов. И неизвестно, есть ли что там — за этим лесом. Вместо любви — пошлая игра. И стихи, стихи, которыми ему хотелось подменить действительность. Итак, он воображает, что верит в Бога; Танечка воображает себя больной; её мать воображает себя целительницей; а бабушка воображает, что любила своего мужа. «Артём, наивный мальчик, зачем ты впутался во всё это? Ты, конечно, можешь размазать меня по стенке, войти в жизнь этих женщин и попытаться разложить в ней всё по полочкам, но это не сделает тебя счастливым…»

— Послушай,— сказал Васенька.— Хоть я тебе и не соперник, но вряд ли у тебя что-то получится с Таней.

— Почему? — удивился Артём.

Первые слова Васеньки так обрадовали его, а теперь он снова насторожился и напрягся.

— Ты напугал её, когда полез к ней на празднике.

— Это она тебе сказала? — теперь в голосе Артёма слышался испуг, почти отчаяние.

— Да. Она теперь и думать про тебя не хочет.

Артём побелел.

— И с чего ты вообще взял, что она к тебе расположена? — продолжил Васенька.

— Она пошла со мной танцевать…

— Это ещё ничего не значит.

— Нет, значит! Если девушка идёт танцевать с парнем…

— То что? И с чего ты вообще взял, что у вас может что-нибудь получиться? Ведь вы такие разные. Какая, например, у тебя любимая музыка?

— Тимур Муцураев.

— А у неё Рахманинов! Ты знаешь хоть одно произведение Рахманинова? А знаешь ли ты её любимых писателей? Говорил ли ты с ней об этом? Видишь, как мало вы друг о друге знаете, как мало у вас общего!

Артём начал краснеть.

— Это всё не главное…— пробормотал он.

— Вот как? А что главное?

— Любовь.

— Что же такое, по-твоему, любовь? Немного погулять вместе, поесть в нескольких ресторанах, посмотреть несколько фильмов, пообниматься, потом пожениться и нарожать побольше детей?

— Да,— обидчиво отрезал Артём.

— Но пойми, для этого совсем не нужна Таня со всеми её качествами, особенностями и талантами! Даже с точки зрения деторождения у неё не самая подходящая… подходящие физические данные. Да и характер! Учти, слушаться тебя она не станет.

Артём окончательно поник. Он не догадался в ответ расспросить соперника, что тот считает любовью. А если бы догадался, то Васенька рассказал бы ему… рассказал бы ему о Танечкином таланте; о её голосе и уверенных опытах сочинения музыки, в которых её сердце всё ещё дышало искренностью, юное и нежное, как первая ветка сирени; он рассказал бы о своей мечте передать Танечке собственный поэтический опыт и вступить с ней в творческий диалог, который распахнул бы их души и умножил их силы; рассказал бы, как её музыка вдыхает жизнь в придуманных им персонажей… И тогда Артём мог бы спросить: «Да полно! Об одной ли девушке мы говорим?»

Но он ничего не спросил и поспешно и угрюмо откланялся. Противник был окончательно повержен, но у Васеньки снова остался нехороший осадок от этой беседы, как будто он и здесь в чём-то солгал. Он решил пройтись через центр в надежде встретить кого-нибудь из знакомых… или незнакомых… в общем, в надежде, что произойдёт хоть что-нибудь, что позволит ему отвлечься от мыслей о Танечке и сложить какие-то новые впечатления поверх сердечных ран. Из динамиков играла пустая, но не раздражающая музыка. Васенька ощущал себя героем американского фильма, одиноко слоняющимся среди витрин магазинов и вечерних кафе. Ему было очень скучно, хотелось размышлять над философскими вопросами, но ничего не лезло в голову. Знакомых он так и не встретил. Точнее, попалась ему группа местных неформалов. Но это была молодая поросль, малознакомая Васеньке. Юные панки были с ног до головы увешаны покупной атрибутикой, держали себя шумно и вызывающе, поскольку в центре города могли не опасаться столкновения со шпаной. «Встань, страх преодолей! Встань во весь рост!» — пели они и сами верили в свою отвагу и свободу. Среди них была начинающая поэтесса Тоня Колдунова (такой она себе выбрала псевдоним), проявлявшая к Васеньке определённый интерес; но у девушки с накладными ногтями не было шансов покорить Васенькино сердце, так что он перешёл на другую сторону улицы.

Вообще, герой американского фильма в такие вечера отправляется в бар, где его поджидают романтические или детективные приключения. Но Васенька вовсе не был любителем выпить и до первой зарплаты был стеснён в средствах. В итоге он ещё немного побродил по улице и поехал домой, тем более что погода начала портиться.

Он втиснулся в грязный разваливающийся автобус, набитый горожанами, которые тоже возвращались по домам после субботнего променада. Водила, воспользовавшись цеховой привилегией, врубил радио погромче и пускал в салон кольца табачного дыма. К запаху Васенька был равнодушен, а вот песни выводили его из равновесия. Радио чередовало песни мужчин и женщин с одинаково хриплыми голосами, певших о своей животной страсти и бестолковой жизни. Снаружи теснились громоздкие персональные автомобили, содрогаясь от икоты навороченных аудиосистем. Ехать предстояло долго.

Зажатый пассажирами, Васенька не мог дотянуться до спасительных наушников. Он никак не мог понять: неужели можно по доброй воле включать музыкальное радио и слушать его, да ещё и заставлять других? Нет ли здесь тайного заговора или неофициальных инструкций по зомбированию населения?

Впрочем, слушать чужие разговоры было не лучше. Почему-то пассажиры не обсуждали книги или что-то интересное. Их беседы вертелись в заколдованном круге бытовых проблем, сплетен, анекдотов и телесериалов. Если же они пытались выразить мнение о чём-то выходящем за пределы этого круга, то они не находили в своём лексиконе подходящих слов и снова сворачивали на проторённую для их мозгов дорожку.

Какие-то два парня рядом принялись спорить о преимуществах марок автомобилей и газовых баллончиков, похваляться алкогольными подвигами. Как верующий христианин, Васенька старался вызвать в себе чувство любви к людям, но христианское человеколюбие хорошо, когда культивируешь его в уединении. А как было любить вот этих, с которыми ты толкаешься в одном автобусе? Особенно когда они так непохожи на полубогов с рекламных плакатов…

Люди, одетые помоднее и побогаче, вышли неподалёку от центра, автобус заполнялся обитателями городских окраин. Какими они были? В общем, не слишком симпатичными: лица мужчин испорчены алкоголем и курением, одежда дешёвая, однотипная, поношенная, немарких цветов — в основном спортивные костюмы. Женщины — с претензией на изящество, но дешёвые безделушки, китайские платьица выглядели вульгарно. Высоцкий пел: «Она одета как уборщица…» Что ж поделать, если многие из них и правда были уборщицами? Откуда вы возьмёте на окраине фотомодель? Возможно, эти люди чувствовали, что Васенька их не любит, и, возможно, платили ему тем же.

За окошко смотреть не хотелось, да было и необязательно: Васенька помнил все повороты и ухабы дороги, так что мог отследить свою остановку одним только вестибулярным аппаратом.

Где-то плакал ребёнок. Даже не плакал, а мучительно сипел и кряхтел. Как будто ему не хватало воздуха или что-то со страшной силой безжалостно давило его. И короткие всхлипы не могли перейти в плач. Иногда он затихал. А потом снова раздавалось протяжное «а-а-ах-х-х». Причём это «х-х-х» переходило в какое-то бульканье. И от всего этого становилось так душно, так тесно, что хотелось сорвать пуговицу на воротнике…

Стало быть, ребёнок тоже не мог дышать этим воздухом, ему были невыносимы эта железно-резиновая давка на дороге и разноязыкое музыкальное месиво со всех сторон. Васенька изогнулся, чтобы разглядеть ребёнка и его родителей.

Ещё довольно молодые, но уже придавленные жизнью, они принимали всё как есть — и эту музыку, и рекламные плакаты за окном, и то, что многие пассажиры автобуса пьяны (отец ребёнка и сам держал наготове бутылку с пивом). Быть может, они не вполне принимали своё место в этом мире: они бы с большим удовольствием оказались в одной из персональных металлических коробок на колёсах, а не в этой, коллективной. Но сам мир они принимали полностью. И он подумал, что их согласие является одной из причин, почему он не любит этих людей. Они были похожи на жутких зомби, готовых пожрать мозг младенчика. Так хотелось отобрать у них ребёнка, вообще отобрать и спасти всех детей…

К моменту, когда Васенька покидал автобус, в его голове уже сложились четверостишия:

Плачь, дитя, плачь безутешно,
Каждую душу никак не спасти.
Борись, дитя, борись безуспешно,
Ты будешь один в этой битве. Прости.

Я тоже, как ты, выносил испытания,
Цветы собирался посеять вокруг,
Но ты, как и я, угодишь на заклание,
И выпадет сабля из дрогнувших рук.

Казалось, что царство заполнено птицами,
Прекрасными птицами, что пели для нас,
Но мир населён оказался убийцами,
Только убийцами без сердца и глаз.

«Вот, снова птицы,— подумал он.— Надо что-то с этим делать». И быстрым шагом направился к дому. Он привык перемещаться по месту обитания перебежками, не любил и боялся этих дворов. Говорят, на соседней улице сожгли полицейского. Стукнули чем-то по затылку, облили бензином и подожгли. По дороге ему встретилась группа молодых людей; когда он проходил мимо, все они сплюнули на землю. Это у них было вроде рефлекса, приветствия для незнакомых: мол, мы на своей территории — плюём куда хотим. Соответственно, при встрече с детьми или стариками они не плевали, поскольку перед теми было незачем форсить.

Васенька поднялся на свой этаж, перешагнув через спящего на лестнице бомжа. Дома он пошёл было на кухню, но под ноги ему с писком полезла кошка, требовавшая не то еды, не то ласки. Вот так всегда: захочешь подумать о чём-то, настроишься на высокую волну, а нужно кормить кошку или убирать за ней дерьмо.

Васенька с досады пихнул кошку ногой, убрал со стола оставленную братом посуду, достал из рюкзака тетрадку и принялся писать — так ему было удобнее думать.

………………………………………………………..

«Может быть, и не было этого ребёнка и этого безумно переполненного автобуса. А были только сны… И я всё не переставал летать и видеть бесконечные обмелевшие реки, вдаль… в даль острова с кустами и слабыми деревьями. Грусть. Грусть — это когда почти примирился с утратой. Грусть заполняет ту пустоту, которая образовалась… вот-вот, совсем недавно…

Пустыня… или пустырь… степь… много неба, но оно почти без облаков. Оно просто есть, и в нём нечего вычитывать, кроме бесконечной синевы. Оно давно уже всё сказало. Нечего прибавить. Печаль близка смирению. Она понимает, как трудно, почти невозможно и совершенно нельзя ничего исправить. Да… печаль примиряется с непоправимым. Только душа не перестаёт от этого болеть. В душе всё устроено иначе. Но понемногу она научается видеть в болезненной дисгармонии и непоправимости особую трагическую, безнадёжную красоту. Печаль понимает, что любовь не может победить… и всё же… не в силах отступиться от любви. Печаль — это признание поражения, это лёгкое скольжение удаляющихся друг от друга ладоней, когда ты стоишь на берегу, а она — на корме уходящего парохода. Ей будет лучше, а стало быть — пустыня… или пустырь… это твоя жизнь, лишённая самого главного. Однако внутри тебя это главное продолжает жить. Кроме твоего сердца, ему некуда деваться на белом свете.

Тоска, нет… Она скручивает душу в тугой узел. Она приковывает локти к подоконнику, вынимает из тебя мысли и бросает их под дождь. Или, может, она заставляет колени срастаться с полом, да только не на что поднять глаза. Лучше зажмуриться и увидеть ясно всё то, за что ты готов бороться. Тоска даст тебе силы, чтобы вернуть потерянное. Тоска — это обратная тяга, зуд оборванных корней, пепел сожжённых мостов, прах городов, который никак не отряхивается с ног. Попробуй! Прогони прочь тоску, ты сам покинешь себя вместе с ней. Сам посмотришь себе в спину и покачаешь головой. Это неукротимое стремление к воссоединению».

………………………………………………………..

И удивительное дело: не было в написанном отрывке ни Танечки, ни Артёма, ни центра, ни окраин, ни педагогов, ни друзей, ни близких — ничего, что соприкасалось бы с его жизнью. Одни абстракции, как будто он нарочно отталкивался от всего материального. Но когда он остановился и перечитал написанное, то решил, что это неплохое начало для его нового романа. Да, это опять будет история об ангеле, потерявшем крылья и ищущем дорогу на небо. Только на этот раз он всё напишет как следует, всем всё докажет и станет знаменитым.

И ещё он подумал, что всё-таки любит Танечку, точнее, не может без неё жить. Было, конечно, в написанном отрывке и что-то ещё, скрытое пока от его ума.

(Опубликовано: День и ночь № 6 за 2015 г.)