Что случилось. Глава 4

Дмитрий Косяков

Что случилось

Глава 4,

в которой Васенька не получает знака свыше

Ночью ему приснилось, что у него выпали все зубы — сначала один, а потом остальные. Он выплёвывал их, как апельсиновые косточки. Васенька проснулся, объятый ужасом: в его мозг холодными когтями вцепилась мысль о смерти, хоть и далёкой, но неизбежной. Эта мысль преследовала его с раннего детства. Раньше он старался отогнать её, думая о чём-нибудь приятном. Потом всё приятное, все ожидания и мечты собрались для него в образе Танечки, а теперь они исчезли вместе с пропавшей надеждой на взаимность, и перед внутренним взором как единственная реальность встал образ чёрной могилы: «Сейчас я живу, дышу, думаю, а потом всего этого не будет — меня не будет. Моё тело сгниёт в земле». Обычно, чтобы заснуть, он тихонько включал музыку и старался сконцентрироваться на ней, но сейчас от страха не мог даже пошевелиться, только чувствовал, как ныли его тёпленькие перепуганные внутренности. Он постарался погасить мрачные мысли, отогнать их, подумать о чём-нибудь другом. Но это было не так-то просто: в голову ничего не шло. Для начала он вообразил какие-то красноватые полукруги, ураганы, спирали, снова перед глазами мелькнул и растаял образ Танечки; потом он попытался составить хит-парад своих самых любимых рок-песен, но в голову лезли не самые любимые, а самые попсовые: «Страдания» «Калинова Моста», «Evil Louie» «Deep Purple», «Воспоминание из детства» «Ногу свело». «…Я — воспоминание из детства, сильное, как моющее средство…» Что за чушь! Вовсе это не его любимые песни. Раздражение придало ему смелости, чтобы пошевелить рукой и зажечь лампу. Тусклый свет словно бы утопил комнату в жиденьком чае. Стали различимы плеяды рок-звёзд на стенах: Шевчук, Шклярский, Гребенщиков, Кинчев смотрели со стен с надменным и всепонимающим видом. На полках — башенки из кассет и дисков, а также не столь многочисленные, но строго отобранные книги: русская классика и религиозная литература. Ничего постороннего, ничего такого, что могло бы нарушить гармонию этой замкнутой вселенной, ничего, что могло бы оспорить правоту Васенькиных кумиров. Иконы, плакаты и картинки — всё в этой комнате смотрело внутрь, а за опущенной тяжёлой шторой существовал непонятный, пугающий и потому остающийся непонятым мир.

Через приоткрытую дверь в комнату проскользнула кошка и бесшумно запрыгнула на подоконник. «Интересно, а думает ли кошка о смерти? — подумал он.— Ну конечно. О чём ей ещё думать? Только у неё нет ни способа противостоять смерти, ни даже возможности выразить свой страх. Кошка обречена и знает это, заперта в неудобном тельце, механизме, заряженном на самоуничтожение. Вот немного побегает туда-сюда и умрёт, так же покорно, не прося никого о помощи…»

Взгляд Васеньки остановился на иконах. Он встал на колени перед образами и развернул молитвослов. Вечернее правило начиналось с Иисусовой молитвы: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере, преподобных и богоносных отец наших и всех святых, помилуй нас». Ему нравилась эта молитва, потому что она прочитывалась на одном дыхании. Сначала шёл как бы возглас: «Господи!» Потом получалось расширенное: «Господи Иисусе!» К этому прицеплялось «Христе», и «Сыне Божий», и всё остальное — на выдохе. Сначала шли короткие и понятные молитвы. Читая их, Васенька старался вкладывать чувство в каждое слово, произносить каждую фразу осмысленно, с чувством покорности и стыда. Но уже тропари начинали пересыпаться бесконечным количеством повторений «аминей» и «Господи, помилуй», которые невольно превращались в бессмысленное бубнение. Но Васенька знал, что если он пропустит хотя бы одно «во имя» или «и ныне», то чуда не произойдёт. Все эти молитвы были составлены премудрыми святыми отцами, которые знали, каким образом подчинить Бога своей воле. Естественным состоянием Бога был гнев, и только сложный код из церковнославянских слов мог перепрограммировать его на милость. Например, Васенька совершенно не понимал, что такое «благоутробен», но произносил это слово. В конце концов, разум мёртв, а вера жива, значит, нужно не думать, а повторять нужные формулы.

Дальше пошли длинные молитвы. Первую молитву Макария Великого Васенька читал ещё внимательно и даже на словах «избави мя, Господи, от помышлений суетных, оскверняющих мя, и похотей лукавых» мысленно попросил Бога избавить его от мучительной, навязчивой любви к Танечке, да и вообще потребности в человеческой любви. Впрочем, он каждый раз просил об этом Бога, но Бог никогда ни насколько не облегчал Васенькиной тоски и жажды любви. В третьей молитве ко пресвятому духу Васенька в очередной раз смутился длинным списком перечисляемых грехов. Ведь он точно знал, что он не клялся именем Бога и даже в мыслях не ругал этого имени. Да и как можно, если ему постоянно казалось, что взгляд взыскательного и обидчивого Бога постоянно устремлён ему в затылок? И не клеветал он сегодня ни на кого, и не спал «безгодно», и не «объядохся», и не «опихся». Зачем же ему каяться в грехах, которые он не совершал? Получалось какое-то ханжество наоборот — навешивание на себя несуществующих грехов. Но он отогнал от себя эти мысли. Уж если унижаться перед Господом, то по полной, смиренно решил он: «Та бо вся и больша сих содеях».

По мере чтения длинных и запутанных молитв ему казалось, что он как будто приподнимается над землёй, хотя на самом деле у него просто занемели колени. Спина устала, и, раскачиваясь, скороговоркой он продолжал, как робот, произносить нужные звуки: «Ивоспоюипрославлюпречестноеимятвоесоотцемиединороднымегосыномнынеипр…» Только ещё одна фраза вызвала в Васеньке душевный отклик: «Что Ти принесу, или что Ти воздам, великодаровитый Безсмертный Царю?» Он даже развёл руками. Действительно, что нужно всемогущему Богу? Неужели ему так необходимо унизить малозначительного глупенького человечка? Чем его можно задобрить, чем подкупить? Но святые отцы не сдавались: они льстили, заигрывали, даже брали Господа на слабó.

Наконец Васенька настолько устал и заморочил себе голову, что его мысли о смерти сменились естественной сонливостью. Он возблагодарил небеса за чудесное избавление, с трудом отклеил колени от пола и рухнул на кровать. Воскресным утром он встал рано и решил, не завтракая, ехать в церковь, чтобы причаститься. Он прихватил с собой молитвослов, чтобы по дороге дочитать необходимые молитвы. Демонстративно читать молитвослов в автобусе было даже круто, получалась ненавязчивая реклама православия для пассажиров.

Старый храм считался памятником архитектуры, хотя ничего особенно красивого в его облике не было, а местная епархия ещё и выкрасила его стены в голубой цвет, что никак его не украсило. Васенька сунул монетку одному из нищих, встал напротив дверей, снял шапку и перекрестился: пусть, мол, прохожие видят, что в церковь ходят не только старухи, но и молодёжь. Внутри, в помещении перед входом в главный зал, была устроена церковная лавка. Здесь торговали свечами, безделушками и обрядами. Свечи были различной толщины и достоинства. Понятное дело, что любому угоднику приятней, когда ему ставят свечу пожирнее. Из литературы — молитвословы, наставления в христианской жизни, Библия, календари. Также продавались сувениры, иконы, украшения из золота и серебра, подсвечники, освящённое масло и мёд, реликвии из различных монастырей, платки, пояса, диски с хоровым пением и видеозаписи бесед со священнослужителями. Чего тут только не было — прямо глаза разбегались от обилия товаров и услуг. Да, об услугах. Здесь же висели бумажечки с прейскурантами на священнодействия: можно было заказать обряд венчания и снятия венцов, крещения и отпевания, соборования, молитвы о здравии, об успехах в учёбе, в путешествиях и в бизнесе, освящение любого движимого и недвижимого имущества. К окошку тянулась длинная очередь, бодро звякали медяки, бойкая бабуся выдавала кусочки благодати.

Васенька был настроен на встречу с потусторонним, и ему было противно толкаться тут, как у пивного ларька, так что он сразу направился в основное помещение. Здесь было гораздо свободнее. Священник читал молитвы, люди крестились, на стенах и сводчатом потолке застыли изображения святых, пониже были развешены иконы, а под иконами стояли ящики для приношений и подсвечники. На лавках по углам дремали старухи. Колеблющиеся огоньки свечей отражались на позолоте. Позолочено здесь было почти всё, как в боярских хоромах: подсвечники, иконы, люстры, одеяния священника и Библия в его руках. Всё блестело и мерцало.

Васенька встал у стенки и стал молиться, периодически оглядываясь по сторонам, чтобы не пропустить начало исповеди. Батюшка бубнил что-то себе под нос, хор дребезжащих старушечьих голосов периодически тянул «аминь» или «Господи, помилуй», и тогда все крестились. Васенька поймал себя на том, что он вовсе не молится, а просто механически крестится вместе со всеми. Это показалось ему неправильным: ведь нужно было вести диалог с Богом о своих грехах и скорбях, о надеждах, страхах; у каждого они свои, стало быть, нельзя каждый раз обращаться к Богу по одному и тому же шаблону: вот тут мы каемся, а теперь аллилуйя. Это всё равно что с любимой девушкой общаться по бумажке. С другой стороны, такая позиция попахивала гордыней. Зачем лезть к Богу вперёд других? Да и литургию придумали умудрённые, знающие люди много веков назад. Вот и повторяй за всеми. Смиряйся. «Да неужели Тебе наше поклонение и покорность важнее нашего понимания? Неужели Твоя любовь — это конвейер, и сам Ты не хочешь, чтобы мы любили Тебя таким, каков Ты есть на самом деле? Ты ускользаешь, Ты не открываешь своего лица…»

Васенька устал стоять на месте и кланяться, в храме было душно, слов молитв было не разобрать, поскольку пономарь «бубнил, как пономарь». Потом по толпе стали шастать послушницы с покрытыми салфеткой подносами, на которые надо было складывать деньги. И снова зазвенели медяки и зашуршали бумажки. Васенька знал, что даже если послушницы пройдут мимо, Бог всё равно заметит всех, кто не дал денег, и обидится. Поэтому Васенька очень переживал, что не успеет положить деньги на поднос, и пока сборщицы не подошли к нему, думал только о мелочи в своём кулаке. Но всё прошло благополучно.

Однако стоять было невыносимо скучно. Васенька уже рассмотрел все иконы. Люди, ангелы и сам Бог изображались на них одинаково. Так что Иисус отличался от своих распинателей только нимбом. У всех святых были тёмные бесчувственные лица. Единственной эмоцией была суровость: насупленные брови Бога Отца или Николая Чудотворца выдавали недовольство людьми. Да вот ещё Иисус извивался и мучился на кресте. Закованные в металлические оклады, увешанные драгоценными камнями, придавленные своими коронами и митрами, закутанные в негнущиеся одеяния, святые напоминали мумий в музее.

И всё же он вглядывался в их сдавленные нимбами лица, в их огромные глаза и старался молиться: молиться о прощении и вечной жизни; о том, чтобы Танечка полюбила его или чтобы он тогда сам разлюбил Танечку; молиться за друзей и родных. Просил и тут же стыдился своих просьб. А хор тянул «аллилуйя», специальные старухи тёрлись у подсвечников и непрерывно переставляли, поправляли или убирали свечи. Они занимались этим с таким остервенением, словно только от этого зависело спасение их души. Но зато благодаря наличию «послушания» в храме они ставились выше других прихожан и давали это понять другим суровой деловитостью своих движений. И Васенька чувствовал это. Он понимал, что старухи здесь у себя дома, а он — в гостях. Он — бедный родственник, мелкочиновный проситель… Незаметно для себя он стал думать о сюжете своего романа… Он увидел молодую колдунью, которая живёт на проклятой горе среди демонов и теней и не знает ничего о христианстве, без которого мир и есть жутковатая сказка, рассказанная дьяволом. Вот об этом он и расскажет в первых главах. О том, что подлинная реальность — это Бог, а весь сложный и опасный мир — обман, который не стоит принимать всерьёз.

«Я напишу этот роман для Тебя, для Твоей славы, и тогда Ты увидишь, что я не хуже этих старух, натирающих Твои канделябры»,— мысленно восклицал Васенька. Но святые и Бог оставались всё так же равнодушны. «Дай же мне знак, хоть малейший намёк, что Ты слышишь меня, что Ты вообще есть. Я не прошу ни говорящих кустов, ни расступившихся морей, ни явления ангелов, ни громового голоса с неба, которыми Ты одаривал даже своих врагов. Но дай мне хоть намёк, хоть малейшую надежду»,— шептал Васенька дрожащим голосом, и слёзы наворачивались ему на глаза, но церковь оставалась мёртвой и застывшей, стоящие столбами люди медленно крестились под монотонные команды пономаря.

Наконец, после долгого и утомительного стояния, из-за боковой дверки выскользнул священник, и началась исповедь. Сегодня исповедь должен был принимать известный в городе священник-поэт отец Юлий Прохладов. Несмотря на то, что он был ещё очень молод (батюшке едва перевалило за тридцать), в его аккуратно постриженной бородке виднелась эффектная седина. Сложение он имел изящное, даже щуплое, острый носик и внимательные чёрные глазки. Появление именно отца Юлия на сегодняшней исповеди Васенька предпочёл счесть особым знаком свыше, хотя никакого душевного покоя это ему не прибавило. В душе он догадывался, что на чудо это совпадение явно не тянет, однако решил после службы подкараулить священника и поговорить с ним.

Люди засуетились, стали строиться в очередь и передавать свечки, которые батюшка складывал возле себя на специальную тумбочку. То ли они этими свечами занимали очередь, то ли обозначали количество причащающихся — раньше такого обычая Васенька не наблюдал, да и в религиозных книгах ничего такого не значилось. Растерянный Васенька кинулся обратно к церковной торговой точке. К счастью, Бог значительно укоротил очередь, хотя и поленился убрать её совсем, и юноша с волнением наблюдал за тем, с какой скоростью обслуживаются прихожане. Внезапно стоявшая впереди маленькая старушка, через голову которой он следил за движением очереди, обернулась и посмотрела на Васеньку. Его прошиб холодный пот: перед ним была Ада Викторовна, преподаватель из его университета! Она посмотрела из-под платка взглядом хищной птицы, и Васенька на минуту позабыл о Боге и замер, как пойманный суслик.

В их шутливом студенческом фольклоре она носила прозвище Шамбала и была воплощением зла. Она ненавидела всё, что начинается на «ш», кроме легендарной страны, которую художник Рерих искал в Сибири. Так, она завалила Васеньку на экзамене только за то, что он носил ш-шарфик, а его друга — за то, что тот ш-шептался на её лекции. Ни один отличник и ни один преподаватель не мог ответить на каверзный вопрос, который Ада Викторовна раз за разом задавала Васеньке: чем литература отличается от других видов искусства? Васенька сыпал цитатами, ссылался на авторитеты, называл различные теории — всё было тщетно. И вот после нескольких пересдач Ада Викторовна насытилась его унижением. «Да тем, умник, что „литература“ начинается на „л“»,— рассмеялась она. Васенька был потрясён. Он получил наглядный урок того, как можно поставить с ног на голову гуманитарную истину. Ведь эдак можно всё что угодно наизнанку вывернуть, кроме одного — права сильного. Если Ада Викторовна обладает властью казнить и миловать на своём экзамене, то её правда будет непререкаемой аксиомой, а твоя мелкая правдишка будет полностью зависеть от её благоволения, настроения, погоды за окном — от чего угодно. Он почти зримо представил, как на стальной каркас общественной иерархии наклеиваются жиденькие кишочки гуманитарных концепций и преподавательских разглагольствований. Идеи можно вертеть так и эдак — непререкаемой останется только одна: я — начальник, ты — дурак.

Но ведь играть словами — это значит играть истиной! А Васенька свято верил в истину.

Когда отец демонстрировал маленькому Васеньке свой авторитет, то он громко кричал и хлопал по столу огромным кулаком. Его авторитет подтверждался физической силой либо неумолимым здравым смыслом. Власть Ады Викторовны была чистая власть положения, права — без лишних примесей и обоснований. После этого урока — пожалуй, главного за все годы обучения,— Васеньке захотелось уйти на какой-нибудь физмат. По крайней мере, если ты знаешь, что дважды два — четыре, то тут никто не имеет права тебя высмеять или отнять это знание, назвать невеждой. Васеньке захотелось защититься железными законами точных наук от закона силы и произвола. Но было слишком поздно: жребий был брошен много лет назад, и в точных науках он не соображал ни черта.

Сколько раз мечтал Васенька, как он после сдачи экзамена разбежится по университетскому коридору и отвесит Шамбале бодрого студенческого пенделя. Но оказалось, что она будет принимать экзамены и на четвёртом, и на пятом курсе, что власть её не кончится до самого вручения дипломов. А кроме того, нельзя вот так просто наподдать Викторовне и не оказаться в конфликте с другими преподавателями, поскольку она является частью корпорации, а Васенька никем не является, кроме как самим собой, и при столкновении с хамством, злобой ему не на что рассчитывать, кроме своих тонких рук и ног и жалкой улыбочки.

И вот теперь Ада Викторовна явилась ему в церкви, в которой ему хотелось укрыться от всех и вся. Первым порывом Васеньки было обратиться в бегство, но он поборол себя, назначил эту встречу испытанием собственной твёрдости. Ада Викторовна осклабилась из-под платка, и хотя взгляд её оставался холоден, в улыбке было что-то заговорщицкое: мол, вот мы оба здесь. Пока Васенька размышлял о том, дьявол ли это его искушает или испытывает Бог и в чём, собственно, разница, Ада Викторовна купила какую-то свою дольку вечности и исчезла.

Васенька выгреб последние копейки на самую дешёвую свечку и кинулся к причащающимся. Впопыхах он забыл ещё один обычай и передал свою свечу через левое плечо какой-то бабки. Старуха зашипела:

— Кто же свечу через левое плечо передаёт? — и, придирчиво оглядев его с ног до головы и убедившись, что он не старуха, добавила: — Ишь, сразу видно: наркоман.

Васенька не выдержал, приблизил к ней лицо и проговорил прямо в глаза:

— Да кому это вообще надо? Навыдумывали себе правил!

Старуха попятилась и даже задохнулась от такой наглости. Она не нашла слов и принялась крестить Васеньку, приговаривая:

— Изыди, сатана! Изыди, сатана!

А свечку она разломила и с плевком бросила ему под ноги. «А ну вас!» — раздражённо подумал Васенька, оттёр бабку плечом и прошёл к исповеди.

Отец Юлий привычным движением, как будто выполнял силовой приём, накинул на него епитрахиль и нагнул голову к аналою, так что Васенька уставился на его модные туфли с квадратными носами, торчащие из-под рясы.

— В чём исповедуетесь? — спросил батюшка.

Васенька набрал воздуха и, как с горы покатился, стал рассказывать туфлям о своих грехах:

— Я грешен в том, что люблю девушку и не могу ни перестать любить её, ни любить её так, как следует. Я ведь знаю, как нужно любить — в книгах про это много написано. Нужно гулять по красивым садам, нужно говорить красивые слова, совершать красивые поступки. И поверьте, я знаю много красивых слов, я сочинил не одну сотню стихов об этой девушке и о моей любви. А она всё равно сомневается, встречает меня то приветливо, то холодно. Но неужели стихов недостаточно? Кто же другой сочинит для неё такие стихи? Никто. Я желаю ей только добра, но, как это ни ужасно, при каждой встрече в самые возвышенные и священные минуты меня не покидает похоть. В лучших книгах и фильмах всё выглядит иначе. Герои в белых одеждах сидят среди цветов, держат друг друга за руки, и им этого достаточно… Но я видел и другие фильмы. О да. Не так-то просто выкинуть их из своей головы, когда буквально всё — плакаты, мультфильмы, компьютерные игры — кричит о другом отношении к женщине. И вот мне хочется сорвать с неё белые одежды и проделать над нею всё то, что я видел в этих фильмах. И не только над ней — над каждой красивой девушкой. И мне всё равно, что у красивой девушки в душе, умна она или глупа, есть ли у нас что-то общее, кроме неумолимого закона полового притяжения. И вот как совместить в голове два разных образа любви? Да в голове-то ещё ладно — как совместить их в жизни? А если это невозможно, то не лучше ли вовсе не любить? Я бы оскопил себя, если бы точно знал, что это поможет. Потому что ни от звериной страсти, ни от нежного томления нет мне ни радости, ни покоя — одна мука, вечные голод и жажда. С каждым вздохом её имя повторяю. Все стихи, все сны, все мысли — про неё. А настоящее человеческое величие расположено на другом этаже. Писатели должны писать, святые — молиться, герои — совершать подвиги, а не топтаться без толку под чужим балконом. Да, Шекспир воспел любовь Ромео и Джульетты, но нам же при этом абсолютно всё равно, что происходило в личной жизни Шекспира. А я? Провожу дни в ожидании свиданий. Я даже хотел бы укокошить её мамашу, если бы только это не возбранялось законом человеческим и небесным. Сейчас ведь она принадлежит матери, а я бы хотел, чтобы она была моей. Иногда хочется надеть на неё венец или кольцо, или посадить на цепь, или ещё что-то подобное. Хочется умереть или убить её. Только так можно успокоить жажду. Или есть другой способ? Я просил, я неустанно прошу Бога об избавлении, как монах из «Собора Парижской Богоматери». Но Бог молчит. Стало быть, Ему угодно моё чувство? Тогда почему Он не отогреет в ответ её сердце? Я знаю, что надо больше молиться — это всегда ответ на всё: надо молиться-молиться-молиться… Или я что-то делаю не так? Я же совершенно ничего не умею. Когда я молюсь, это как разговор со стеной… или с самим собой. Тут я себя не обманываю. Да, в молитве я не усерден. В церкви я бываю не всякую неделю и уже полгода не причащался… Мне тут всегда так скучно и одиноко. Впрочем, как и везде. Мне скучно с людьми, они меня раздражают: живут неясно зачем, да и знать этого не хотят — едят, спят, детей рожают да деньги копят, так, как будто во всём этом есть какой-то глубокий смысл. Что в американском фильме увидели, то и повторяют. Иногда мне хочется, чтобы произошло землетрясение или война — хоть что-нибудь, что заставило бы их задуматься и заговорить о чём-то, кроме еды, денег и всяких товаров. Я слышал в новостях про новые теракты в Европе, и знаете, что я испытал? Радость. Даже не радость, а удовлетворение. Может быть, теперь все эти леди и джентльмены с этикеток и обёрток шоколада задумаются о чём-то. Или, по крайней мере, перестанут улыбаться. И я вовсе не против того, чтобы следующий взрыв уничтожил меня самого, потому что я не хочу так больше жить.

Он перевёл дух, ожидая гневной отповеди или мудрого наставления — в общем, какой-то ответной реакции…

— Как зовут? — спросил отец Юлий.

— Вася…

— Отпущаются рабу Василию грехи вольные и невольные,— вполголоса пробубнил священник и, перекрестив Васеньке затылок, снял с него епитрахиль.

Васенька отошёл в сторону, как пёс, которого пихнули ногой, и стал дожидаться причастия. Он видел, что следом за ним к исповеди подошла та самая вредная старуха и протянула священнику сложенную бумажку. Священник не глядя (да и чего там глядеть? бабка просто переписала перечень грехов из молитвы ко пресвятому духу) порвал бумажку и отпустил бабку. Та отошла с сияющим лицом. А вот Васеньке после исповеди не стало легче — наоборот, на сердце собралась накипь в виде стыда и раздражения, ему показалось, что церковный сумрак сгущается и хочет проглотить его…

И тут, прямо как в кукольном театре, хор запел бодрее и единодушнее, распахнулись узорчатые дверцы, и к публике высыпали персонажи в ярких разноцветных костюмах. И в руках у главного была блестящая чаша причастия. По толпе пронеслось оживлённое движение, все приободрились и выпрямились. Сложив руки на груди, причастники, покачиваясь из стороны в сторону, медленно двинулись к чаше. Васенька приблизился и разинул рот.

— Как зовут? — осведомился священник, с высоты своей приступочки подозрительно глянул на Васеньку и на всякий случай уточнил, исповедался ли он.

— Да,— сказал Васенька, и позлащённая ложечка с кусочком мяса Христова оказалась у него во рту.

После бессонной ночи, бесконечных молитв и волнений, унижения исповеди, специального голодания и изнурительного стояния в душной церкви вино и хлеб не могли не вызвать эйфории. А как только Васенька оказался на свежем воздухе, на него снизошло такое блаженство, что едва не подкосились ноги. Шёл слепой дождь, небо казалось чёрным, а земля сверкающей. В голове разорвалась божественная световая бомба, солнце в прорехах туч ослепило, а шум города оглушил его, грустные мысли до поры вылетели из головы, так что даже прогулка по старому кладбищу вызвала не гнетущее ощущение, а только светлую грусть. «Мир без Бога — это кладбище; стало быть, тот, кто не может верить и при этом достаточно честен, остаётся один на один с мыслью о смерти. А другие люди прячутся от этой мысли в воображаемые миры»,— так рассуждал Васенька. Он скользил взглядом по надгробиям, касался старых оград и брёл под мелким слепым дождём навстречу персонажам своего романа…

(Опубликовано: День и ночь № 6 за 2015 г.)