Маркузе о наследии Маркса, Ленина, Сталина и судьбе СССР (Ч.2)

Индустрия в качестве субъекта

Антисубъективизм и пессимизм Маркузе проявляются еще в одной важной для этого мыслителя идее — идее «индустриального общества», которую он будет развивать в своих дальнейших работах. Как уже упоминалось, Маркузе предвидел «слияние» советской и капиталистической систем, обусловленное их общей основой — обе системы представляли собой варианты «развитого индустриального общества».

Для маркузе советское общество не противоположно капиталистическому, «поскольку разделяет решающий принцип его существования, а именно, промышленное развитие производительных сил при отделении контроля над производством от самих производителей». Отсутствие частной собственности на средства производства для него вторично.

В представлении Маркузе об индустриальном обществе сказалось влияние его учителя, Мартина Хйдеггера. Маркузе действительно в конце двадцатых годов обучался у этого философа-экзистенциалиста во Фрайбурге. И во взгляде на индустриальное общество Маркузе, скорее, отходит от Маркса в сторону Хайдеггера. Хайдеггер практически наделял технологию субъектностью: не только люди пользуются технологией в своих целях, но и технология присваивает и использует людей. Технология формирует людей, создает нужный ей тип человека.

Сходные мысли будут звучать и в более поздних работах Маркузе, в частности, в «Одномерном человеке» (1964) и в эссе «Гуманизм, существует ли он ещё?» (1970). Развитое индустриальное общество для Маркузе — это общество одномерное, общество без выбора путей развития; оппозицию, противоречивые установки оно стремится включить в себя, сделать фактором своей стабильности. Это общество способно задавать желания и стремления людей, так что грань между общественными и личными потребностями стирается.

Однако, как подчеркивает современный критик Маркузе Марсиал Гонсалес, согласно марксистскому взгляду, «конкретные общественные отношения при капитализме и, как следствие, конкретные формы переживаемого людьми отчуждения, определяются не технологией, а капиталистическим стремлением к прибыли»¹. И далее говорит о том, что в своих поздних работах: «Маркузе выступает не за классовое освобождение, как он делал это в “Разуме и революции”, а за экзистенциальную свободу отчужденного человека, то есть свободу от технологического тоталитаризма любого общественного строя, капиталистического ли или социалистического»².

Маркс не отрицал индустриальное общество, то есть производственных сил, но требовал устранения капитализма, то есть изменения производственных отношений. Маркузе же смешивает первое со вторым и дошел в итоге до призывов к деиндустриализации.

Развитие идеи «индустриального общества» привело Маркузе в итоге к отрицанию диалектики, поскольку «в одномерном обществе она неприменима». «Критика советского марксизма» находится где-то на полпути между страстной верой «Разума и революции» и пессимизмом «Одномерного человека».

Планета корпораций

Анализ Маркузе в «Критике советского общества» верен не во всем. Слияние двух систем действительно состоялось, но не так, как предполагал мыслитель. Он считал, что государственных контроль и регулирование экономикой сохранится и усилится на Западе, в то время как в России будет построено государство всеобщего благосостояния, а разрыв между верхушкой и народом сократится. В действительности же на Западе восторжествовал неолиберализм, национализированная экономика советского блока потерпела крах вследствие внутренних противоречий, и весь мир погрузился в рыночную анархию. Организующей силой выступили корпорации-монополисты, а государства оказались у них на службе.

Зато оказалось верно предсказание о превращении политического контроля в контроль технологический. Технологией мирового контроля над обществом сделался интернет. От нас более не требуют заявляемого согласия с провозглашенной политикой, политика вообще вымывается из массового сознания. Нас обрабатывают с помощью массмедиа. Население аполитично и имеет иллюзию свободы и выбора.

Маркузе предсказывал распад единства Запада, если СССР перестанет быть угрозой. Именно «холодная война» цементировала капиталистический блок. Выйти из состояния «холодной войны» и попытался Горбачев: помириться с Западом любой ценой и сократить военные расходы страны, параллельно проводя демократизацию советского общества. Но он взялся за дело слишком поздно и слишком неумело.

Тем не менее прогноз Маркузе все же осуществился: после распада СССР и проедания выкачанных из него денег уже на наших глазах стал рассыпаться Евросоюз, США теряет союзников, начинаются торговые войны, члены НАТО мечтают о собственных независимых войсках.

Маркузе отмечал, что радикально изменить ситуацию, сдвинуть «одномерное общество» с мертвой точки может новая мировая война или похожая катастрофа. Что же, новая мировая война, возможно, не за горами, да и до экологической катастрофы рукой подать.

Бюрократическая логика

Одно из справедливых обвинений, выдвигаемых Маркузе в адрес советского марксизма, это его окостенелость, ритуальность, приверженность к букве, а не к духу марксистского учения. Маркузе прекрасно знает материал, он обильно цитирует и ссылается на русскоязычные источники — стенограммы заседаний съездов и партийных конференций, выступления советских вождей. Желающие могут почитать их целиком, чтобы ощутить, насколько омертвел советский марксизм за время сталинского царствования.

Однако либералам не следует особенно торжествовать по этому поводу: автор подчеркивает, что советский марксизм отражает общий упадок языка и взаимодействия эпохи «массового общества». То есть такую же ритуализацию политики Маркузе наблюдает и в «оплоте мировой демократии», США. Скорее всего, Маркузе объяснил бы это явление все тем же «индустриальным обществом», он ищет особый тип логики (rationality) там, где марксист обязан был обнаружить классовые интересы и классовое сознание бюрократии.

Советский марксизм был извращенным марксисзмом постольку, поскольку, по выражению Бенсаида, «бюрократы-сталинисты… не могли открыто глядеться в зеркало коммунистических принципов»³. Действительно, бюрократизация — это общая тенденция развития государства последних веков, и сталинизм лишь подтвердил эту тенденцию в новой исторической обстановке. Но потому и важно изучать классовую психологию бюрократии, ее повадки, ее роль и положение в обществе и в разделении труда.

Сознание бюрократа определяется не только тем, что он является частью некоего безличного аппарата, но и субъективно переживаемым удовольствием от выгод своего положения, страхом потерять свое место, чуством возвышения над нижними чинами и просителями и т. п.

Конечно, бюрократизация приобрела в Советском Союзе особый характер. У того же Бенсаида читаем: «Бюрократизация происходила на фоне разрухи, нехваток, культурной отсталости и отсутствия демократических традиций. С самого начала социальная база революции была одновременно широка и узка. Широка оттого, что базировалась на союзе рабочих и крестьян, составлявших огромное большинство населения. А узка оттого, что рабочие как класс, сами по себе составлявшие меньшинство, вскоре были в значительной мере уничтожены из-за разрухи промышленности после войны и выбиты в сражениях. Бюрократическая же жестокость всегда пропорциональна хрупкости социальной базы и степени паразитизма бюрократии. Но между началом 20-х и ужасными 30-ми наблюдается явный разрыв как во внешней, так и во внутренней политике»⁴.

Там, где многим марксистам виделся разрыв, Маркузе рисует прямую линию, обращая внимание лишь на преемственность. То есть, в определенном смысле «безальтернативность одномерного общества» это была безальтернативность маркузианского пессимизма. При этом Маркузе все-таки отмечает по адресу советской бюрократии, что, несмотря на своекорыстные интересы, она вынуждена была считаться с общим курсом на построение коммунизма и с марксистскими принципами. Она исказила и то и другое, но не могла полностью от них отказаться. Также она была ограничена Планом и не имела экономической основы для власти: она контролировала средства производства, но не владела ими. Отсутствие экономической основы уравновешивалось прямым подавлением и диктатом в сфере идеологии.

Искусство между развлечением и пыткой

Важное место в «Критике советского марксизма» занимает критика советского искусства и так называемого принципа социалистического реализма. Маркузе бичует советское искусство сталинского периода за то, что оно утратило транцедентальную функцию, то есть не стремится вывести человека за пределы существующего общества, не устремлено к идеалу. Маркузе убежден, что в основе всякого искусства лежит разлад между сущностью человека и его существованием. На этом основании он ставит «буржуазное искусство» выше советского, а сюрреализм, абсурдизм выше «социалистического реализма».

Советское искусство сталинской эпохи при изображении советского общества стремилось избегать изображения противоречий, оно либо служило рупором пропаганды, либо способом для релаксации после работы, либо совмещало то и другое — то есть носило жестко прагматический характер. Такое отношение к искусству было распространено и в послесталинскую эпоху. Обратите внимание, например, на утопию Николая Носова «Незнайка в Солнечном городе».

В этом упрощенном изображении коммунистической утопии искусство присутствует повсеместно: жители играют музыку на улицах, посещают концерты и спектакли, даже публичные чтения книг — но все это носит чисто развлекательный характер и идет в одном ряду со спортом и аттракционами. Искусство не вызывает сильных эмоций, не потрясает, не заставляет задуматься.

Маркузе же считает, что искусство должно быть дисгармоничным, «шокирующим», чтобы обозначать конфликт между сущностью и существованием человека. Но допускает, что дисгармония может тоже стать частью обывательского удовольствия. Собственно, это и произошло с защищаемым им «буржуазным искусством»: оно включило и сюрреализм, и жестокие фильмы ужасов, но все это очевидно не выводит человека за пределы буржуазной идеологической матрицы, является продуктом потребления.

В наше время гаромничное классическое искусство, сильнее диссонирует с привычками и вкусами обывателя. Попробуйте включить модничающему подростку Рахманинова и увидите, как он будет мучиться.

Признавая справедливость маркузианской критики, следует отметить, что в послесталинский период произошел заметный подъем искусства и гуманитарных наук, что позволило раскрыться талантам Тарковского и Шахназарова, Стругацких и Шукшина, Рыбникова и Шнитке, Лифшица и Ильенкова. Фильмы, вроде «Человек ниоткуда» или «Мой старший брат» были немыслимы для сталинского искусства как с формальной, так и с содержательной точки зрения.

Впрочем, Маркузе допускал такую возможность и даже подчеркивал, что идеологическое давление и окостенение теории будут выталкивать интеллекуальную активность в далекие от идеологии сферы.

Рассуждая о трансцендентальной силе искусства, Маркузе утверждает ценность «высокого искусства» прежних эпох. «Высокое искусство» было искусством праздного класса, свободного от вынужденного ежедневного отчужденного труда. Буржуазная революция отвергла паразитизм аристократии и нивелировала разрыв между умственным и физическим трудом. Но тем самым искусство, науки утратили «чистоту», приобрели утилитарный характер. Сегодня «высокое искусство» привлекает нас ощущением свободы — от отчужденного труда, требований полезности.

Потому нас так трогают «аристократические» истории любви шекспировских или тургеневских героев, что наши собственные отношения задавлены обстоятельствами и мелким расчетом. Коммунизм должен распространить «высокую культуру» на всех, освободить всех от отчуждённого труда, свести его к минимуму. Все должны стать аристократией духа.

Интересно, что с уходом в прошлое советской эпохи ценность советского искусства значительно возросла. Сегодня даже сталинистские агитки приобретают ту самую трансцендентальную функцию, поскольку явно противоречат идеологии современного российского общества, насильственно атомизируемого, погружаемого к консюмеризм, цинизм, индивидуализм. Идеалы коллективизма, взаимопомощи, равенства, содержащиеся в произведениях советского искусства, даже подаваемые плакатно, позволяют современному зрителю (читателю) подняться над буржуазными идеологическими установками, внутренне «расправить плечи», а пропагандистские фильмы о «жизни в капиталистических странах» бичуют современную российскую действительность куда лучше, чем самые модные «сатирики».

Маркузе мог в чем-то ошибаться в своей трактовке советского общества, но его идеи глубоки и значимы сами по себе. Он глубоко понимает законы искусства, хотя может заблуждаться в отношении их проявления.

Диалектика переходит в софистику

Критикуя советский марксизм, вскрывая его ошибки и лукавство, Маркузе блестяще использует диалектический метод и показывает, как неумело пользуются им теоретики сталинской школы: «Советский марксизм превращает соотношение субъективных и объективных факторов из диалектического в механистическое».

Недиалектичность мышления Сталина (а стало быть, и его последователей) отмечали еще члены левого сопротивления режиму в тридцатые годы. «Так как между диалектикой и софистикой есть известное внешнее сходство, ибо и тот и другой тип мышления основаны на признании принципа противоречия, то Сталину тем легче софистику выдать за диалектику. Софистика — кажущаяся диалектика. Диалектика при известных условиях незаметно переходит в софистику, и этим Сталин искусно пользуется», — написано в знаменитой «рютинской платформе».

Впрочем, как уже отмечалось, Маркузе не считал диалектику методом анализа, подходящим для любых случаев. В «Критике советского марксизма» он обращается к корням проблемы. Маркузе пишет, что и Маркс не считал диалектику универсальной научной теорией, а применял её лишь для анализа исторического развития общества. Впервые применил диалектический метод к исследованию природы Энгельс в «Диалектике природы», но не опубликовал этот труд. Маркс и даже Ленин к природе диалектики не прилагали.

Стоит отметить, что критический взгляд на «Диалектику природы» Маркузе, скорее всего, позаимствовал у Дьёрдя Лукача. Лукач также подчеркивает различие между человечеством и природой, при этом он отмечает влияние натурфилософии Гегеля на эту работу Энгельса, а этой работы Энгельса на построение марксизма в качестве естественнонаучной модели и мировоззрения.

Маркузе пишет, что именно советский марксизм закрепил положение марксовой диалектики в качестве естественнонаучного метода, объявил универсальность правил диалектики. «В качестве аналогий, они имеют переносное значение и наложены на содержание, оставаясь вопиюще пустыми и банальными по сравнению с точной конкретикой этих понятий в экономических и общественно-исторических трудах. И именно “Диалектика природы” сделалась постоянно цитируемым авторитетным источником для представления диалектики в советском марксизме», в то время как история отошла на второй план. Это «повлекло за собой разделение марксистской теории на диалектический и исторический материализм», хотя для Маркса они были синонимами.

Социализм и угнетение

Маркузе критикует советский марксизм не отвлеченно, не с точки зрения его внутренней связности и последовательности, но показывает, отражением и одновроменно обоснованием какой политики служат те или иные выдвигаемые постулаты. Маркузе зорко подмечает, скрытые за дежурными политическими формулами советской официальной философии указания на конкретные политические меры.

Например, он продемонстрировал бессмысленность сталинской идеи построения социализма в СССР, поскольку «международная сущность социализма возобладала над строительством социализма или коммунизма в отдельно взятой стране или лагере». Он также показал, что, согласно марксистской теории, социализм даже на первой, подготовительной, фазе несовместим с репрессивным государством, стоящим отдельно от и превыше людей.

Согласно этой логике (а это логика Маркса), ни о каком социализме, пока производство и управление не находятся в руках «непосредственных производителей», говорить невозможно. Опровергает ли это обоснованность Октябрьской революции и построения советского государства? Вовсе нет.

Может быть, это просто спор о словах? Не следовало называть советский строй социализмом и только? Нет, не только. Позиция Маркузе подтверждает необходимость курса на мировую революцию при одновременном сохранении демократии (борьбы за свободу дискуссии и против привилегий) внутри революционного государства и его руководства⁵.

Марксистская и буржуазная этика

Вторая часть труда посвящена разбору этических принципов советского марксизма. Маркузе снова обозначает сходство и параллелизм двух противостоящих друг другу систем: и либерализм, и социализм претерпели сильные изменения в ХХ веке. На Западе конкурнетный капитализм окончательно сменился монополистическим капитализмом, и в Советском Союзе «октябрьский вихрь пел недолго» — на смену духу двадцатых годов пришла сталинская командно-бюрократическая система.

Стало быть, сдвиг в сторону меньшей свободы произошел в глобальном масштабе, произошла глобальная смена ценностей. О каких ценностях идет речь? Обладали ли два соперничающих лагеря двумя уникальными наборами этических ценностей?

Маркузе снова наводит мосты между двумя мирами, показывая, что марксистская этика – это гуманистическая этика, на которой стоит и западный либерализм: Маркс ориентировался на идеалы, провозглашенные Великой французской буржуазной революцией. Эти идеалы — свобода, равенство и братство. Необходимо сделать людей равными и освободить их от нужды, чтобы позволить каждому раскрыть свой человеческий потенциал.

Просто Маркс открыл, что без уничтожения частной собственности на средства производства и без передачи контроля над ними в руки самих «непосредственных производителей» фактическое освобождение невозможно. На этом основании, подобно древним ересям, объявлявших себя «истинным христианством», марксизм провозглашает себя истинным воплощением заветов просветителей и французских социалистов.

Итак, Маркузе показывает родство советской и западной идеологий, поскольку у марксизма нет собственной этики — это этика западного гуманизма. Даже в плане политизации этики Маркс развивал и продолжал линию Гегеля и Платона.

Конечно, идеологи обоих лагерей настаивали на принципиальной разнице двух этических систем. На Западе с этой целью даже выдумали и ввели в оборот специальное понятие «тоталитаризм». Но, как справедливо заявляет Маркузе, «использование слова “тоталитаризм”, чтобы притянуть друг к другу платоновские, гегелевские, фашистские и марксистские взгляды охотно используется в качестве прикрытия исторической связи между тоталитаризмом и его противоположностью, а также исторических причин, которые заставили классический гуманизм превратиться в собственное отрицание».

То есть концепция «тоталитаризма» была необходима для того, чтобы разделить буржуазную и советскую идеологии, при этом отмежевавшись от фашизма и «подбросив» его советскому лагерю.

Социальное освобождение и дисциплина

Несмотря на то, что обе противоборствующие стороны в ходе конфликта приобретали все больше общих черт, они двигались навстречу друг другу разными путями. Маркузе предлагает весьма любопытный взгляд на развитие советского общества: поскольку Советский союз был догоняющей страной, он был вынужден спрессовывать и совмещать различные этапы развития — период первичного накопления с периодом развитого индустриального общества. Это требовало различных этических установок.

Первичное накопление требовало жесткой дисциплины, подчинения человека труду и борьбы с наследием феодализма (вспомните, как своеобразно эти установки отражены, например, в сказках Андерсена⁶). Эти установки мы видим и в советской культуре: идея социального освобождения соседствует с восхвалением жесткой дисциплины, жертвенности. В этом смысле Валя-Валентина из «Смерти пионерки» оказывается родной сестрой андерсеновской Герды.

Причем в сталинскую эпоху идея освобождения ослабевает и практически заслоняется идеей дисциплины, а также пафосом индустриального развития. «Социалистическая мораль подчиняется индустриальной морали, в то время как различные исторические этапы последней спрессовываются в один, совмещающий черты кальвинистской и пуританской этики, просвещенного абсолютизма и либерализма, национализма, шовинизма и интернационализма, капиталистических и социалистических ценностей».

Однако СССР конкурировал не с развивающимся, а с уже развитым капитализмом, и развитый период требовал освоения высоких технологий и передовой науки, то есть требовал инициативы, всесторонне развитой личности. Но выстроенная при Сталине бюрократическая машина уже не могла выбраться из проложенной колеи. «Цель [свобода] отступает, и средства [дисциплина] становятся всем, а общая сумма средств подменяет собой “движение”. Она поглощает ценности цели, украшает себя ими, но осуществление этих ценностей отодвигается самим “движением”».

Один из лидеров европейского социалистического и коммунистического движения Ц. Хёглунд не без иронии заметил: «Социализм для нас — нечто большее, чем развитие промышленности в Советском Союзе»⁷. И действительно, дисциплина и жертвенность были нужны не сами по себе, а для построения коммунизма, для освобождения других народов и счастья будущих поколений. Поэтому даже при Сталине советский режим не мог не повторять «наша цель — коммунизм», то есть свобода.

Главное различие советской и буржуазной этики

Нельзя однозначно отнестись к советскому марксизму, выкрасить его только в чёрный или только в белый цвет, поскольку в нём диалектически переплелись наследие Маркса и Ленина с «откровениями» Сталина и чисто бюрократическим выхолащиванием теории. Точно также и критика советским марксизмом западной философии может быть верна в отношении одних авторов и теоретических школ и примитивна, поверхностна в отношении других.

Выступая против подчинения индивида обществу, противопоставляя морали рабочего коллектива мораль «сообщества свободных личностей» Маркузе считает, что настал момент советскому обществу вернуться к идеям «героической эпохи» революции, к «поре надежд, поре невзгод», который, по мнению философа, все еще сохранился в сознании советских людей и находит выражение, если не в теоретических писаниях вождей, то в художественных произведениях.

В двадцатые годы для осуществления этих идей не было возможностей, но после успешной индустриализации для них настало время.

Однако Маркузе показывает не только сходства, но и принципиальные различия советской и буржуазной этики. Самым главным различием является способ утверждения установок и ценностей в сознании индивида. Западное государство интернализует ценности, заставляет индивида думать, что это его собственные мысли и идеи. Поэтому западная система может в какой-то мере оберегать частную жизнь индивида (ведь система уже залезла индивиду в душу, он воспроизводит навязанные ему установки как бы по собственной воле).

Советское же государство (во всяком случае, сталинское) отменяет частную жизнь и пытается привязать мораль индивидов к государству, поэтому провозглашаемые ценности осознаются как государственные, привнесенные извне (это открыто и заявляется). «Однако слабость интернализации уменьшает сплоченность общества и глубину нравственности», — предостерегает Маркузе.

Предвидение профессора Маркузе

Так и произошло. Советские люди привыкли воспринимать советскую идеологию как чуждую, как собственность партии, как ритуал. Помните, как в фильме Шахназарова «Курьер» смутились коллеги главного героя, когда он в личной беседе заявил о любви к коммунизму? Такая ситуация сложилась потому, что партия привыкла ревностно оберегать марксизм от вторжения, то есть оберегать от развития.

Советская система оказалась слишком рациональной, «даже явно иррациональные составляющие служат основополагающей рациональности системы». Поскольку все оправдывалось грядущим коммунизмом, который должен был настать не в загробной жизни, а в истории, и люди в общих чертах понимали, что такое коммунизм («там все будет бесплатно, там все будет в кайф»), то они могли легко сами убедиться, настал он или нет.

Маркузе предсказал предстоящий моральный надлом советского общества: советские люди осознавали несправедливость, неравенство построенного общества, и никак это для себя не оправдывали — это способствовало разочарованию и духовному распаду общества. В то время как на Западе людям никто справедливости и не обещал: государство и общество воспринимались каждым отдельным человеком, как нечто ему чуждое (потому на них и сердиться нельзя), равенство и счастье будут на небе перед богом, а свобода — в супермаркете и дома у телевизора. Советская идеология справедливо отвергала такое понимание свободы и равенства, но не давала подлинного равенства и свободы взамен.

«Оттепель» оказалась недостаточно радикальной. Маркузе видел причину сворачивания «оттепели» в том, что ХХ съезд и последовавшая десталинизация в итоге привели к беспорядкам в целом ряде стран варшавского договора. Страны, вошедшие в орбиту СССР после войны оказались объективно не готовы к социалистическим преобразованиям и обратили вспять аналогичные преобразования в СССР.

Впрочем, вопреки маркузианскому детерминизму не стоит сбрасывать со счета и субъективные факторы: половинчатость «оттепели» и многочисленные попятные движения процесса восстановления исторической правды о сталинизме были обусловлены, в том числе, косностью и невежеством осуществлявшей их бюрократии — вчерашних сталинских подголосков. Хрущев сам сетовал потом на свою нерешительность, в частности, на то, что он не осмелился реабилитировать Бухарина, изучение работ которого могло бы стать глотком свежего воздуха для советского марксизма.

После снятия Хрущева страну опять заморозили, так что брежневская эпоха стала периодом интенсивного морального разложения. Поэтому последовавшая вскоре после смерти Брежнева попытка «перестройки», обновления советского общества вызвала энтузиазм лишь у некоторой части интеллигенции, широкие массы уже оставались равнодушны к судьбе страны, правящие круги были пропитаны цинизмом, идеология превратилась в ритуал.

Итог этому процессу позволим подвести В. Роговину: «Постсталинистские режимы, возглавляемые ограниченными и хвастливыми партократами, были не менее щедры на велеречивые и радужные обещания “светлого будущего”, чем сталинский тоталитарный режим. Крах этих обещаний (от построения к 1980 году коммунистического общества до перестроечной “революции сверху”, якобы несущей “социалистическое обновление”) жесточайшим образом скомпрометировал в сознании миллионов советских людей коммунистическую идею. Это явилось одним из решающих факторов, позволивших реакционным силам после подавления “странного путча” в августе 1991 года осуществить беззаконный разгон коммунистической партии и открыто провозгласить программу реставрации капиталистических отношений в республиках распавшегося Советского Союза.

После этих трагических событий новая, прокапиталистическая власть перешла к насаждению идеологических мифов о скорых благодетельных последствиях «рыночных реформ»»⁸.

В мире без различий

Итак, уже во второй половине пятидесятых философ Герберт Маркузе предсказал и оттепель, и распад советского общества в случае ее недостаточности.

Для чего нам это знать сегодня? Прежде всего, это позволяет глубже и обоснованнее ответить на вопрос, вокруг которого ломают копья историки и агитаторы: в какой исторической точке советское общество свернуло не туда, где кроются причины «крупнейшей геополитической катастрофы» ХХ века. Отечественные царелюбцы видят корень всех зол в Октябрьской революции, сталинисты — в смерти Сталина. Маркузе же видит проблему в краткости и недостаточной радикальности «оттепели», а это в свою очередь предъявляет претензию к сталинской эпохе, которая дистиллировала власть от элементов, способных обеспечить возврат к идеалам двадцатых годов.

После позорного провала «перестройки» и развала Советского союза, Россия отбросила различия с буржуазным западным миром и сделалась частью капиталистической миросистемы. Буржуазная психология быстро, хотя и небезболезненно, прижилась на постсоветском пространстве. Но коммунистическая идея вернула свою привлекательность, о чем и свидетельствует ностальгия по СССР, присущая сегодня даже тем, кто не застал союз. Однако взгляд в прошлое должен быть очищен от идеализации сталинской и послесталинской эпохи.

Следует переосмыслить и ленинское наследие. Идея «партии нового типа», высокодисциплинированной и централизованной, по-прежнему заманчива и может дать хорошие результаты (тем более, что, как и сто лет назад, Россия снова стала страной в социологическом и в психологическом плане мелкобуржуазной), но несет в себе собственную смерть, если не сохранит зерно демократизма, гуманизма, критического подхода не только к практике, но и к теории. Ни один авторитет не должен превращаться в идол, в мумию, защищенную от критики.

Именно эпохи общественной апатии, видимого отсутствия революционного класса (Маркузе показывает, что рабочий класс Запада больше таковым не является), должны становиться периодами напряженного сбора данных о новой ситуации, осмысления этой новизны, переработки имеющейся теории и на ее основе построения новой революционной стратегии. И в этой работе не следует пренебрегать добросовестными научными и философскими работами, к какому лагерю ни относили бы мы их авторов.

По сравнению с прошлым веком для нашей эпохи характерен еще более очевидный тупик развития капитализма при отсутствии явленной альтернативы буржуазному обществу. Коммунистического движения в мировом масштабе больше не существует, но не существует и искажающего и дискредитирующего коммунистическую идею сталинского бюрократического строя.

Как знать, может быть, в наши дни профессор Маркузе имел бы больше поводов для оптимизма.

Часть 1.

Примечания

1Gonzalez M. Herbert Marcuse’s Repudiation of Dialectics: From Reason and Revolution to One-Dimensional Thinking//Science & Society, Vol. 82, No. 3, July 2018. С. 432.

2Там же.

3Бенсаид Д. В защиту коммунизма//Бенсаид Д. Большевизм и 21 век. Свободное марксистское издательство. 2009. С. 17.

4Там же. С 28.

5В этом отношении интересна идея суперэтатизма, выдвинутая Александром Тарасовым в его работах«Суперэтатизм и социализм», «Разрушить капитализм изнутри» и других.

6В «Калошах счастья» можно увидеть прогрессивную критику ностальгии по старине и одновременно утверждение идеи того, что люди не понимают своих желаний, а значит, им противопоказано счастье, и желаниями людей можно пренебречь.

7Цит. по: Роговин. Мировая революция и мировая война.

8Роговин. Сталинский неонэп.