Пушкин — исследователь
Пушкин стал одним из тех немногих, кто пытался глубоко осмыслить произошедшее. Совершенно неосновательно представление о нём как о легкомысленном рифмоплёте или даже как о «просто поэте». Его интересы распространялись далеко за пределы искусства — почти на все области современной ему науки.
Вот, что по этому поводу говорит советский пушкиновед Алексеев: «Многосторонность и всеобъемлющий характер творчества Пушкина, изумительная широта, с которой сумел он охватить своим умственным взором всю современную ему действительность, засвидетельствованы давно и неоднократно подвергались специальному обсуждению. Еще Белинский отмечал, что поэзия Пушкина «проникнута насквозь действительностью», подчеркивая кипучую стремительность русского культурного развития в те годы, когда зарождалось, складывалось и мужало творчество великого русского поэта. «…Пушкин откликнулся на всё, в чем проявлялась русская жизнь; он обозрел все ее стороны, проследил ее во всех степенях», — писал Добролюбов. Эти утверждения, исходившие от людей, близких к поколению самого Пушкина, имеют силу исторических свидетельств, тем более интересных, что они сказаны проницательными критиками лишь на основании изучения творчества Пушкина, знакомого им с гораздо меньшей полнотой, чем оно известно нам сейчас.
Но и ближайшие современники Пушкина, находившиеся с ним в личном общении и имевшие возможность непосредственно наблюдать за самым методом его творческого восприятия действительности, утверждали то же самое»1.
Анализируя причины поражения восстания декабристов, Пушкин размышляет над историей России в целом, над характером русского народного бунта. Он собирает свидетельства и пишет документальную «Историю пугачёвского бунта» и «Капитанскую дочку». Поэт задумывается о природе власти, отношении народа к ней («Борис Годунов»), о власти денег («Скупой рыцарь»). Размышляет он также и об историческом пути России, о её отношениях с Западом. Возможно ли и должно ли европеизовать Россию? Какими средствами этого можно достигнуть? В связи с этим его внимание привлекает мощная фигура Петра Великого.
В завуалированном виде эти раздумья присутствуют и в «Евгении Онегине», где на русской почве сталкиваются различные культуры в лице «англо-француза» Онегина, «немца» Ленского и «русской душою» Татьяны, противопоставляются европейский город Петербург и русская деревня. Можно сказать, что между Онегиным и Татьяной возникает та же ситуация притяжения-отталкивания, что и между Россией и Европой (полупериферией и центром).
Можно увидеть в персонажах «Евгения Онегина» и отражение различных возрастов самого Пушкина. Ленский — романтическая юность, Онегин — скептическая зрелость. Недаром второй убивает первого.
А в описании поездки Татьяны в Москву заметны ощущения самого автора после его возвращения из ссылки.
Как известно, Николай I «помиловал» поэта, не стал казнить его за знакомство с декабристами и за смелый ответ о намерении примкнуть к восстанию. Николаю нужен был имиджевый ход, чтобы смягчить впечатление от жестокой расправы с декабристами. Всё-таки дворян не принято было казнить как простых людей. И вот царь «возвращает» публике её любимого поэта. Впрочем, он устанавливает за Пушкиным гласный и негласный надзор. И ещё неясно, какой из двух типов надзора был для поэта хуже и мучительнее.
Даже на собственную свадьбу поэт вынужден испрашивать разрешения у шефа жандармов Бенкендорфа.
Счастливого возвращения в свет не получилось. Общество ожидало, что к ним вернётся его весёлый острослов, сочинитель пленительных любовных стихотворений, а к нему вернулся задумчивый и угрюмый философ.
Фамусовское общество
Но и само столичное общество изменилось. Это уже был не тот высший свет Петербурга периода общественного подъёма. Как уже говорилось, лучшие сгинули, средние затаились. Зато на передний план вышли трусы и подлецы. Крикливая посредственность ощутила, что её час настал. Настал час того самого «фамусовского общества», которое описал Грибоедов. Онегина соседи называли «сумасбродом», Чацкого сумасшедшим. Сумасшествие провозглашалось не по решению врачей, а по приговору властей, как это вышло с умнейшим Чаадаевым.
По малейшему подозрению могли сослать или заключить в тюрьму без суда, и свидетельства и ручательства массы благородных и честных людей весили меньше, чем донос одного подлеца.
И всё же проблема лишних людей не в том, что закрепившаяся на полупериферии страна не нуждалась в большом количестве учёных, общественных деятелей, а в том, что все эти лишние люди — дворяне, а дворянство к XIX веку окончательно превратилось в паразитический класс, пережиток феодального прошлого.
Последней попыткой дворянства сыграть прогрессивную историческую роль было Восстание декабристов. И оно провалилось.
Посмотрите, чем заняты дворяне в классических произведениях русской литературы? Чем был занят Онегин в центре общественной и культурной жизни России, в Петербурге, когда его ещё не считали «сумасбродом», а напротив утверждали «что он учён и очень мил»:
Бывало, он еще в постеле: К нему записочки несут. Что? Приглашенья? В самом деле, Три дома на вечер зовут: Там будет бал, там детский праздник. Куда ж поскачет мой проказник? С кого начнет он? Все равно: Везде поспеть немудрено.
В деревне, как мы знаем, всё то же самое. Вспомните, чем занимался дядя Онегина в деревне: бранился с ключницей да пил наливки; и единственной его книгой была книга личных расходов. Вспомните заодно галерею портретов помещиков в «Мёртвых душах Гоголя».
А вот не менее занятой график Фамусова:
На листе черкни на записном, Противу будущей недели: К Прасковье Федоровне в дом Во вторник зван я на форели. Куда как чуден создан свет! Пофилософствуй - ум вскружится; То бережешься, то обед: Ешь три часа, а в три дни не сварится! Отметь-ка, в тот же день... Нет, нет. В четверг я зван на погребенье.
И ведь это при том, что Фамусов, вообще-то, важный государственный чиновник. Но как он ведёт дела? «Подписано, так с плеч долой», то есть подписывает бумаги без разбору.
Немного классового анализа
Вот в этом обществе и вынуждены были существовать Онегины, Печорины и Бельтовы. Проблема «лишних людей» — проблема умирания их класса. Эта среда душила их. Здесь не было неба для их крыльев, или, как сказал бы Цой, не было «места для шага вперёд». То есть состояться они могли только за пределами своего класса. Но для этого необходимо было порвать со своей средой.
Заметьте, из плеяды тургеневских героев сумели найти себе применение лишь Рудин и Инсаров с полюбившей его Еленой («Накануне»). Рудин гибнет на парижских баррикадах (в «стране чудес») за дело французского пролетариата, Инсаров и Елена отправляются бороться за свободу болгарского народа. Они выходят за пределы своей среды и за пределы России. В России «места для шага вперёд» пока нет.
Позже там сформируется разночинная среда, из которой выйдет Базаров, начнёт формироваться своя буржуазия, к которой примкнёт герой «Нови» Василий Соломин. «Лишние люди», то есть передовые и прогрессивные силы из образованных классов России, попробуют пойти на союз с крестьянством, но больше всех преуспеют большевики, после того как в стране оформится слой пролетариата.
Но в Пушкинскую эпоху до всего этого было далеко. Новые классы, буржуазия и пролетариат, ещё не сформировались. «Лишние люди» пушкинской эпохи не только не дошли ещё до вопроса «что делать», но и сомневались в том, что что-либо вообще может быть сделано.
Мучается этим вопросом и Пушкин. Какой же выбор делает поэт? Многих современников и потомков озадачило и поставило в тупик примирение Пушкина с царём, его патриотический поворот в последний период жизни. Радикалы сочли это капитуляцией, изменой прежним идеалам и памяти друзей-декабристов. Охранители считали это уловкой и не доверяли поэту. В итоге оба лагеря сочли Пушкина неискренним, даже преданные друзья не вполне понимали его. Вокруг поэта образовался вакуум.
Так какой же выбор сделал Пушкин? Ответ кроется в его произведениях.
И вот в этот период у Пушкина появляются два произведения с похожим сюжетом и похожей судьбой. Я говорю о «Дубровском» и «Евгении Онегине». Оба эти произведения недописаны, оба заканчиваются расставанием влюблённых (Маши с Дубровским, Татьяны с Онегиным). Оба сюжета автор намеревался продолжить, он искал способ воссоединить своих героев, но не смог этого сделать и по внутреннему писательскому чутью оборвал оба сюжет на трагической ноте.
Много было высказано доводов в пользу именно такого пушкинского решения: трагический финал эмоционально сильнее, герои не хотят банального обывательского счастья, и т. д. Достоевский даже высказал морализаторскую версию о том, что пушкинские влюблённые не хотят быть счастливыми за счёт несчастья другого (то есть несчастья мужей обеих героинь).
Но дело не в этом. Зрелого Пушкина волновала не христианская мораль и не яркие сюжетные эффекты. Пушкина волновал вопрос дворянской чести. Маша отказывается бежать с Дубровским не потому, что любит навязанного ей старого мужа, а потому, что остаётся верна данной перед алтарём клятве, точно так же и Татьяна произносит знаменитую формулу: «Но я другому отдана; я буду век ему верна».
Эти финалы объединены темой чести и верности слову и в этом смысле смыкаются с «Капитанской дочкой», где тема чести вынесена в эпиграф: «Береги честь с молоду». Почему тема чести так волновала поэта в этот период? Да потому что такую формулу примирения с Николаем, с царской империей и разрыва с декабризмом он выработал для себя: как дворянин, он будет служить своему государю. «Я другому отдана; я буду век ему верна», — это слова самого Пушкина перед тенями декабристов. Он и есть Татьяна, отвергающая европейски просвещённого Онегина. Он и есть Маша, отвергающая бунтаря Дубровского.
Причём, повторюсь, для Пушкина это «брак» не по любви, а по принуждению, по долгу. Его симпатии остаются на стороне освободительных и прогрессивных идей. Но долг дворянина превыше его симпатий. Пушкин остаётся дворянином, остаётся частью своего класса. Класса, который его убьёт.
Резиньяция
Но помимо принципа дворянской чести в Пушкинском мировоззрении проявляется ещё один важный пункт. Исследователи определяют итоговую позицию Пушкина словом «резньяция». Об этом говорили Белинский и, позже, Михаил Лифшиц. Вот слова советского философа: «Взгляды Белинского времен «примирения с действительностью» очень напоминают ту философию искусства и общественной жизни, которая сложилась у самого Пушкина после 1825г. Это «взгляд Шекспира», мужественное отношение к противоречиям истории, позиция художника, впитывающего в свои произведения всю красоту, весь разум мира и ограничивающего свои желания, взгляды, симпатии, все, что касается собственного субъективного вторжения в царство действительности. Этот взгляд не лишен известной и даже очень глубокой веры в будущее, но веры осторожной, далекой от оптимизма просветителей или романтиков типа Ленского, веры человека, знающего, как тяжела жизнь большинства людей, и сколько трудностей нужно преодолеть для того, чтобы внести в эту жизнь, хотя бы самое малое, но действительное улучшение. Тут было много сходного с философией Гегеля и некоторыми чертами поэтического мировоззрения Гете.
Что впереди — я не знаю. Что же, ждать и надеяться будем,
Но в настоящем, друзья, мало отрадного нам.
Позднее, когда односторонность философии Гегеля и его теории классического искусства казалась Белинскому очевидной, он все же не изменил своей оценки главного в Пушкине. Он по-прежнему замечает все достоинства этого искусства, спокойного, но вместе с тем полного грусти и внутреннего трагизма. «Это даже не грусть, а скорее важная дума испытанного жизнью и глубоко всмотревшегося в нее таланта». В этом отношении Белинский считал особенно характерным стихотворение «Брожу ли я вдоль улиц шумных»»2.
Что же говорит в упомянутом стихотворениии поэт?
Я говорю: промчатся годы,
И сколько здесь ни видно нас,
Мы все сойдем под вечны своды —
И чей-нибудь уж близок час.
Что же такое резиньяция и какого развития требует такая оценка мировоззрения зрелого Пушкина? «Философский словарь» даёт следующее определение: «Резиньяция (Resignation; лат.) — отречение, покорность неотвратимому; может основываться или на познании и чувствовании высшей силы, или на таких свойствах характера, как вялость, пассивность»3. Понятное дело, что Пушкину чужды такие черты как вялость и пассивность, но доля смирения в его поздней позиции есть.
Резиньяцию часто сравнивают или связывают с фатализмом. Недаром же Лермонтов роман о своём «лишнем человеке» заканчивает главой «Фаталист». Однако пушкинское смирение не имеет мистического, религиозного характера. «Высшей силой» для Пушкина выступает ход отечественной истории, закономерности развития Российского государства, особенности народного духа, которые не в силах переломить ни одна сильная личность, никакой романтический герой.
Классический сюжет о смирении — это, конечно же, ветхозаветная история Иова. Так вот спор между праведником и богом завершается тем, что господь, демонстрируя своё всемогущество и непостижимость, показывает Иову левиафана. «Можешь ли ты удою вытащить левиафана и веревкою схватить за язык его? вденешь ли кольцо в ноздри его? проколешь ли иглою челюсть его?» [Иов. 40:20—40:21]
Английский же философ Гоббс, провозвестник новой буржуазной эпохи, уподоблял левиафану государство. Этому левиафану люди отдают свою свободу, а государство взамен заботится о них. Если бы люди не подчинились левиафану-государству, то они уничтожили бы друг друга в тотальной «войне всех против всех», которая является главным атрибутом капиталистического общества.
Трагическое смирение
В этот же период раздумий о власти и историческом пути России Пушкин пишет поэму «Медный всадник», в которой выступает как патриот и имперец, певец величия Российского государства и его северной столицы. Но в то же время он противопоставляет всему этому правду своего Иова, «маленького человека» Евгения.
Разлив Невы в поэме сравнивается с сокрушительным, но естественным ходом истории, который пренебрегает счастьем, благополучием и даже жизнью простых людей. Но постойте, если «левиафан» больше не заботится о человеке, то в чём оправдание самого левиафана? Всё оказывается перевёрнутым с ног на голову: не государство существует ради народа, а народ является хворостом в топке государства.
И безумие Евгения в финале поэмы говорит о том, что автор так и не смог разрешить своей дилеммы. Пушкинскую «гуманную резиньяцию» я бы определил так: трагическое смирение перед непреодолимыми обстоятельствами. И вот этот момент трагизма и выражает внешнюю покорность при внутреннем несогласии.
Помните хрестоматийную, включённую во все учебники фразу Пушкина: «Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал». Эта фраза приводится в качестве примера патриотической позиции. Правда, стоит учесть, что написана она была (в письме Чаадаеву) по-французски — отсюда и разночтения при цитировании. Но даже не это главное. Главное — первая часть этой фразы, которую учебники предпочитают обрезать.
Полностью пушкинская фраза звучит так: «Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблен, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал»4.
Как видите, у этой фразы есть две части, соединённые противительным союзом «но». Одна часть фразы противоречит другой и уравновешивает её. «Клянусь», но «не восторгаюсь», «оскорблён», но «не хотел бы переменить».
Можно счесть такую позицию противоречивой или, наоборот, сбалансированной. Можем лишь заключить, что удержать сей баланс Пушкину в конце концов не удалось: «не вынесла душа поэта позора мелочных обид…» Дуэль с Дантесом стала своеобразным бунтом, «восстанием против мнений света».
Внушительные результаты
Но неужели Россия была обречена на отсталость, на культурную и технологическую зависимость, на идейную несамостоятельность? Нет. Задушив в себе буржуазную революционную волну, Россия тем не менее оседлала и возглавила второй исторический революционный подъём, связанный уже с восстанием против буржуазного общества и его порядков.
Антибуржуазной идеологией стал социализм. Зародился он также в Англии и Франции. В Англии он, естестественно, имел более «технический» характер и был связан с борьбой лейбористов и экспериментами Роберта Оуэна. Во Франции же он принял революционный характер и вид политической теории. Проблески социалистических антибуржуазных мер видны уже в терроре якобинцев и радикальных требованиях санкюлотов.
Это был естественный процесс, исследователи отмечают, что всякая революция невольно «забегает вперёд» и принимается решать задачи уже следцющей революции. Как бы то ни было, но следом за волной буржуазных революций по миру, от центра к периферии, побежала волна антибуржуазных социалистических революций. И именно на полупериферии она дала наиболее внушительные результаты. В Германии она привела к формированию строгой теории (марксизма) и первой международной рабочей партии (Интернационала). В России же эта волна достигла пика и привела к построению первого некапиталистического государства. И вот уже Россия сделалась «страной чудес» и «светочем мира».
Теперь от России по всему миру расходились революционные сигналы. Свидетельствует британский историк Эрик Хобсбаум: «Человечеству нужна была альтернатива. К 1914 году она уже существовала. Социалистические партии, опираясь на поддержку растущего рабочего класса своих стран и вдохновленные верой в историческую неизбежность его победы, олицетворяли эту альтернативу в большинстве стран Европы. Казалось, нужен лишь сигнал, и народ поднимется, чтобы заменить капитализм социализмом, а бессмысленные страдания мировой войны — чем-то более позитивным, например кровавыми муками и конвульсиями рождения нового мира. Русская революция или, точнее, большевистская революция в октябре 1917 года была воспринята миром в качестве такого сигнала.
Поэтому для двадцатого столетия она стала столь же важным явлением, как французская революция 1789 года для девятнадцатого века»5.
Увы, и этот подъём закончился спадом — в России укрепился сталинизм, железом и кровью погасивший новую волну и снова погрузивший общество в апатию, разочарование и страх. И ведь недаром в разгар тридцатых годов философ Михаил Лифшиц размышлял о резиньяции Пушкина: он чувствовал, что российская интеллигенция снова оказалась в положении «лишних людей».
Он бился над вопросом, а что же должны делать честные и умные люди в периоды реакции, в периоды общественного спада; и могут ли они вообще хоть что-нибудь сделать? Или им лучше застрелиться, как это сделал Маяковский, встать под пулю, как это сделали Пушкин и Лермонтов?
Лермонтов с горечью писал о своём поколении:
Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.
Так неутешительно оценивает Лермонтов историческую роль своего поколения.
Но дело в том, что наши великие классики, хоть и жили в период общественного спада, хоть вокруг себя и чувствовали интеллектуальную и эмоциональную пустоту, но всё-таки сами они «лишними людьми» не были. Пушкин не только сохранил и передал следующим поколениям высокие идеалы гуманизма, просвещения и прогресса, за которые безуспешно боролись декабристы, но и глубоко проанализировал причины их поражения, построил более сложную и широкую картину мира. Эта картина мира была дополнена Лермонтовым, Гоголем и другими классиками и была взята на вооружение следующим поколением борцов. «Светоч мира» не погас и со временем засиял с новой силой.
Февраль, 2025
Примечания
1Алексеев М. П.Пушкин и наука его времени: (Разыскания и этюды) // Пушкин: Исследования и материалы. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1956. — Т. 1. — С. 9.
2 Лифшиц М. Заметки об оптимизме Пушкина // Лифшиц М. Очерки русской культуры. М.: Академический проект; Культура, 2015. С. 288.
3https://www.harc.ru/slovar/1832.html
4Письмо П. Я. Чаадаеву 19 октября 1836 г. // Пушкин А. С. Cобрание сочинений в десяти томах. М.: ГИХЛ, 1962. Т. 10. Письма 1831–1837.
5Хобсбаум Э. Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век 1914-1991. М.: Издательство Независимая газета, 2004. С. 63-64
Что случилось ... 
Светоч мира. Размышления о Пушкине, декабристах и революционных волнах (ч.3): 1 комментарий