БЕСПРАВИЕ И НЕПОВИНОВЕНИЕ. ВАРЛАМ ШАЛАМОВ О ПРИРОДЕ ЗЛА (2)

Стандартизация и обезличивание

Советское общество испытывало давление капиталистических тенденций и сопротивлялось им с момента своего появления. Со сворачиванием НЭПа угроза такого давления ослабла, но не исчезла полностью. Индустриализация, не дополненная и не уравновешенная революционными свободами, запускала в советском обществе процессы «обуржуазивания» в самых разных сферах. Рассмотрим эти процессы внимательнее.

Механизация труда превращает человека в придаток к машине, расчеловечивает его. Человек должен подстроиться под механизированный ритм жизни, либо погибнуть. Лагерь и действует как огромное предприятие. Предприятие с двойным назначением: производить продукт для нужд государства и уничтожать неугодных людей. Даже бесчеловечный метод допросов с постоянной сменой следователей получает индустриальное название «конвейер».

Конвейерное производство стандартных продуктов нуждается в стандартном потребителе. Стандартизация, усреднение, обезличивание — вот неизбежные следствия дегуманизированной индустриализации.

Всё это совершенно естественно дополняется бюрократическим государством, для которого люди являются лишь галочками и цифрами в отчётах. Бюрократические документы не включают в себя чувства, страдания, переживания людей. Поэзия, размышления — всё это становится излишним либо стремится приобрести бюрократически-механизированный вид. Само выражение «человеческий фактор» принимает брезгливый характер, значение помехи для работы машины.

Государство — это тоже машина, механизм. Сам Сталин считал её таковой.

Ленин тоже понимал, что государство это аппарат, машина. Но, во-первых, эта машина должна служить интересам и потребностям трудящегося большинства, в том числе потребности в духовном развитии. А во-вторых, согласно Марксу, эта машина должна непременно со временем быть уничтожена. Отталкиваясь от этих двух принципов, большевикам удалось создать государство более совершенное и эффективное, чем прежде, овладеть экономикой, сделать её рациональной, плановой.

В силу ряда причин, которые сейчас обсуждать не будем, при Сталине государство приобрело самодовлеющий характер. И хотя эффективность и мощь государства даже возросли, но чему они теперь служили? Революционное подчинение государства цели раскрепощения и духовного роста человека исчезло. Бюрократия переключилась на собственные интересы.

Цифры, проценты — это цель и смысл бытия бюрократии. Отчёты идут снизу вверх, директивы спускаются сверху вниз. То, что нельзя измерить, взять на баланс, то не попадёт в отчётность. Что не попадёт в отчётность, то для бюрократии как бы и не существует. Бюрократия живёт в своём мире, мире цифр. Всё, что нельзя измерить — отвергается, подлежит брезгливому игнорированию, а то и искоренению. Шаламов отмечает этот перелом в государственных настроениях на примере работы Берзина по устройству вишерских лагерей: если поначалу заключённых старались использовать по специальности и «каждый заключенный мог требовать и рассчитывать, что будет работать свою работу», то впоследствии «ни о каких мастерских, ни о какой учебе не было речи, а говорили только о процентах, о выработке и физической силе»¹.

Уже в тюремной камере перед расстрелом шаламовский Берзин, главный герой неосуществлённого романа, размышляет об этом переломе, сопоставляя ориентацию на человека при Дзержинском с ориентацией на процент впоследствии.

«“Что-то случилось в царстве датском”, — горько подумал Берзин. Впрочем, он знал, что случилось, еще со времени самоубийства Орджоникидзе знал. Ну, что ж!»²

В трудные периоды, в ситуации экзистенциальной угрозы, например, во время Великой Отечественной войны, бюрократия вынужденно приходит в чувство и сообразует свои действия с реальностью (можно вспомнить и возвращение Сталиным офицеров из тюрем и предоставление большей свободы действий маршалам), старается быть эффективной и даже заботится о людях, как о ценном ресурсе, но в годы относительно стабильные, она легко разлагается и отрывается от реальности. Кому какое дело, что происходит на самом деле, кто и как проголосовал, сколько объектов построено и чем питается «чернь». Если в отчёте без риска можно нарисовать нужную цифру, то так оно и есть.

Вспомним историю с заготовками стланика на Колыме, описанную Шаламовым. Кто-то послал начальству отчёт о полезных витаминных свойствах стланика и необходимости кормления заключённых его экстрактом. Начальство одобрило, заготовки и кормление начались. Шаламов утверждает, что толку от этого не было никакого. Но ведь бравурные отчёты наверх наверняка шли.

Сопротивление машине

Всему этому комплексу расчеловечивающих факторов, этой лавине бездушия противостояли три взаимосвязанных явления: революция, классическая культура и религия. Давайте рассмотрим каждый из этих факторов в отдельности и постараемся вскрыть их взаимосвязь.

Рассуждая о репрессиях, начавшихся в 1937 году, Шаламов делает весьма важное замечание: «Старались забыть, что они – политические. Да они не были никогда политическими. Как, впрочем, и вся пятьдесят восьмая статья тогдашняя. Безнаказанная расправа над миллионами людей потому-то и удалась, что это были невинные люди.

Это были мученики, а не герои»³.

Шаламов делит сталинских политических арестантов на два поколения. Жертвы 37-го года, это мученики. Они попали в лагерь действительно безвинно. Они не сопротивлялись сталинскому режиму, не угрожали ему, хотя, быть может, невольно мешали ему — своей культурностью, образованностью, просто памятью о революционных событиях. Отчасти же они просто попадали под каток репрессий по списку, по разнарядке.

Репрессивная машина была точно такой же индустриально-бюрократической машиной, она тоже «давала процент».

Но было и первое поколение арестантов — поколение героев. Шаламов прямо не говорит о нём, но относит себя к нему. Это арестанты из «левой оппозиции», троцкисты и примыкавшие к ним. Шаламов участвовал в демонстрации «левой оппозиции» в 1927 году, состоял в подпольной троцкистской организации, распространявшей «завещание Ленина», за что и получил свой первый срок. Участники «левой оппозиции» были взяты в первую очередь, они сопротивлялись лагерному режиму, сообща добивались для себя даже в условиях лагеря тех или иных прав и свобод, и все они были попросту массово расстреляны ещё до 37-го года, чтобы дать дорогу второму поколению лагерников, более покорным и куда менее организованным «мученикам».

Чётко разделяет поколения Шаламов и внутри партии большевиков. К героям относятся старые большевики и активные участники Гражданской войны. Они служили революции, когда она ещё не победила.

За ними последовали карьеристы, «честно служившие» революции после её победы⁴.

В первом поколении революционеров тон задавали люди с верой в идеалы, силой воли и чёткостью моральных принципов⁵. В этом смысле они были наследниками классической русской культуры, прежде всего литературы «золотого века».

Классическая культура и литература является ещё одним важнейшим фактором сопротивления старому и новому злу. Отношение к ней Шаламова противоречиво.

С одной стороны, он ощущает себя частью и продолжением русской литературной традиции, а с другой, противостоит ей. Он обвиняет русскую (а возможно, и европейскую) литературу в иллюзиях, в обмане, в приукрашивании действительности.

Шаламов называет приветливость русского народа «литературной сказкой» (см. очерк «Зелёный прокурор»), осуждает русскую и западную художественную литературу за то, что она «всегда изображала мир преступников сочувственно, подчас с подобострастием» (см. рассказ «Сентенция» и «Очерки преступного мира») и т. д. Но не только литература виновата в своём несоответствии действительности. Сама действительность изменилась, отдалилась от литературы.

Столь же противоречиво отношение Шаламова к революции и её творцам. В его творчестве не так много лестных отзывов о большевиках, но в его презрении ко второму поколению партийцев, к примазавшимся к революции чувствуется некое скрытое сопоставление. Почему он презирает переродившихся партийцев, бюрократов, прикрывающихся революционной фразой? Потому что ему есть, с чем сравнивать. Он сравнивает их с настоящими революционерами, которые и являются для Шаламова ориентиром и образцом.

Светоч мира

Почему-то, в какой-то момент своей истории человечество решило, что убийства, насилие, грубость, то есть всё то, чем люди занимались на протяжении многих веков — это нехорошо и стыдно. В средневековую эпоху, рабовладельческую эпоху общество было сословно-классовым, то есть неравным сразу во многих отношениях: в имущественном, культурном, правовом.

Высокая культура была предназначена для аристократов, а у простонародья была своя, низовая, культура, переполненная всякими грубостями скабрёзностями. И верхи это вполне устраивала. В высокую мораль и утончённую любовь аристократы могли играть друг с другом. Массы прозябали в варварстве.

Кое-кто, какой-нибудь коллективный Никита Михалков, и сегодня считает такое положение дел оптимальным.

И тем не менее в определённый момент истории было решено, что нормы высокой культуры универсальны, обязательны для всех. Какие-нибудь одинокие голоса рассуждали об этом отвлечённо и прежде, но с наибольшей решительностью и последовательностью за это выступили европейские просветители. Реализовать их идеи на практике взялись европейские революционеры.

Затем эту гуманистическую идеологию переняла (в XVIII веке) и существенно развила (в XIX веке) русская литература века, а освободительное знамя ещё выше подняли наши революционеры. Я уже писал об этом в своей статье «Светоч мира»⁶.

Можно связать эту традицию и с христианством. Шаламов неоднократно указывает на то, что глубоко верующим людям в лагере удавалось сохранить себя. Действительно, христианство обладало универсалистским и уравнительным потенциалом, предъявляло к своим адептам единые моральные нормы, учило, что люди братья. К сожалению, христианство оказалось достаточно гибким и пластичным, чтобы оказаться приспособленным к нуждам бесчеловечной системы, сословного общества и в конце концов освятить средневековое варварство. Религия — это лишь образный и зачастую туманный язык для выражения тех или иных, подчас противоречащих друг другу идей.

Как бы то ни было в XVIII веке в Западной Европе и в XIX веке в России утвердилась идея поднять всё человечество на уровень высокой культуры. Великие революции и стали наиболее радикальными подступами к осуществлению этой идеи. В ХХ веке к этому грандиозному проекту подключился весь остальной мир.

Таким образом, советский проект является продолжением идей европейского Просвещения. Разделяет эти идеи и Шаламов. В его стихотворении «Поворот сибирских рек», написанном в 1972 году и являющемся откликом на проект орошения засушливых районов СССР, чувствуется искренняя вера в силу человеческого разума, подчиняющего себе силы природы.

Силу трёх сибирских рек —

Иртыша, Оби, Тобола —

Сводит вместе человек —

Фаустическая школа!

Современность — суть и свет,

Нерв проблем любой поэмы,

И в твоих руках, поэт,

Эхо современной темы.⁷

В этом стихотворении чувствуется связь между советским строительством и наследием классической европейской культуры и философии. Недаром здесь возникает гётевский Фауст. Поскольку в Советском Союзе ещё сохранялось это наследие, чувствовалась эта линия, постольку Шаламов и поддерживал политику советского правительства. Верил в это из последних сил, хотя поводов для оптимизма оставалось всё меньше.

Идеалы в виде профанации

Сегодня мы можем подвести некие предварительные итоги революционного цикла, начатого европейским Просвещением и достигшего своего пика в ХХ веке. Приходится признать, что на данный момент попытки построить мировое общество справедливости и братства потерпели поражение, волна революций разбилась, кривая исторического прогресса пошла вниз. Низы не поднялись до высокой культуры, скорее, высокая культура сползла вниз.

Сегодня под видом массовой культуры мы имеем некий усреднённый продукт. С одной стороны, мы больше не имеем и в нынешней ситуации неспособны иметь «собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов», своих Пушкиных и Достоевских. Для них нет питательной среды в виде неравнодушного и образованного читателя. С другой стороны, в массовой культуре в разбавленном и искажённом виде всё же присутствуют идеалы старого просвещения, хотя бы в виде профанации.

Низы всё же поднялись вверх, верхи опустились вниз, и все замерли в неком среднем состоянии. И бедный подросток из глубинки, и пресыщенный олигарх на своей заграничной вилле — оба смотрят один и тот же блокбастер про Капитана Америку. Это ли равенство, о котором мечтали Руссо и Бабёф?

И тут, конечно, снова подаст голос коллективный Никита Михалков и потребует вернуть сословное общество и крепостное право, дабы вернуть нам высокую культуру. Нет, без универсализма, без идеи равенства нет ни христианства, ни высокой культуры.

При всём уважении Шаламова к религии он считал её лишь частью мировой культуры и ставил вровень с поэзией. Если в рассказе «Апостол Павел» знание Библии и священной истории становится для героя средством сохранить себя, противопоставить нечто лагерному злу, то не менее значимым для самого Шаламова становится чтение поэзии (см. рассказ «Афинские ночи») или письмо Пастернака (см. рассказ «За письмом»).

Пожалуй, наиболее полным и органичным соединением русской литературы и революции стали для Шаламова народовольцы и их непосредственные наследники, социалисты-революционеры. О них, в отличие от большевиков, он говорит открыто и с нескрываемым восхищением. И разница здесь, наверное, не в идеологии, а в различии эпох и поколений.

Народники и эсеры дали чистое соединение русской литературы и революции. Они всерьёз восприняли призыв к человеколюбию к готовности жертвовать жизнью во имя идеалов, в частности звучавший в строках Некрасова:

Иди в огонь за честь отчизны,

За убежденье, за любовь…

Иди и гибни безупрёчно.

Умрешь не даром: дело прочно,

Когда под ним струится кровь…

Победа и поражение

Революционная интеллигенция вызывает у Шаламова восхищение, «религиозники» — уважение: «Помню, Арон Коган, молодой, экспансивный, уверял, что интеллигенция даёт образцы революционного поведения, революционной доблести, способна на высший героизм — выше рабочих и выше капиталистов, хотя интеллигенция и межклассовая «колеблющаяся» прослойка.

Я, со своим небольшим тогда лагерным опытом, имел другое представление о поведении интеллигента в трудное время. Религиозники, сектанты — вот кто, по моим наблюдениям, имели огонь душевной твёрдости»⁸.

Шаламов называет «лучшей похвалой» одобрительное замечание о нём правого (то есть не примкнувшего к большевикам) эсера. Он много занимался историей народовольцев и эсеров, собирал о них материалы. В частности, он составил большой очерк о революционерке-подпольщице Наталье Климовой. В этом очерке он делает важные для своего мировоззрения выводы: «Судьба Натальи Сергеевны Климовой касается великой трагедии русской интеллигенции, революционной интеллигенции.

Лучшие люди русской революции принесли величайшие жертвы, погибли молодыми, безымянными, расшатавши трон – принесли такие жертвы, что в момент революции у этой партии не осталось сил, не осталось людей, чтобы повести Россию за собой.

Трещина, по которой раскололось время – не только России, но мира, где по одну сторону – весь гуманизм девятнадцатого века, его жертвенность, его нравственный климат, его литература и искусство, а по другую – Хиросима, кровавая война и концентрационные лагеря, и средневековые пытки и растление душ – предательство – как нравственное достоинство – устрашающая примета тоталитарного государства.

Жизнь Климовой, ее судьба потому и вписаны в человеческую память, что эта жизнь и судьба – трещина, по которой раскололось время.

Судьба Климовой – это бессмертие и символ»⁹.

Но почему же эсеры, а не вполне разрешённые в СССР и в целом более результативные в историческом плане большевики? Повторюсь, тут разница поколений и даже этапов революции.

Народники и эсеры — это мученический и героический этап борьбы. Революционеры и не надеялись попользоваться плодами своей победы, они учились лишь «гибнуть безупрёчно». И хотя и прибегали к террору, но сами гибли куда чаще, чем их противники. На этот тернистый путь отваживались вступать лишь самые чистые, самые смелые, самые искренние.

Их подразумевает Шаламов в своих стихах:

Низвергатели косности

Человеческой плоти,

Оскоплённые космосом

В междузвёздном полёте.

Оскоплённые голодом,

Многолетней цингою,

Оскоплённые холодом

И звенящей пургою¹⁰.

Большевики также прошли через этот этап, но они смогли пройти дальше, сумели победить. Они превратились из мучеников в триумфаторов. И это было самым тяжёлым испытанием — испытанием успехом. В нём и заключался первый шаг к сталинизму.

Троцкий впоследствии, пытаясь осмыслить причины своего исторического поражения, с горечью отмечал: «Насквозь филистерская, невежественная и просто глупая травля теории перманентной революции выросла из этих именно психологических источников. Сплетничая за бутылкой или возвращаясь с балета, один самодовольный чиновник говорил по моему адресу другому самодовольному чиновнику: «У него только перманентная революция на уме». С этим тесно связаны обвинения в неартельности, в индивидуализме, в аристократизме. «Не все же и не всегда для революции, надо и для себя», — это настроение переводилось так: «Долой перманентную революцию!» Протест против теоретической требовательности марксизма и политической требовательности революции постепенно принимал для этих людей форму борьбы против «троцкизма». Под этим флагом шло освобождение мещанина в большевике»¹¹.

Отлично регистрирует это «освобождение» трилогия фильмов о Максиме, снятая как раз в 1935-1938 гг. Посвящена кино-трилогия событиям русской революции, но трактует их уже в сталинском духе. Главный герой, Максим, хоть и революционер, но не интеллигент, а простой рабочий парнишка. Интеллигенты, рассуждающие о социализме и произведениях Маркса это враги — меньшевики и эсеры. Максим лишь походя утирает им нос удачной цитатой (вот, для чего нужны книги!). Мучительными раздумьями он себя не отягощает: он практик (каковым себя в противовес Ленину величал Сталин). Максим — не трагический герой, а эдакий ловкий Труффальдино, легко обыгрывающий простаков-жандармов.

Характерен и эпизод, когда в кабинет партии врываются голодные женщины и начинают требовать хлеба. Комиссар Наташа орёт на них, чтобы не мешали работать. И то правда: мы тут государственными делами занимаемся, а народ только под ногами путается, жрать просит. Стоило вступить в партию, чтобы вот так вот покрикивать на народ с высоких трибун.

Чем-то это перерождение напоминает историю христианской церкви. Она начиналась с недосягаемых высот римских катакомб, а пришла к византийской роскоши и кострам инквизиции. При Сталине за свою веру страдали все, и религиозные сектанты, и большевики. Репрессии вернули христианству и социализму в России былую моральную чистоту.

Пройдя через тюрьму и лагерь, Шаламов стал частью этой героической революционной традиции, встал вровень с её великомучениками. И эта причастность давала ему моральное право говорить, преодолеть сомнения и положительно ответить на «знакомый всем мемуаристам, всем писателям, большим и малым, вопрос».

Подари мне десяток тетрадей

И стальное перо подари,

Чтобы мог я, спокойствия ради,

Просидеть с фонарем до зари.

Чтобы все, что я понял и видел,

Я бумаге сумел передать,

И бумага не будет в обиде,

Что пришлось ей терпеть и страдать.

Ты услышишь под утро, Россия,

Бормотанье восторженных слов.

Лишь хватило бы мне керосину

И печурке хватило бы дров.

Этими поэтическими строчками я бы и хотел завершить своё рассуждение об истоках зла и силах сопротивления ему.

Март, 2025.

Примечания

1Шаламов В.Т. Берзин. Схема очерка-романа. https://shalamov.ru/library/26/6.html.

2Там же.

3Шаламов В.Т. Как это началось // Шаламов В.Т. Левый берег: рассказы. М.: Современник, 1989. С. 28.

4Относит ли Шаламов к этой категории Берзина, создателя лагерной Колымы, сказать трудно. Отношение к нему у Шаламова двойственное. Ср. Рассказ «У стремени» и схему очерка-романа «Берзин».

5На них вынужденно ориентировались менее добросовестные и менее морально устойчивые деятели, вроде Сталина, Молотова, Ульриха, Ягоды, Голощёкина.

6И тем не менее эту связь европейской философской и революционной традиции с русской классической литературой стремятся затемнить и разорвать нынешние мракобесы, утверждающие, будто бы всё богатство русской культуры проистекает единственно из православной книжности, умалчивая, откуда взялась и чем питалась сама эта книжность. См., например: Перетятькин Г.Ф. Русское Просвещение и русская литература. http://dspace.bsuedu.ru/handle/123456789/61407.

7Шлаамов В.Т. Стихотворения и поэмы в 2 т. Т. 2. СПб.? Издательство Пушкинского дома, Вита Нова, 2020. С. 218.

8Шаламов В.Т. Лучшая похвалла // Шаламов В.Т. Колымские рассказы. СПб.: Азбука. 2022. С. 231.

9Шаламов В.Т. Золотая медаль // Шаламов В.Т. Колымские рассказы. СПб.: Азбука. 2022. С. 766.

10Шаламов В.Т. Стихотворения и поэмы. Т. 2. СПб.: Вита-Нова, 2020. С. 113.

11Троцкий Л.Д. Моя жизнь. Москва книга, 1990. Т. 2. С. 246.